Пятница
Нарядная – в искристом синем платье и золотистых локонах – Юля на экране всплеснула розовыми крылышками чистых ладошек и задушевно-напевно сказала:
– Ой, а я летаю во сне! Но не очень хорошо, часто падаю… Я раньше лучше летала! – Потом экранная Юля вздохнула и после паузы добавила: – Но раньше я меньше весила, не восемьдесят пять кило…
Зрители грохнули смехом и принялись толкать друг друга локтями, отчего по рядам студийного амфитеатра побежала волна. Тетки-ведущие прослезились, жених ухмыльнулся, а затрапезная – в линялых лосинах и растянутом свитере с катышками – реальная Юля рядом со мной на диване улыбнулась светло и тепло, как весеннее солнышко.
– Юля, – сказала я ей по-матерински ласково. – Нельзя же быть такой идиоткой!
– Почему нельзя? – удивилась Юля, отворачиваясь от экрана, чтобы заглянуть мне в глаза.
Для этого ей пришлось перекоситься и сгорбиться.
Юля на две головы выше меня и почти вдвое тяжелее. Бок о бок мы с ней смотримся как моська и…
Нет, нет, ни в коем случае не слон!
Я крайне далека от того, чтобы критиковать внешность подружки. Нет у меня на это никакого морального права – сама далеко не Венера Милосская!
Моя Юля вовсе не толстая, она просто большая.
Мы с ней как карликовый пинчер и сенбернар. Обе красивые, только по-разному, а еще умные и верные.
Я так думаю.
Вообще-то нам некому хранить верность: у нас с Юлей на двоих ноль целых пять десятых кавалеров.
За половинку я посчитала Гавриила Иосифовича, у которого мы снимаем комнату. Он уделяет нам с Юлей немало внимания. Говорит, что мы похожи на его внучку Лею.
Я никогда не видела эту Лею и не представляю, как она выглядит, если похожа на меня и на Юлю одновременно. Это должно быть какое-то фундаментальное сходство. Думаю, у Леи две руки, две ноги и одна голова. Детализация невозможна из-за кардинальных расхождений в нашем с Юлей экстерьере.
У Юли сорок первый размер обуви, у меня тридцать седьмой. У нее веснушки на носу, у меня родинка на щеке. Юля белокожая, румяная, с длинной русой косой и пышной грудью, а я смуглая, с коротким черным «ежиком» на голове и поролоновыми вставками в лифчике.
Боюсь представить, что за бюст у Леи – одна грудь пятого номера, а вторая нулевого?!
Я с удовольствием вообразила себе разногрудую, разноногую и разноглазую гибридную внучку Гавриила Иосифовича и тоже ухмыльнулась.
Зрители на экране очень кстати захохотали дружным смехом из прошлого века.
А вы знаете, что на телевидении до сих пор используют стародавние записи смеха людей, которые жили пятьдесят лет назад и теперь уже умерли? По-моему, это просто жутко – веселиться вместе с хором покойников.
– Почему, Поль? Почему нельзя быть такой идиоткой? – пытливо повторила Юля, явно ожидая от меня четкого, ясного и аргументированного ответа.
Из серии «нельзя курить, потому что одна капля никотина убивает лошадь».
Я замялась, не зная, что сказать. Нельзя быть такой идиоткой, потому что тебя замуж не возьмут? Это слишком жестокая правда.
Но Юле отчего-то приспичило прямо сейчас поговорить об идиотках (то бишь о нас с ней), и она спросила по-другому:
– А какой можно?
– Такой, наверное!
Я сердито указала подбородком на глянцевую блондинку.
Подбородок у меня острый, а блондинкины выпуклости все надувные, силиконовые, так что при реальном контакте я могла бы ее продырявить с громким звуком. Но блондинка удобно устроилась на диване в телестудии, по ту сторону экрана, так что с моей стороны ей ничего не грозило.
Жених же уставился на блондинкины выпуклости с таким видом, как будто приготовился впиться в сладкий кусочек.
Будь я этой самой блондинкой, я уже достала бы из сумочки перцовый спрей – прекрасный отпугиватель начинающих сексуальных маньяков.
– Будь я такой блондинкой… – мечтательно протянула Юля, и я с интересом приподняла одну бровь.
Считается, что у дураков мысли сходятся. Если бы Юля тоже упомянула спрей или маньяка, я бы окончательно постановила считать нас с ней идиотками.
Но Юля сказала другое:
– Будь я такой блондинкой, я бы носила только голубое и розовое, как куколка. И иногда кремовое. И еще кипенно-белое, с кружавчиками, ленточками и стразами!
– Тебе нравятся пастельные наряды с кружевами и блестками?!
Я очень удивилась, потому что никогда не видела Юлю ни в чем подобном.
Если бы видела – не забыла бы.
Юля в пышном розовом была бы похожа на куклу из тех, что продаются в интерьерных лавках вместе со стегаными одеялами и прихватками для горячего и ласково называются «Баба на чайник». В Юлином варианте была бы укрупненная версия «Супербаба на семиведерный самовар».
– Нравятся, но на расстоянии, – честно ответила мне подруга. – Когда я стою по одну сторону витрины, а манекен в кружевах – по другую. Мне самой эти пастельные тона не идут, я в них похожа на свадебный торт на сто персон.
Я хмыкнула.
