Часть II

– И не уговаривай ты меня, и не убеждай!

Рита видела, что мама не может объяснить свою досаду даже себе самой, а потому то недовольно поджимает, то растерянно распускает губы и нервно крутит уголки одеяла.

– Я тебя не убеждаю, – сказала Рита. – Как тебя убеждать, когда ты элементарных аргументов не воспринимаешь?

– Это для тебя они аргументы! Ты от роду эгоистка, вся в отца.

– Не уверена.

– Хоть в этом мне поверь. Точно такой был. Он самый умный, а мы – насекомые.

– Кто – мы?

– Люди.

– А он не человек был, что ли? – вздохнула Рита. – Ладно, мама, это абстрактный разговор. А проблема конкретная.

– Никакой проблемы нету.

«Господи! – Рита чуть не взвыла. – Проблемы у тебя нету! Лежишь после инфаркта в какой-то дыре, одна – и хоть бы сейчас, хоть бы краем уха меня послушала!»

– Мама, – с трудом сдерживаясь, проговорила она, – пойми же ты: я через два месяца рожаю. Ездить туда-сюда мне тяжело. Я уже и сегодня с трудом приехала.

– Я тебя что, заставляю сюда ездить? – тут же отозвалась мама.

– Не заставляешь. Однако езжу, как видишь. Но больше не смогу. Я в Германию уеду рожать.

– Ну так и я же о том! – Мама с досадой отбросила от себя скрученный угол одеяла. – С какого перепугу мне в Москву перебираться? Ты, значит, оттуда, а я, значит, туда! Резон-то мне какой, а?

– Резон такой, что в Германию я тебя взять с собой не могу. А в Москву могу. И это необходимо сделать, потому что в Меченосце кардиология отсутствует.

Рите казалось, что она заводит эти объяснения раз в пятый или в шестой. Даже ангельское терпение уже иссякло бы, а у нее оно ангельским и не было никогда.

– Инфаркт же вылечили, – тут же ответила мама. – Да это, может, и не инфаркт был.

– Это был инфаркт. А вылечили его или нет, узнать невозможно. Здесь даже УЗИ сердца сделать нельзя. А если повторно случится? Что тогда?

– Что Бог даст, – вздохнула мама. – Если судьба умереть, никакие врачи не помогут. Хоть бы и в Москве.

Эта стена была непрошибаема. Эту крепость не взял бы и хан Батый.

– В Москве я сниму тебе квартиру, куплю приличную медицинскую страховку и найму сиделку, – сжав зубы, проговорила Рита.

– Не жили по-человечески, нечего и привыкать, – ответила мама.

Ребенок сердито стукнул Риту в бок.

«Что ты споришь? – словно бы сказал он. – Не трать время зря».

Он был прав. То есть внутренний Ритин голос был прав, конечно, а не подросший эмбрион у нее в животе. Но думать, что это ребенок вот так, дружески, с ней разговаривает, было все-таки приятно.

– Учти, я тебе теперь не помощница, – сказала мама.

– В каком смысле не… – начала было Рита. И вдруг догадалась: – Считаешь, я тебя для того в Москву зову, чтобы ты с ребенком сидела?

– Ну а зачем верблюда на свадьбу зовут? – пожала плечами мама. И добавила: – Я и посидела бы, с внуком почему ж не посидеть? Да видишь, здоровье какое теперь у меня.

«С этим правда ничего не поделаешь. Поздно ей объяснять. Так до конца жизни и будет всех в корысти подозревать. Как, ну как можно даже предположить, что я от нее выгоды жду? Какая, в конце концов, мне от нее может быть выгода?!»

Но именно так мама и думала. Сознавать это было тягостно.

– Не переживай, дочка. – Наверное, вид у Риты стал такой, что мама решила ее ободрить. – Не помощница я тебе теперь, так хоть не обуза. И то хорошо.

– Хорошо, – машинально повторила Рита.

– Ну и езжай себе в свою Германию. – Мама улыбнулась. – Сколько тебе надо, столько там и будь.

Сколько ей придется пробыть в Германии, Рита не знала. Как пройдут роды, как будет чувствовать себя ребенок, она сама… Может, месяц, а может и полгода, что заранее загадывать?

– Меня в Москву зазываешь, а сама-то вон к немцам рожать едешь, – заметила мама. – Что ж в Москве своей не хочешь?

Рита не ответила. Объяснить маме разницу между родами в Германии и в России, пусть и в Москве, было даже труднее, чем описать ей состояние кардиологии в Меченосце.

Да что маме! Рита и сама не сразу осознала, что всего за какие-нибудь пять последних лет медицина переменилась в мире кардинально. И вместе с ней переменилось отношение к болезням. Они перестали восприниматься как что-то роковое – люди вдруг поняли, что вылечить можно если не абсолютно все, то очень многое, гораздо больше того, что можно было вылечить всего пять лет назад. Осознание этого вошло в умы, укрепилось и стало определять собою повседневную жизнь людей. И не потому, что кто-то постарался их в этом убедить, а потому, что это было правдой.

