Кровное родство

До базы было уже рукой подать. Молодые сигнальщики так вглядывались в полоску берега на горизонте, что слезы катились по щекам. Хотелось побыстрее увидеть разрыв в скалистой гряде. Там бухта, окруженная невысокими горами, тихая, зеркальная. Посреди нее застыли три зеленые сопки, словно сошли выкупаться, да так и остались стоять по пояс в прохладной воде. После трудного плавания несказанно мил родной берег. И не верится, что раньше он казался суровым и угрюмым. Всем существом своим рвутся к нему моряки. Тем более, что в походе потрудились на славу и отдых заслужили вполне.

Шумно и жарко в котельном отделении. Ревут турбовентиляторы, нагнетая в отсек воздух, оглушительно вторят им форсунки. Зноем пышет кожух котла. Матросы сбросили рубахи, работают в майках, разгоряченные, мокрые от пота.

Старшина 2-й статьи Степан Игнатов смотрит через глазок на бушующее в топке пламя, осторожно поворачивая вентили форсунок. Палуба под ногами вздымается и опускается, кренится то в одну, то в другую сторону. Но старшина словно врос ногами в листы настила. Регулирует горение, а думает о том, что сегодня, возможно, увидит Наташу. Увидит и расскажет ей, о чем думал в походе. Скажет, что не может жить без нее и после демобилизации навсегда останется здесь, чтобы никогда с ней не разлучаться.

Мысль о Наташе стала привычной. Она никогда не покидает старшину и не мешает работе. Наоборот, никогда еще у Степана так не ладилось дело. В походе командир не раз хвалил старшину и его подчиненных.

Сейчас что-то закапризничала одна из форсунок. Старшина уже минут десять бьется над ней. Видно, нагар скопился на конусе. Полагалось бы отключить форсунку и осмотреть. Но не стоит: до конца похода осталось полчаса.

Снова и снова крутит он маховичок. И вдруг — словно расплавленным свинцом плеснули ему на плечи. Обернулся старшина. И тотчас схватился за лицо.

Матросы, наблюдавшие за показаниями манометров, водомерных стекол и работой насосов, поздно заметили беду: весь фронт котла был уже охвачен пламенем. Из трещины на трубе в раскаленный металл котельного кожуха била струя мазута. Пожар все рос. Матросы на миг оцепенели. Ничего не понимая, смотрели они, как по палубе движется странный факел. Вот он оказался у топливного насоса, потом в углу, где находится клапан, перекрывающий трубопровод. Струя мазута перестала бить в котел, и пожар прекратился.

— Это же старшина! — крикнул матрос Снежков. Моряки кинулись к живому факелу, ладонями, влажными от пота майками сбили со старшины пламя. Обжигая пальцы, содрали с его тела остатки тлеющей одежды.

Игнатов, не отрывая рук от лица, пошатываясь, подошел к двери. Матросы помогли ему подняться по скоб-трапу на верхнюю палубу, довели до лазарета. Корабельный врач, и без того бледный от качки, увидев обожженного старшину, совсем побелел. Уложив на кушетку, стал смазывать его тело мазью. Руки врача дрожали.

Но старшина уже ничего не чувствовал.

Очнулся он от дикой боли. Ею было охвачено все тело. От нее сжималось сердце, спирало дыхание. Каждый вздох был мучением.

— Проснулся? — услышал старшина грубоватый голос. — А мы уже и не рассчитывали разбудить тебя.

Говорившего старшина не видел: голова, глаза были туго забинтованы.

— Вторые сутки кровь в тебя вливаем, лекарствами пичкали, а все мертвец мертвецом. Но раз теперь ожил — веселее дело пойдет.

Врач отошел в сторону и обратился к кому-то:

— Ну как себя чувствуете?

— Хорошо, доктор, — отозвался девичий голос.

— Дайте-ка пульс пощупаю. Э, хватит, голубушка. — И уже тоном приказа бросил — Прекратить переливание.

Степан почувствовал, как из руки его выдернули иглу, смазали ранку. И снова он провалился в гудящий, тяжелый мрак.