Голос Юли прозвучал без прискорбия. Она не сетовала, просто констатировала факт.
Вот еще одно, что сильно отличает меня от Юли: она совершенно не комплексует по поводу своей внешности!
Я снова посмотрела на экран.
Глянцевая блондинка переместилась с дивана на подиум и, покачиваясь, как березка на ветру, исполняла для публики в зале и многотысячной аудитории телезрителей трогательную детскую песенку со словами: «Села птичка на ветку! Ля-ля-ля, ля-ля-ля! Хочет птичка конфетку! Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!»
Простенький вокал и незатейливые слова вонзались в мозг, как гвозди, – намертво. Если бы я не знала, что авторы произведения – уважаемые Давид Тухманов и Юрий Энтин, решила бы, что это черное колдовское заклинание для создания зомби.
Потенциальный жених, уже весь насквозь зомбированный, маниакально блестя очками, нервно ерзал на диване и облизывался. Аналогия с птичкой, вожделеющей сладенького, прослеживалась с легкостью.
– А сейчас смотри, смотри, что будет!
Юля резко подалась к экрану, и розовые меховые кролики на ее тапках возбужденно затряслись.
Юля смотрела это шоу уже во второй раз. Даже в третий, если считать непосредственное присутствие в студии во время записи телепередачи. Вообще-то я там тоже была, но получила так много неприятных впечатлений, что премьерный выход программы на голубые экраны страны нарочно пропустила.
Я вспомнила, что будет дальше, и зажмурилась. Потом устыдилась своего малодушия и открыла один глаз.
На экране жених определился с выбором и заторопился, простирая руки, к детке-конфетке. К сожалению, на пути пылкого влюбленного оказалась отверженная Юля. Вернее, Юлина нога. Весьма мясистая, скажем прямо, клюшка сорок нехилого размера, водруженная на колено второй такой же и игриво покачивающаяся.
Ослепленный глянцевой красой жених препятствия не заметил, споткнулся и пал. Сбитая с Юлиной ноги массивная туфля на платформе чудом разминулась с объективом опасно приблизившейся камеры, просвистела мимо уха оператора и попала в блондинку. В одно из многочисленных мягких мест попала, но крику-то было!
– Я не нарочно! – не в первый раз повторила моя подружка.
Со стороны было похоже, будто она коварно подкосила чужого кавалера подножкой.
– Я тебе верю, – сказала я, акцентировав первое местоимение.
А вот блондинка не поверила и розовыми ноготками растрепала Юлины парикмахерские кудри в мочалку. Прямо в эфире! Операторы разрывались, не зная, что им снимать.
– Давай уже выключим? – попросила я. – Такой позор, не понимаю, как ты это смотришь?
– Почему позор? – удивилась улыбающаяся Юля.
Жених чертовски забавно убегал с передовой и из кадра на четвереньках.
– Потому что нельзя быть такой идиоткой! – раздосадованно повторила я.
– Почему нельзя?
– Да потому!
Круг замкнулся.
Юля терпеливо ждала ответа, и я поняла, что мне все-таки придется сказать ей суровую и бескомпромиссную правду… И тем разрушить светлые девичьи мечты подружки, решительно настроенной обрести семейное счастье в сжатые сроки.
По Юлиной версии, двадцать пять лет – это критический возраст.
Девушка, не сходившая к алтарю до двадцати пяти, зря коптила небо четверть века и, едва задув свечки на дежурном торте, обязана сделать себе харакири пилочкой для ногтей. Потому что после двадцати пяти лет у такой девушки нет права использовать маникюрные принадлежности по прямому назначению, ибо она уродина непоправимая.
Это не я так думаю, это Юлин заскок. Мне-то всего двадцать два, так что я пока могу позволить себе более широкие взгляды на оригинальную женскую красоту и традиционные институты семьи и брака. А вот Юле двадцать четыре года и десять месяцев. И я уже попросила Гавриила Иосифовича без фанатизма точить кухонные ножи, а также потихоньку заменила металлические пилочки в наших с Юлей косметичках стеклянными.
– Так почему? – настойчиво повторила Юля.
От необходимости ответить меня спас Гавриил Иосифович.
– Полюшка, тебя к телефону! – позвал он из коридора.
– Полюшко, поле! Полюшко, широко поле! – тут же запела Юля, размеренно подпрыгивая коленками и натягивая воображаемые поводья. – Ехали по полю герои! Ай, да Красной Армии герои!
– На себя посмотри! – огрызнулась я, выходя из комнаты, и хлопнула дверью.
«Широко поле» – это точно не про меня! Я-то вешу всего пятьдесят кило!
Кстати, а вы знаете, что «Полюшко, поле» – это вовсе не народная песня? Музыку для нее сочинил композитор Книппер, а слова – поэт Гусев. Я не знаю, кто они такие. Просто так сообщаю, чтобы не обвинили в плагиате.
– Приятный мужской голос! – возбужденно нашептал Гавриил Иосифович, передавая мне трубку.
И не ушел далеко, остался болтаться в коридоре, как лодочка у причала.
– Спасибо, Гавросич!
Я фыркнула, но, конечно, заинтересовалась и специально пониженным грудным голосом мурлыкнула в трубку:
– Алло-уо?
– Павлова Павлина Павловна? – спросил мужской голос.
Ничуть не приятный.
Вообще дурак!
– Паулина! – сердито поправила я.