Может, роды у нее будут самые обыкновенные. Может, никакая особенная помощь ей не понадобится. Но выяснять это опытным путем Рита не хотела. А потому решила рожать там, где для здоровья ее ребенка будет сделано все, что придумано ясными умами всего мира к моменту его рождения.

Ну и как объяснишь это маме, если знаешь, что ее отношение к здоровью, в том числе собственному, определяется словами «Бог дал – Бог взял»?

– В Москве другое отношение к людям, – сказала Рита.

– Это да, – согласилась мама. – Сумасшедшая ваша Москва. В ней не то что рожать, воду из-под крана пить нельзя. То ли дело у нас в Меченосце! Родник через дорогу, я с канистрой хожу.

Больше Рита ничего говорить не стала. Ей было досадно, что она проехала сто пятьдесят километров за рулем, а теперь придется проехать столько же обратно, и все это без малейшего смысла. Только спина заболела.

– Ты Андреевне денег дай, сколько не жалко, – сказала мама. – Она и зайдет ко мне, и поможет. В туалет-то я сама хожу, но помыться или там что… И в магазин сходит. Только евро эти свои не давай, – предупредила она. – Андреевна их боится. Рублей оставь.

– Рубли обесцениваются, – сказала Рита.

– Кто тебе глупость такую сказал? С чего им обесцениваться? Да мы бы и знали, если б так.

«Откуда, интересно, вы с Андреевной знали бы, если по телевизору не говорят?» – подумала Рита.

Но произносить это вслух, конечно, не стала. Какой смысл?

– Дам рубли, – кивнула она.

Рита вышла из дома в том состоянии, которое ненавидела в себе и за которое ненавидела бы себя, если бы могла сейчас испытывать сильные чувства. Это было раздражение, притом раздражение пустое, не ведущее ни к каким действиям по исправлению раздражающей ситуации.

А как ее, ситуацию эту, исправишь? Перебираться в Москву мама отказывается категорически. Лечиться, значит, тоже, потому что лечить кардиологическое заболевание в Меченосце невозможно. Второй инфаркт может случиться в любую минуту. Рядом при этом окажется только дура-соседка, если вообще кто-нибудь окажется. Рита в этот самый момент, возможно, будет находиться на родильном столе в городе Бонне. Логически объяснить все это невозможно. Да и никак невозможно объяснить.

«Нельзя за руль в таком состоянии, – подумала она. – Посиди пять минут, успокойся».

Она села на лавочку на детской площадке. Воздух сумеречно густел, словно становился водою. Ей казалось, что она тонет в этой темной воде.

Давно Рита не уезжала из Меченосца с таким тяжелым чувством. То есть общение с мамой и раньше тяготило, но раньше не так все же явно обрушивалось на нее то, что Чехов называл гуртовым невежеством и считал разновидностью стихийного бедствия. В десятом классе задали по литературе доклад о письмах Чехова, тогда Рита и прочитала эти его слова, и запомнила, но как-то абстрактно запомнила, безотносительно к собственной жизни. Да и какое отношение это могло иметь к ее тогдашней, шестнадцатилетней, жизни?

А сегодня стихийная сила невежества обрушилась прямо на нее, и из-за того, что она исходила от родной матери, Рите стало совсем тошно.

Ребенок у нее в животе вертелся волчком. Он вообще был активным, этот то ли мальчик, то ли девочка, да и хитрым, наверное, раз лежал так, что врачи не могли определить его пол. Или не хитрым, а скрытным. Или предусмотрительным. Или безалаберным. Рита не могла его понять, поэтому относилась к нему с некоторой опаской.

– Привет, – услышала она и подняла глаза.

Вот так здрасьте! Отец ее ребенка стоял перед нею и смотрел на нее со спокойным безразличием. А как он, собственно, должен был на нее смотреть? Они не виделись с момента зачатия. И не сказать, чтобы Рита жаждала его увидеть.

– Привет, – ответила она. – А ты что здесь делаешь?

Гриневицкий пожал плечами на глупый Ритин вопрос.

– Мимо шел, тебя увидел, подошел.

В Меченосце же все рядом. Идешь по своим делам – обязательно мимо знакомого пройдешь. И почему не подойти?

Рита окинула его быстрым взглядом. А вдруг она сейчас поймет, что этот мужчина перестал быть ей посторонним? Все-таки беременность полна загадок, это она за семь месяцев успела заметить.

Никогда не была слезливой, а недавно разрыдалась от сентиментального спектакля «Посвящение Еве», на который пошла с приятельницей в Театр Вахтангова. Всю жизнь терпеть не могла тыкву, а в последние полгода поедала ее во всех возможных видах, чуть не корки готова была глодать, а вчера даже ночью встала, чтобы сварить себе тыквенную кашу. Никогда не боялась высоты, в Диснейленде опробовала самые безумные аттракционы, а теперь голова начинала кружиться оттого, что просто смотрела на Старопименовский переулок из окна своей квартиры.

В общем, Рита не очень удивилась бы, если бы ей захотелось броситься Гриневицкому на шею. Вот некстати был бы такой порыв! Как она это ему объяснила бы?