Врачи, медсестры и санитарки ни днем, ни ночью не отходили от его постели. Фармацевты изготовляли специальные мази с антибиотиками. Все тело больного было покрыто повязками, пропитанными этими мазями. И все же воспалительный процесс предупредить не удалось. Гной просачивался через марлю. Белье, подушки, матрац то и дело приходилось менять.

Больной был беспомощен. Он не мог двигать забинтованными руками, не мог повернуть головы. Пожилая санитарка, которую все звали тетей Мотрей, безотлучно находилась при нем. Кормила и поила с ложечки, с помощью своих товарок переодевала в сухое белье, перекладывала с мокрой постели на сухую.

Старшине становилось все хуже. Распухли лицо, руки, ноги. Он казался очень толстым, а весил всего сорок три килограмма. Его поддерживало только переливание крови. Ее требовалось много, очень много. Запаса консервированной крови не хватало. Стали брать свежую — у доноров.

Старшина ничего этого не знал.

К его удивлению, у койки все чаще оказывались матросы с корабля. Появился котельный машинист Снежков.

— Как вы сюда попали? — спросил старшина, услышав его волжское окание.

— А я больной.

— Что с вами?

— Да грипп проклятый.

— С гриппом в хирургическом отделении?

Матрос растерянно замолчал, потом нашелся:

— А у меня того, осложнение. Чирьи пошли.

Санитарки прыснули от смеха и поспешили выпроводить болтливого матроса из палаты.

Но моряки всё приходили. У каждого оказывалась своя причина: один палец расшиб молотком, другому мозоль надо вырезать, у третьего вдруг нарыв образовался.

— Да что же это, чуть ли не весь экипаж наш заболел? — удивлялся старшина.

Тонкий, нежный аромат заполнял палату, забивал запахи лекарств.

— Цветы? — догадался Игнатов.

— Да, тут девушка одна приносит, — ответила тетя Мотря. — Все к тебе просится, да мы не пускаем, слаб ты очень.

— Наташа? Не пускайте ее. Не хочу, не могу ее видеть.

Мрачные мысли угнетали старшину. Кому он теперь нужен? Только обуза для всех. Уже скоро месяц в госпитале. Каждый день операции. А толку от них?

Хирург Морозов, обычно грубовато-ласковый, как-то накинулся на него:

— Что же ты, друг? Мы стараемся, покоя с ним не знаем. А он, видите ли, никому не нужен? Коль себя не жалко, так нас всех пожалей. Ведь столько людей для тебя ничего не жалеют!

И тогда старшина все узнал. В первый же день в госпиталь пришел командир корабля. Хирург сказал ему, что спасти Игнатова можно только переливанием крови и пересадкой кожи. Офицеры направились на корабль. Командир собрал моряков в носовом кубрике, объяснил, в чем дело. Хирург предупредил, что снимать кожу — операция не из приятных.

— Можно задать вопрос? — поднял руку Снежков.

— Говорите, — разрешил командир.

— Я хочу спросить уважаемого доктора. Как вы думаете, товарищ подполковник, больно было нашему старшине, когда на нем загорелся горячий мазут?

— Больно.

— А он все-таки остановил насос и перекрыл топливный кран. Не сделай он этого — все бы мы сгорели заживо. Что же вы нас пугаете? — Матрос повернулся к товарищам: — Верно я говорю?

— Верно! — прогремело в кубрике.

Стать донорами захотели все. Но врачи были придирчивы: отобрали самых здоровых, причем только тех, у кого группа крови была такой же, как у Игнатова. Остальные обижались, жаловались начальнику госпиталя. Пришлось прочитать им лекцию о том, к каким неприятностям может привести путаница с группами крови.

Каждый день несколько моряков ложились на операционный стол. Несмотря на обезболивание, им было несладко. Иные несколько ночей не могли уснуть: оперированное место горело и ныло. Приходилось на некоторое время оставлять их в госпитале. Только теперь Игнатов понял, почему так много «больных» оказалось среди его товарищей.

— А ты не ценишь этого, — безжалостно отчитывал его хирург. — Ишь нюни распустил: жить ему неохота. Я вот пойду сейчас и скажу товарищам, как плюешь ты на все их заботы.

— Не надо, доктор, — взмолился старшина.

— То-то. Помогай же нам. Цепляйся за жизнь и руками и зубами. А я тебе обещаю: поставлю на ноги и опять на корабль вернешься.