Спасибо вам, мамочка с папочкой, в стомиллионный раз!
В школе у меня были клички Паша-в-кубе и Павлин. К десятому классу это меня так достало, что я подстригла волосы перьями и выкрасила их зеленкой. Павлин так павлин! Как ни странно, после этого меня дразнить перестали. Тем не менее ФИО свое я предпочитаю лишний раз не озвучивать.
– Павлова Па-у-лина Павловна? – невозмутимо принял поправку относительно приятный мужской голос.
– Да. А вы кто?
– Федоров Федор Федорович.
– Тогда нам точно есть о чем поговорить, – хмыкнула я, стремительно добрея.
Уверена, что этого парня одноклассники звали Федя-в-кубе.
– Когда вам будет удобно?
А Федя-в-кубе напорист!
– Когда нам будет удобно что? – уточнила я.
– Встретиться и поговорить. Я могу подъехать, когда скажете.
– Правда?
Меня удивила эта настойчивость. Мужчины с приятными голосами меня не преследуют.
– Правда, правда, – Федор Федорович хмыкнул. – Я всегда говорю правду, одну правду и только правду. И вам советую.
– А откуда вы взялись, добрый советчик?
– Я из полиции.
– Ого!
– Кто, кто?! – выразительно артикулируя, беззвучно спросил любопытный Гавросич.
– Спортлото! – ехидно ответила я ему в рифму.
– А что случилось? – Из комнаты, ловко заплетая тугую косу, выглянула Юля.
– Наша Полюшка выиграла в лотерею! – охотно проинформировал ее Гавросич.
– Много? – заинтересовалась Юля.
– Сказала – «Ого!», значит, много, – рассудил Гавросич. – Миллион, наверное. Или даже два.
– Два! – подтвердила я, начиная злиться. – Два фантазера вы, старый и малый! Не мешайте, пожалуйста, у меня тут серьезный разговор!
– Нет, Паулина Павловна, серьезный разговор у нас с вами еще впереди, – возразил кубический Федор в трубке. – Завтра в девять утра вас устроит?
– В девять? – Я замялась, потому что планировала спать до полудня как минимум.
– Что? Девять миллионов?! – по-своему понял слегка глуховатый мечтатель Гавросич.
– Нет, по-моему, не миллионов, – потянула его в сторону Юля. – С таким лицом про миллионные выигрыши не говорят…
– С каким лицом?
Я повернулась, посмотрела на себя в зеркало, скривилась и отвернулась.
– С лицом морально и материально ответственным, – заверил меня невидимый Федор Федорович и явственно хихикнул.
– Кто звонил? – спросила Юля, когда я положила трубку.
– Федор Федорович Федоров из полиции, – ответила я задумчиво, машинально направляясь в кухню, откуда заманчиво потянуло жареной колбасой. – И вслух подумала: – Какие у полиции могут быть ко мне воп-росы?
– Почему сразу вопросы, может, у них ответы! – легко рассудил Гавросич и ловко разбил о край сковородки куриное яйцо.
Сковорода заговорщицки зашкворчала.
Я посмотрела на деда:
– Я вроде ни с какими вопросами в полицию не обращалась?
– Угу, – Гавросич энергично кивнул и в самый последний момент поймал полетевшие в яичницу очки. – Но кто ключи потерял в прошлом месяце?
Я перестала хмуриться.
Ключи я и вправду потеряла, о чем на всякий криминальный случай добросовестно уведомила нашего участкового. Менять замки в двери Гавросич отказался, объявив, что он дедушка неимущий, богатый исключительно воспоминаниями и жизненным опытом, каковые у него никто не украдет.
Шаркая тапочными кроликами, в кухню вошла Юля. Она встала на цыпочки у открытой форточки, шумно потянула носом сырой прохладный воздух с дымком от горящих листьев, сладко потянулась, вздыбив грудь Эверестом, и доверительно сообщила:
– Вот нравится мне такая осень! Прям есенинская. Сразу хочется в деревню, где такая, знаете, изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины… А что у нас на ужин сегодня?
– Таперича яешня, – показательно надтреснутым голосом отозвался Гавросич, в продолжение есенинской темы играя замшелого деревенского старичка. – Сидайте вечерять, девоньки!
– Гавриил Иосифович, вы же культурный мужчина и не из Рязанской губернии родом, вам не идет этот образ, – попеняла ему Юля, но к столу подсела без промедления.
– Пейсы мне тоже не идут, – нормальным язвительным голосом сказал Гавросич и потянул со сковородки колбаску. – Я старый интернационалист…
– И не знаю слов любви, – пробормотала я, укусив горбушку.
– В каком это смысле? – озадачилась Юля.
– Фильм «Здрасте, я ваша тетя!» помнишь? Это оттуда: «Я старый солдат и не знаю слов любви. Но когда я впервые увидел вас, донна Роза, я почувствовал себя утомленным путником, который на склоне жизненного пути узрел на озаренном солнцем поле нежную, донна Роза, нежную фиалку!» – с чувством процитировала я.
– Ох, как я мог забыть!
Гавросич со скрежетом отодвинул свою табуретку и рысью убежал на балкон.
Я вопросительно посмотрела на подружку:
– Что это было, я не поняла? Старый солдат внезапно вспомнил слова любви?