К счастью, подобного порыва у нее не возникло. Мужчина, который сутулясь возвышался над нею сейчас, был привлекателен для нее не больше, чем в ту минуту, когда она увидела его на встрече одноклассников. То есть до той минуты, когда выпила лишнего.

Вообще, следовало с неловкостью признать, что бурная июньская ночь, имевшая такие важные для Риты последствия, явилась всего лишь результатом легкого опьянения. Она даже со страхом проходила в Бонне обследование: а вдруг ее состояние в момент зачатия как-нибудь сказалось на ребенке? Но обследование не показало никаких аномалий, да и врач в клинике ее на этот счет успокоил: ведь вы, фрау Германова, не страдаете алкоголизмом, вряд ли несколько рюмок текилы могли оказать негативное воздействие на зачатие.

Да, отцом ее ребенка стал случайный мужчина, и семь прошедших месяцев ничего в этом смысле не изменили. Ей не хочется упасть в его объятия, припасть к плечу, ловить его темный взгляд, и не хочет она, чтобы его ладони, его широкие длинные пальцы – он как раз вынул руки из карманов полушубка – коснулись ее щек.

Убедившись в этом, Рита вздохнула с облегчением.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

Рита насторожилась. С чего вдруг такие вопросы?

Наверное, Гриневицкий заметил ее настороженность.

– Я твоей матери деньги недавно относил, со стройматериалов сдача осталась. Она сказала, что ты на седьмом месяце, – объяснил он и поинтересовался: – Это не после той ночи, случайно?

Он спросил об этом так же спокойно, так же почти безразлично, как смотрел на нее.

«Мы относимся друг к другу одинаково, – поняла Рита. – Что ж, это хорошо. По крайней мере можно не врать».

– После той, – кивнула она. – И именно случайно.

– Тогда почему рожать решила?

Все-таки его тон несколько уязвил ее. Не то чтобы Рита ожидала, что он упадет перед ней на колени и обхватит ее живот со слезами счастья, но полное равнодушие…

«Этот ребенок – мой и больше ничей. Я так решила, и теперь только подтверждается, что это так и есть. И почему он должен быть неравнодушен к моему ребенку? Что их связывает, кроме набора молекул? Ничего».

– Рожать я решила по своим личным причинам, – сказала она. – Объяснять их тебе я не обязана.

– Это да, – кивнул он. – Я не должен был спрашивать.

– Ну вот и не спрашивай, – отрезала Рита.

«Смотришь как на березу придорожную – получи», – злорадно подумала она при этом.

Но тут же устыдилась собственного злорадства. В конце концов, человек ей ребенка сделал. Дурное дело, конечно, нехитрое, но для нее обернулось благом. Так бы, может, ей и в голову не пришло рожать.

– Ну а здоровье-то как? – снова спросил Гриневицкий.

– Нормально, – пожала плечами Рита. – Я что, выгляжу больной?

– Невеселой, во всяком случае. Нахохлилась, на холодной скамейке сидишь. От большой радости, что ли?

– Да это из-за мамы, – вздохнула Рита.

– А что с ней?

– Инфаркт недавно был. В Москву переезжать не хочет. А я сюда ездить не хочу. То есть не могу. Ну, скоро не смогу. И что с ней делать?

– Понятно…

– Ничего понятного. Ничего! Почему все это, зачем…

– Она же здесь всю жизнь прожила, Рит, – заметил Гриневицкий. – Старому человеку трудно меняться.

– Ей шестьдесят два года, тоже мне старость! – фыркнула Рита. – Ой, да не могу я об этом. Мне, знаешь, от всего такого кажется, что меня накрыли подушкой и я вот-вот задохнусь. Всю жизнь от безнадеги бегу, а от маминой ее разновидности не убежишь ведь. Ладно! Ехать пора.

Рита встала со скамейки. Гриневицкий возвышался теперь над нею не так явно, все-таки и она ведь роста не маленького. Зачем он носит дурацкую кроличью шапку? Она думала, их уже не бывает – вот таких, с опущенными ушами, на которых завязки болтаются. Хотя – почему бы и нет? Январь, холод.

Рита поняла, что специально цепляется сознанием за мелкие и посторонние детали, чтобы отвлечься от главного: приехала в Меченосец без толку, настроение самое что ни на есть унылое, и вдобавок еще возвращаться в Москву придется в темноте. И все это по собственной глупости.

– Рита, – сказал Гриневицкий, – ты уверена…

– В чем? – подождав окончания фразы и не дождавшись его, спросила она.

Может, он хочет ей объяснить, что рожать от него – не самое правильное ее решение?

– Что можешь ехать одна и в темноте, – закончил он.

– Я делаю только то, в чем уверена, – ответила она. – И всегда так было, если ты помнишь.

– Я помню.

– Пока, Митя, – сказала Рита. – Я тебе за ребенка благодарна.

Мелькнула в свете фар его сутулая фигура, нелепая из-за кроличьей шапки с опущенными ушами, и исчезла в зимних сумерках.