В палате стало веселее. Теперь моряков пускали к больному без всяких ограничений. Матросы — народ неунывающий, мертвого смеяться заставят. Тетя Мотря стала уж их отчитывать:

— Ну что привязались к человеку? Совести у вас нет. Совсем его затормошили.

— Тетя Мотря, — перешел в контратаку неугомонный Снежков, — что-то вы чересчур о нашем старшине печетесь. Прямо подозрительно.

— Молчи, охальник. Да он же мне что сын. Ведь и моя кровь теперь в нем: четыреста кубиков отдала. Так что мы теперь в кровном родстве, можно сказать. Как же мне не смотреть за ним?

Как-то она вновь завела речь о Наташе.

— Ну позови ее, — уговаривала она старшину. — Совсем извелась девка. Все время в приемной сидит. Придет с работы — и сюда. Я уж по ночам пускаю ее в палату, когда ты спишь. Сидит, все время на тебя, бессердечного, смотрит и плачет.

— Ну к чему это, тетя Мотря? Она такая красивая. Вся жизнь у нее впереди. А я…

— А что это ты за нее все решаешь? Может, ты ей такой еще дороже. Она ведь первая кровь тебе дала. Когда ты еще без чувств лежал.

Вечером Наташа сидела у его постели. Он ощущал ее руки, когда она поправляла ему подушки. Степан не видел их: глаза были по-прежнему забинтованы, но это были ее руки, в ссадинах, трещинах, в которые крепко въелись металлическая пыль и масло. Трудно токарю ухаживать за руками. И все-таки ее руки нежные, красивые, как и вся она.

— Степа, я книжку принесла. Почитать тебе?

— Читай, Наташа.

Он слушал ее голос, готов был слушать без конца, хотя в памяти ничего не оставалось от прочитанного. Он только слушал Наташин голос, наслаждался им.

Хирург Морозов, наклеивая каждый день на его тело все новые и новые квадратики и прямоугольники кожи, одобрительно басил:

— Молодцом! Давно бы так. Ишь как хорошо стали приживаться. Скоро весь будешь как лоскутное одеяло. Ничего, что сплошные заплаты. Залатанное место, говорят, дольше носится. Зато взглянешь на себя в зеркало — и сразу всех друзей своих вспомнишь. Хорошие визитные карточки они оставили тебе на память.

Пришло время, и Степану сняли повязку с лица.

— Открывай глаза, — сказал Морозов, — не бойся.

Старшина медленно открыл глаза. И сразу закрыл их, ослепленный светом. Пожалуй, впервые он понял, как ярок и солнечен мир, пусть он ограничен пока стенами хирургического кабинета.

Степан снова открыл глаза и увидел врача — низенького пожилого человека с добрыми морщинками у улыбающихся глаз. Именно таким он и представлял его себе.

— Видишь, глаза целы, — сказал хирург. — И руки целы. Сегодня и их мы тебе освободим.

Когда его отвели в палату, Степан пристал к санитарке:

— Тетя Мотря, дайте зеркальце.

— Зачем тебе оно? Рано еще на свидание собираться.

— Ну дайте, тетя Мотря.

— Ох, уж эти мальчишки, — проворчала она и принесла ему крохотное круглое зеркальце.

Дождавшись, когда старушка ушла, старшина поднес его к лицу. Да, внешность незавидная. Лицо в красных пятнах и рубцах. Ни бровей, ни ресниц. На голове вместо прически лысина с небольшими островками волос.

В это время в палату влетела Наташа. Раскрасневшаяся, сердитая. Выхватила зеркало.

— Не верь этой стекляшке! Она врет. — Девушка хватила зеркальце о пол, и оно разлетелось на куски. — Смотрись в мои глаза. Видишь, какой ты в них красивый. И всегда таким останешься.

В дверь заглядывали матросы с пакетами и кульками, но вездесущая тетя Мотря набросилась на них коршуном:

— Ну чего уставились? Совсем понятия у людей нет. Тут вопрос жизни решается, а они со своими кульками лезут. Оставьте их мне. Никуда ваши гостинцы не денутся.

И закрыв дверь перед носом улыбающихся матросов, она сама улыбнулась и обрадованно вздохнула:

— Будет жить человек. И хорошо жить будет…