– Старый солдат вспомнил про свою нежную фиалку, – Юля невозмутимо хрустнула огурчиком. – Ты разве не заметила? Он уже неделю днем ставит горшок с Чучундрой на солнышко, а на ночь убирает в тень. Надеется, что Чучундра зацветет.
– Я заметила, – кивнула я.
Чучундру на подоконнике трудно было не заметить. Особенно, если смотреть в освещенную комнату с темного двора! Чучундра тогда выглядит в точности, как башка Шрека с прической «Ирокез».
Чучундра – это зеленый питомец Гавросича и ни разу не фиалка. В миру этот здоровенный колючий арбуз известен как Эхинокактус Грузона. Не знаю, кем нашей Чучундре приходится тот Грузон, но Гавросич с ней носится ну, просто как отец родимый! Как будто происходит от того Грузона по самой прямой линии.
– Девоньки, я там горшочек вам под окошко поставил, не зацепите, – старый солдат вернулся к столу, упал на табуретку и в хорошем темпе взялся за яичницу. – А вы с утреца, как встанете, опять его на солнышко поставьте.
– Поставим, – пообещала Юля.
А я отмолчалась, потому что поднять горшок с Чучундрой лично мне не под силу.
И вообще, как говорит Гавросич, за столом разговаривают только диетики и рахитики! В смысле, те, кто на финише трапезы гарантированно останутся голодными.
Сковорода стремительно пустела, я сосредоточилась на омлете насущном и заработала вилкой в челночном режиме.
– Никак, ушла?
Карлик в дождевике с капюшоном постучал одним сырым ботинком о другой и с чувством сказал:
– Брр!
– Да уж, бабенка страшноватенькая, – согласился рослый тип, по плечи спрятавшийся в глубокий, как колокол, прозрачный зонт.
В полусфере мутноватого пластика его щекастая физиономия виднелась неясно и напоминала собой раздутую давлением глубоководную рыбу в аквариуме. А карлик, с ног до головы упакованный в голубой целлофан, если бы не шевелился, не отличался бы от приготовленного на выброс мусорного мешка.
Взгляды прохожих эти двое не притягивали лишь потому, что вовсе некому было на них любоваться дождливым осенним вечером.
– Ясно, что страшненькая, – поддакнул карлик. – Иначе не жила бы у старого слепого деда.
– Он разве слепой? – усомнился гигант.
– Ну, полуслепой! Зрячий разве смог бы изо дня в день такую рожу наблюдать?!
Карлик вспомнил круглую, как арбуз, башку с торчащей щетиной коротких толстых волос и поморщился. Ей-богу, редкостная страхолюдина! Хорошо еще, из темноты в светлой комнате только черную тень разглядеть получилось, без подробностей. Небось лицо у страхолюдины такое, что ой-ой-ой.
– А мне ее даже жалко стало, – сказал гигант. – Сколько мы тут стоим, второй час?
– Угу.
– И бедная девка все это время, как приклеенная, мордой в окошко стояла. Небось несчастная уродина на улицу лишний раз не выходит, чтоб народ не пугать.
– О! Кстати, кто-то вышел!
Карлик встрепенулся и заторопился, шурша целлофаном, за угол.
Дом, у которого они караулили уже второй час, был кирпичным, трехэтажным, еще сталинских времен, и в окружении белых свечек бетонных многоэтажек выглядел темным трухлявым пеньком. Особое неудобство для наблюдателей представлял тот факт, что все окна нужной им квартиры находились на одной стороне здания, а вход в единственный подъезд – на другой. К счастью, деревянная дверь подъезда была снабжена мощной стальной пружиной и добросовестно сообщала о прибытии-убытии жильцов всем, находящимся в радиусе километра, оглушительным грохотом.
– Все, дедок ушел в ночное, – доложил, вернувшись, карлик. – Минус один…
Они синхронно подняли головы и с надеждой посмотрели на окна второго этажа. Словно в ответ на немой призыв, в среднем из них нарисовался вогнуто-выпуклый силуэт.
– А вот эта красотка, – с одобрением молвил карлик и мечтательно засопел: – Какие формы, а? Какие формы!
Фигуристая красотка задернула шторы и исчезла.
Второе и третье окно потемнели одно за другим.
– Либо спать легли, либо…
Карлик недоговорил и заторопился за угол, но на повороте поскользнулся и с разбегу шлепнулся в лужу.
Его рослый спутник этого даже не заметил, потому что смотрел, не отрываясь, на темные окна, а звук падения некрупного тела в мягкую грязь получился недостаточно громким, чтобы пробиться под защитный купол зонта.
Дважды грохнула подъездная дверь.
Изгвазданный карлик, брезгливо отряхивая штанишки ладошками, вернулся к напарнику и ворчливо сказал:
– Девки ушли.
– Обе?
– Дверь же дважды хлопнула, – уклончиво ответил карлик, не уточнив, что не видел ухода девок своими глазами, поскольку на середине дистанции слег в лужу.
– Ну, пошли тогда и мы, – вздохнул здоровяк и сложил свой зонт с сухим тревожным щелчком, похожим на осечку патрона.
Когда я вышла из ванной, в нашей девичьей светлице уже было темно, как в склепе.
Юля не только погасила свет, но и плотно задернула шторы, так что мне пришлось красться к своей койке на цыпочках, помахивая перед собой руками, как дирижер-эпилептик. С той разницей, что дирижер управлял бы звуками, а я, наоборот, стремилась сохранить тишину. Понимала, что, если я сослепу врежусь в мольберт, Юлина попытка поскорее отойти ко сну с конкретным грохотом провалится.
Знаете ли вы, как шумно падает на голый паркетный пол складной алюминиевый мольберт-тренога и как трудно потом собрать из него именно ту конструкцию, которая заявлена земным производителем, а не корявую модель инопланетной техники?
Все эти телескопические трубочки рассыпаются в руках, плоскости норовят выгнуться в лопасти, а гайки коварно раскатываются по углам, чтобы артефактами залечь там в вековой пыли на радость археологам грядущего…
«Нет, чтобы хоть раз полы нормально вымыть! – тут же придрался к слову мой внутренний голос. – Куда там, они же творческие натуры, могут жить исключительно в художественном беспорядке!»
Я виновато хмыкнула и, благополучно ткнувшись коленками в раму своей кровати, в сложной йоговской позе «собака мордой вниз» вползла под одеяло.
Полы мыть – это я не люблю. А Юля так и вовсе их только пачкать умеет, причем по большей части красками.
Она у нас молодая мастерица кисти и шпателя, выпускница художественного училища по невостребованной в суровой реальной жизни специальности «Реставрация, консервация и хранение предметов искусства».
Вместо того чтобы реставрировать и консервировать бесценные произведения, Юля расписывает тарелки и кружки производства местного фарфоро-фаянсового комбината.
Как настоящий художник, она из каждой корявой миски стремится сотворить шедевр, за что косное фабричное начальство постоянно к ней в претензии.
Хотя кофейный сервиз на двенадцать персон с изображением на каждой чашке отдельной – тщательно выписанной в деталях – позы Камасутры начальник цеха не разбил, как обещал, в припадке праведного гнева, а списал, как бой, и вынес с фабрики в неизвестном направлении, нежно прижимая к груди.
Юля уверена, что этот ее сервиз непременно осядет в какой-нибудь частной коллекции, но пока чаще получает зарплату собственными непризнанными работами, чем деньгами.
Зато у Гавросича за три месяца Юлиного квартирования накопилось столько посуды, что ее уже ставить некуда. Даже на книжных полках в рядок, как слоники, художественно расписанные кружки стоят!
«Надо было горячего молока с медом на ночь попить, – строго в тему кружек пробормотал мой внутренний голос. – От простуды и для лучшего сна, хрррр…»
Снотворное мне не понадобилось: я уснула, едва совместила подушку и щеку.
Мокрый зонт не зря не включают в набор инструментов, с которыми ходят на дело опытные домушники и медвежатники.
– На обратном пути заберем, – пробормотал здоровяк, аккуратно – острой пикой вниз – пристраивая свой сочащийся водой аксессуар в углу подъезда.
– Точно! И еще надо раздеться.
Карлик торопливо стянул с себя предательски шуршащий дождевик и повесил его на ручку зонта.
Здоровяк с сомнением посмотрел на собственные мокрые следы.
– И разуться надо! – с готовностью подсказал карлик, бодро постучав сапожком о сапожок. – Носки-то сухие, следов не оставят!
– Ну, давай, – без уверенности согласился здоровяк.
– Все, я готов, – быстро разувшись, сообщил карлик. – Начали, первый пошел!
Он браво отсалютовал напарнику пластмассовой масленкой из набора для винтажной швейной машинки «Подольская» и резво потрусил по ступенькам вверх.
Здоровяк вытянул ногу из сапога, носочком брезгливо, как нежная купальщица, потрогал цементный пол, скривился, вздохнул, неохотно ра-зулся и длинным шагом через две ступеньки заторопился вслед за карликом.
Рядом с зонтом, временно возведенным в статус вешалки, в расплывающейся все шире луже разнокалиберными яхтами остались выситься четыре сапога.
Заслуженный бомж Егорыч, предпочитающий красиво называть себя идейным сквоттером, стал невинной жертвой плохой погоды и недобрых людей.
Чиновники Департамента землепользования закрыли глаза на факт незаконного строительства в русле ручья гаражей, а небесная канцелярия допустила аномальный ливень. В результате обычно невидимый ручей поднялся, как на дрожжах, побурел, вспенился и залил полуподвальное складское помещение, используемое Егорычем в качестве ночного приюта. В воду канули не только надежды Егорыча на сон и отдых, но и все пожитки идейного сквоттера.
Стоя на берегу потока, с ревом устремляющегося в просвет между сциллой кирпичного гаража и харибдой бетонного, Егорыч чеканно сформулировал свои претензии к судьбе в ярких матерных выражениях и, сдвинув блестящую дерматиновую кепку на ухо, энергично почесал в затылке.
Буйные кудри на виске, лишенном защиты дермокепки, моментально намокли.
Егорыч тяжко вздохнул, равномерно распределил по голове мокрый кепочный блин и огляделся в поисках убежища.
Дырчатый игрушечный домик на детской площадке уже промок, поредевшая сообразно времени года виноградная беседка тоже дала течь, а сухие и светлые подъезды недалеких многоэтажек все, как один, высокомерно отгородились от сквоттера металлическими дверями с кодовыми замками.
Хитроумными запорными механизмами не обзавелась только старая «сталинская» трехэтажка, дверь которой и так открывалась далеко не каждому, а лишь тому, кто мог взять ее силой. Изящные дамочки модельной внешности, дряхлые старушки, малые дети, убежденные вегетарианцы, анорексики и дистрофики не имели никаких шансов победить могучую дверь, из-за чего жилье в старом доме не пользовалось повышенным спросом у потенциальных квартиро-съемщиков.
Егорыч, однако, был вполне могучим старцем и поединка с дверью не убоялся.
Судьба, благосклонная к сильным и смелым, игриво качнула бедрами и повернулась к Егорычу лицом.
– Ух ты! И обувка нам тут, и одежка! – обрадовался сквоттер, мечтавший всего лишь о сухом уголке, увидев бесхозное имущество в уголке подъезда.
Он уронил на подоконник мокрую кепку, повел плечами, сбрасывая на пол насквозь промокшую кофту, стянул с ног чавкающие кеды и с удовольствием переобулся в сухие резиновые сапоги здоровяка.
Сапожки карлика сквоттеру были бы малы размеров на восемь, что не помешало Егорычу усыновить и детскую пару: авось в хозяйстве пригодится.
Просторный дождевик, укрывавший карлика с головы до ног, нехилому габаритами бомжу сошел за куртку.
Укрывшись от дождя под халявным зонтом, Егорыч зажал под мышкой сапожки и, лирично насвистывая «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам», покинул подъезд, сделавший ему такие полезные и своевременные подарки.
Вековая мудрость сквоттеров подсказывала Егорычу, что ноги в чужих сапогах имеет смысл унести подальше от места чудесного обретения обновок.
– Подсвети! – шепотом потребовал карлик и зачем-то заглянул в замочную скважину, расположенную очень удобно для малорослика – как раз на уровне глаз.
За дверью было темно.
На лестничной площадке, напротив, посветлело: здоровяк послушно включил фонарик.
Карлик покапал из масленки в замочную скважину и на нижнюю из дверных петель. Затем напарники поменялись инструментами, и карлик поработал осветителем, а здоровяк промаслил петли в верхней части двери.
Ключ провернулся в скважине без звука, замок открылся с негромким щелчком, щедро умасленные дверные петли безмолвствовали.
Желтый луч фонарика образовал на потертом линолеуме прихожей рябую лунную дорожку.
– Пошли, – скомандовал карлик и первым вдвинулся в квартиру.
Мне снился странный и тревожный сон.
Как будто меня и еще пару девушек доставили на Центральное телевидение для участия в интеллектуальной игре.
На этой стадии я еще не волновалась, так как обоснованно считаю себя девушкой эрудированной – зря, что ли, работаю в городской библиотеке!
Импозантный ведущий для начала спросил меня, сколько длилось на Руси монголо-татарское иго, и я с ходу уверенно ответила, что примерно двести сорок лет.
Что вообще-то правильно только в том случае, если мы говорим о Северо-Восточной Руси.
– Ого, надо же, она проходит во второй тур! – зашептались тени за моей спиной.
Я самодовольно усмехнулась, но следующее задание стерло улыбку с моего лица.
– Завяжи-ка мне хвост, – потребовал ведущий и повернул голову, демонстрируя гладкошерстный затылок.
Я обмерла.
Волосатостью Анджелы Девис (кто не знает, это чернокожая американская правозащитница середины прошлого века) ведущий похвастать не мог.
Какой хвост? Из чего?!
Я обреченно потянула из карманов кстати обнаруженные там резиночки для волос – одну простую черненькую, вторую с хорошенькой золотой рыбкой.
– Эту хочу, – кокетливо молвил ведущий, предсказуемо выбрав рыбку.
Дрожащими пальцами я попыталась собрать коротко стриженные волосы кокетливого ведущего в хвостик, но, разумеется, не преуспела и прохныкала:
– Я не могу…
– Сдаешься?! – Ведущий победно сверкнул очами. – Так смотри же!
И он повернул голову, взмахнув роскошным каштановым хвостом, закрепленным на затылке большой заколкой типа «краб».
Даже не будучи профессиональным парикмахером, я сразу же поняла, что это волосяная накладка.
– Но это же жульничество! – возмутилась я, не сдержавшись.
– Ведущий не может жульничать! – зашумели тени у меня за спиной.
И кто-то безразлично повелел сквозь зевок:
– Отруби-и-ите ей голову…
– Нет! – закричала я и проснулась, успев краем глаза уловить острый бело-синий просверк.
«Что это было?» – озадачился мой внутренний голос.
Неадекватное спросонья воображение вместо ответа проворно нарисовало взлетающий меч.
Не успев понять, сколь глупо мое поведение, я сгруппировалась и скатилась с кровати на пол.
Что-то пискнуло и прошмыгнуло совсем рядом с моим лицом, обдав его ветром.
Воображение с разгону нарисовало дюжую крысу и для полноты антуража – каменный мешок классических пыточных застенков.
«Встань и дерись!» – повелел мой внутренний голос, ибо деваться было некуда.
Не раздумывая, я пошарила вокруг себя, подхватила знакомое с детства оружие – добрую перьевую подушку, воинственно зарычала, размахнулась и запустила свой снаряд во тьму.
Удар вышел мягким, пожалуй, боевая подушка попала не в каменную стену.
Окружающий мрак посерел, пошел волной.
Мне показалось, будто я услышала прерывистый вздох, а затем ускоряющийся мягкий топот ног – явно больше двух и определенно более крупных, чем крысиные!
А потом раздался вопль боли, и к моей собственной голове подкатилось, кувыркаясь, что-то круглое!
«Отрубленная голова…» – пролепетал мой внутренний голос, совершенно, бедолага, дезориентированный и замороченный.
Я испуганно икнула, села на пол и, стыдно сказать, потеряла сознание.
– А, ч-ч-ч-черт! А, ч-ч-черт! – шипел карлик, кособоко прыгая по ступенькам лестницы на одной ножке.
Носок его второй ноги изменил расцветку, сделавшись бежевым в крапинку. Темные крапинки пугающе расплывались, превращаясь в кровавые пятна.
Карлик поскуливал, но здоровяк ему не сочувствовал.
– Что это было, я не понял? – сердито бурчал он, поглядывая то на опасно балансирующего напарника, то назад, через плечо. – Вошли идеально, пошли нормально, а потом ты роняешь фонарь, пищишь, как мышь, и улепетываешь, как вспугнутый заяц!
– «Что это было, что это было»! – передернув лопатками, передразнил товарища карлик. – Не видишь, что ли, мою ногу? Вся в крови!
– Кровавую ногу вижу, а причину этого не вижу, – здоровяк обогнал ковыляющего напарника, на ходу присмотревшись к пресловутой ноге. – Скажи мне, что случилось и когда? Все шло по плану…
– Вот только не начинай сначала, – досадливо скривился карлик и снова передразнил: «Нормально вошли, идеально пошли!» Ни хрена не нашли и к черту ушли! Во-первых, там кто-то был…
– Ага, – здоровяк кивнул. – Хотя ты уверял, что и дед, и девки удалились!
– Значит, у них еще кто-то живет, – не собираясь признавать свою вину, заспорил карлик. – Собака, например! Ты слышал, как она рычала?!
– Цапнула? – сбавляя тон, почти сочувственно спросил здоровяк.
Дикое собачье рычание он прекрасно слышал и, честно признаться, сам немного струхнул.
Этак рычать могла, к примеру, бешеная собака Динго.
– Царапнула, – в рифму ответил карлик. – Когтища, как сапожные шила!
– Не, собаки не царапаются, – усомнился в сказанном здоровяк. – Значит, там еще кто-то был. Должно быть, кошка. Небось спала себе под теплой батареей, а ты за штору полез и на нее напоролся.
– По-моему, это был дикобраз, – пробурчал карлик в спину остановившегося спутника. – Ну, чего ты застрял?
– А где наша обувь? – Здоровяк не двинулся с места и напрягся, бугрясь плечами. – И зонт? И плащ? Эй, а где наше все?! – Он обернулся к напарнику: – Да подвинься ты, шкаф!
Карлик вывинтился из-под руки дюжего спутника, посмотрел в пустой угол и затейливо выругался. А потом, решив, что терять уже нечего, повинился:
– Масленка, кстати, тоже потерялась…
– Масленка – это ерунда, а вот как мы без сапог по лужам пойдем? – почесал в затылке здоровяк.
– Вернее, как ты пойдешь, я-то вообще не ходок, меня нести надо, – смекнув, что к нему претензий нет, жалобно молвил карлик и с намеком потряс окровавленной ножкой.
– О боже, – пробормотал здоровяк и брезгливо скривился, но все-таки подставил ручки.
Юля шагала во тьме под дождем, даже не пытаясь искать местечки посуше. Она топала по лужам, не разбирая дороги, и горько радовалась, проваливаясь в холодную воду по щиколотку.
– Так тебе и надо, дурища деревенская! – негромко, но с чувством, выговаривала Юля сама себе. – Из грязи в князи захотела? А фигушки! Прынцесса, как же, можно подумать, Василисушка! Закатай губу и лезь обратно в лужу, да поглубже, жаба нецелованная!
Жаба не жаба, а глубоко в душе что-то тяжко ворочалось и тоскливо ныло. По упругим девичьим щекам и персям, смешиваясь с дождевой водой, текли горькие слезы.
Почти двадцать пять лет!
В ее возрасте у матери Джульетты была уже одиннадцатилетняя дочь!
А сама Джульетта в ее возрасте вообще уже давно в гробу лежала!
Без малого двадцать пять лет, четверть века!
Возраст, в котором нормальная девушка должна уже быть крепко замужем!
Этим вечером обычно живая и веселая Юля чувствовала себя столь же древней, страшной и чуждой всяких радостей плоти, как хорошо выдержанная египетская мумия. Это ощущение ра-зительно контрастировало с заветной мечтой, в которой ее, прелестную и воздушную, как принцесса фей, нес на руках великолепный красавец самых рыцарских статей.
Голос разума, заметно обеспокоенный приступом черной, как грязь под ногами, депрессии, пытался приподнять настроение хозяйки над лужами уверениями, что романтические мечты заведомо несбыточны, ибо рыцари если не вовсе перевелись, то уж точно измельчали и никого, крупнее свежевыловленного карася на уху, на руках не носят.
Удрученную Юлю эти занятные рассуждения наверняка развеселили бы, не опровергни их реальная действительность.
Громко хлопнула дверь.
Машинально отреагировав на звук, Юля подняла голову и увидела душераздирающую картину.
По волнующейся луже целеустремленно, как ледокол на помощь терпящим бедствие полярникам, мощно пер мужчина богатырского сложения, а на руках у него, пряча личико от дождевых струй во впадине между грудными мыщцами рыцаря, уютно устроилась какая-то миниатюрная счастливица.
– Повезло же кому-то! – завистливо вздохнула Юля и прищурилась, пытаясь разглядеть принцессу, которой так повезло с рыцарем, но в отсутствие очков не преуспела.
Оно и к лучшему.
Увидев, что редкий в нынешние времена галантный кавалер несет на ручках никакую не принцессу, а миниатюрного мужичка, бедняжка Юля потеряла бы всякие матримониальные надежды.
Разбудили меня яркий свет и громкий звук – тяжкий и горестный коровий вздох.
Обнаружив себя на полу в обнимку со скомканным одеялом, я заморгала и задумалась.
Мне что, все приснилось?
– И что это было? Кошмарный сон или сеанс девичьих грез о бурной страсти? – мрачно поинтересовалась Юля.
Стоя в дверном проеме, она еще не опустила руку, которой хлопнула по выключателю верхнего света, и походила на вождя, приветствующего колонну демонстрантов.
Судя по выражению лица – на совестливого Цезаря, провожающего идущих на смерть.
Бурной страсти с одеялами я отродясь не предавалась, поэтому лаконично поддержала вторую версию:
– Кошмар.
– Ужас! – с избыточным чувством вскричала Юля, схватившись за голову и выпучив глаза.
Печальный Цезарь мигом превратился в разъяренную Медузу горгону.
– Ты что натворила?!
Горгона выстрелила в меня взглядом, от которого я застыла в полупоклоне.
Разогнуться не получилось – я тоже увидела то, что так шокировало Юлю: помятый баскетбольный мяч, почему-то зеленого цвета, весь в больших крепких иглах…
– Чучундра?! – ахнула я, с ужасом осознавая, что наделала.
Вот, значит, куда пришелся мой богатырский удар подушкой! В занавеску, за которой на полу у теплой батареи ночевала любимица Гавросича!
Изрядно помятый колючий шар беспомощно лежал на боку, сам по себе, без горшка, оставшегося в укрытии за шторой. – об этом свидетельствовал редкий след из земляных комочков.
– Я не хотела!
Я жалко шмыгнула носом.
– Мне приснился страшный сон про крысу, и в полусне я метнула в нее подушку, но я даже не думала попасть в Чучундру, это совершенно случайно получилось!
– За случайно бьют отчаянно, – напомнила Юля.
Она приблизилась к бренному телу кактуса, оторвавшегося от корней и теперь по виду и сути более походящего на перекати-поле, и напророчила:
– Все, жизнь прошла напрасно. За драгоценную Чучундру Гавросич нас с тобой убьет!
Это «нас с тобой» меня немного приободрило. Очевидно, подруга не собиралась бросить меня одну на растерзание обезумевшему от горя кактусолюбу.
– Может, мы положим ее обратно в горшочек и притворимся, что ничего не было? – сама стыдясь такой подлости, предложила я.
– Какое – не было, у Чучундры такой вид, будто ею в футбол поиграли! – возразила Юля.
– Значит, нужно сделать, как с хомячками, – пробормотала я.
– А что ты делаешь с хомячками? – опасливо спросила подруга.
После того что я сделала с кактусом, она явно заподозрила во мне скрытую живодерку.
Я не могла допустить такого урона своей репутации и постаралась объяснить обстоятельно:
– Когда я была маленькой, у меня был любимый хомячок. Фомчик его звали. Он жил в специальном домике на моем подоконнике почти десять лет…
– Сколько?! – поразилась Юля. – Да ладно! Хомяки больше трех лет не живут!
– Вот именно, – кивнула я. – Но Фомчик мой вполне мог жить вечно. Во всяком случае, до тех пор, пока я не поняла, что любящая мама со мной не вполне честна, а современная ветеринария еще не достигла таких высот, чтобы с легкостью возвращать молодость и живость старым больным хомячкам.
– А-а-а! – Подруга догадалась. – Мама уносила очередного дохлого хомяка «подлечиться» и покупала тебе нового!
– Ты быстро сообразила, мне понадобилось десять лет, чтобы понять эту схему, – вздохнула я. – Короче, я думаю, единственный выход – купить Гавросичу другую Чучундру.
– Такую же, но с перламутровыми пуговицами, – ответила Юля подходящей цитатой из известного фильма. – В смысле, непомятую и с целыми иголками.
И до глубокой ночи мы шарили в Интернете, разыскивая близняшку погибшей Чучундры.
Оказалось, что это трудное дело. Заботливый Гавросич раскормил свою колючую питомицу до размера, позволяющего считать данный экземпляр коллекционным. Ясно было, что редкий кактусофил согласится расстаться с подобным ботаническим чудом, из чего следовало – придется раскошеливаться.
– Деньги платишь ты, раз убийство Чучундры всецело на твоей совести, но я помогу тебе с сокрытием улик и подлогом, – великодушно пообещала Юля.
Я выписала на бумажку телефоны хозяев трех подходящих по размерам кактусов, и на этом операция «Воскрешение Чучундры» вынужденно приостановилась. Негоже было звонить незнакомым добрым людям в два часа ночи, даже с такой благой целью, как обретение зеленого друга.
К счастью, Гавросич ушел на суточное дежурство, так что на похороны старой Чучундры и водворение на подоконник новой у нас было время до вечера.
