Глава 6
Бакинский ультиматум
Очень важно отметить, что одним из основных объектов приложения усилий идеологических диверсантов от сионизма является наше советское патриотическое сознание. Буржуазная идеология делает все, чтобы размыть, расшатать, подорвать это сознание… Клевета, инсинуации, убийства, кражи, провокации, шпионаж, экспансия, агрессия – таков далеко не полный перечень дел, в которых регистрируются преступления международного сионизма, выступающего повсюду в мире как активная фаланга антикоммунизма, как коварный враг национально-освободительного движения многих народов.
Евгений Евсеев, «Фашизм под голубой звездой», Москва, 1971
Едва самолет коснулся колесами посадочной полосы, как все пассажиры вскочили с мест и, давя друг друга, толкаясь сумками и узлами, устремились к выходу.
– Сядьте! Садитесь! – безуспешно надрывалась стюардесса, но теперь, на земле, никто ее не слушал и даже отпихнули от еще закрытой двери. – Ну народ! Дикари! – сказала стюардесса, ушла в кабину пилотов и мстительно выключила в салоне не только кондиционер, но даже вентиляцию.
Только Карбовский оставался в своем кресле – не столько потому, что никуда не спешил, сколько потому, что после избиения на Пушкинской площади и жестких нар в московской КПЗ все тело было в синяках и даже встать было больно. Держа на коленях гриф своей разбитой гитары, Карбовский сквозь овальный иллюминатор наблюдал, как на летном поле толстый азербайджанец в аэрофлотской форме, сандалиях на босу ногу и огромной черной кепке на голове лениво плелся по раскаленному от апшеронского солнца асфальту к лестнице-трапу. Трап стоял в тени здания аэровокзала, на его ступеньках сидели трое – тоже в гигантских плоских кепках-«аэродромах». Двое курили, поплевывая сквозь зубы с высоты, а третий, сидя на нижней ступеньке, ковырялся пальцами в босых ногах. Над ними, на втором этаже аэровокзала, была широкая балюстрада с толпой встречающих. Над балюстрадой во всю длину фасада висел транспарант:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АЗЕРБАЙДЖАН, ДОРОГОЙ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ БРЕЖНЕВ!!! ХОШГЯЛЬМИРСЫН!!
«Хош гяльмирсын» – было написано именно так, с двумя восклицательными знаками впереди и сзади, а над этой надписью парили гигантские поясные портреты Леонида Брежнева и Гейдара Алиева. Брежнев на своем портрете был лет на двадцать моложе, чем в действительности, – бровастый молодец в небесно-зеленом маршальском мундире и с рядами всех мыслимых и немыслимых орденов на груди, включая три звезды Героя Социалистического Труда. А на пиджаке Гейдара Алиева была только одна звезда Героя, но явно преувеличенный «ленинский» лоб красноречиво говорил о великом государственном уме этого бывшего председателя Азербайджанского КГБ, а ныне вождя республиканской компартии. Между портретами на развернутом вертикально кумачовом плакате значилось:
СОВЕТСКИЙ АЗЕРБАЙДЖАН, ПРЕВРАТИВШИЙСЯ ИЗ БЫВШЕЙ КОЛОНИАЛЬНОЙ ОКРАИНЫ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ В ОДНУ ИЗ ЦВЕТУЩИХ РЕСПУБЛИК НАШЕЙ СТРАНЫ, СТРОЯЩЕЙ КОММУНИЗМ, – ЭТО УБЕДИТЕЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО МОГУЧЕЙ ТВОРЧЕСКОЙ СИЛЫ СОЦИАЛИЗМА, ВДОХНОВЛЯЮЩИЙ ПРИМЕР ДЛЯ ВСЕХ НАРОДОВ, БОРЮЩИХСЯ ЗА СОЦИАЛЬНОЕ И НАЦИОНАЛЬНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ.
Леонид Ильич БРЕЖНЕВ
Брежнева ждут, подумал Карбовский и вспомнил сообщения газет: через два дня, 28 апреля, в связи с очередной годовщиной установления Советской власти и «отмечая великий вклад азербайджанского народа в дело построения коммунизма», республику наградят очередным орденом Ленина, и вручать эту награду будет, видимо, сам Леонид Ильич!
«А что, если в день его приезда провести демонстрацию отказников у Бакинского ОВИРа? – вдруг подумал Карбовский. – Правда, ребра еще болят после площади Пушкина, но упустить такой шанс просто грех. Нужно срочно встретиться с нашими…»
Между тем толстяк в кепке-«аэродроме» остановился перед тремя представителями азербайджанского пролетариата, сидевшими на ступеньках трапа, и вступил с ними в деловую дискуссию. Судя по его жестам, он сообщал им о прибытии московского самолета и необходимости подать к этому самолету трап. А ответные жесты выразительно советовали отправить этот самолет обратно, по адресу его московской и кем-то очень поруганной матери. Затем, когда этот совет был отвергнут, развернулась дискуссия, кому из этой троицы катить трап, тоже кем-то обесчещенный.
Тем временем солнце, пылающее в бездонном южном небе, уже раскалило корпус самолета до температуры плавления стали, и в салоне, стараниями мстительной стюардессы, возник гибрид финской сауны, немецкой газовой камеры и русской фронтовой печки-вошебойки. Пассажиры, стоя в узком проходе, истекали потом и матерились по-русски, азербайджански, армянски и на всех других языках братской семьи народов интернационального Кавказа. Младенцы на руках у матерей орали от духоты и всеобщей стервозности. А старухи тихо просили пить и в преддверии инфарктов хватали воздух сухими рыбьими губами.
Так и не вычистив грязь между безымянным пальцем и мизинцем левой ноги, водитель трапа встал, сплюнул и, бесчестя московский самолет, всех его пассажиров, летчиков и «лично отца и маму министра гражданской авиации», покатил трап к самолету. А двое его приятелей, докурив, оседлали спаренную тележку-платформу ручной клади и поехали на ней к грузовому люку.
Тут в салоне самолета раздался мужской радиоголос:
– Внимание! Граждане пассажиры! До тех пор, пока все не вернутся на свои места, никто из самолета не выйдет! Повторяю: всем вернуться на свои места!
Пассажиры нехотя повиновались, сквозь зубы совершая негромкие надругательства над женской честью матери Аэрофлота, родственные надругательствам грузчиков. Стюардесса вышла из пилотской кабины и победным взором укротительницы диких зверей глядела, как они рассаживаются. После этого она открыла дверь пилотской кабины, и оттуда появилась команда летчиков во главе со своим командиром. Не глядя ни на кого, они прошествовали к двери, откинули рукоятки замков-запоров, сдвинули дверь и первыми покинули самолет – спешно, почти бегом, потому что за их спинами пассажиры уже снова вскочили и ринулись наружу, как тигры из клетки.
Илья Карбовский, морщась от боли в правом подреберье, вышел из самолета последним. С верхней ступеньки трапа он увидел вдали, на балюстраде аэровокзала, тонкую фигуру своей сестры Сони и ее неизменного пажа Мурада – они оба махали ему руками. Он помахал им грифом гитары и стал спускаться по трапу, дыша сухим апшеронским воздухом, наполненным запахами раскаленного асфальта и прикаспийских солончаков. Внизу, под трапом, пассажиры разбирали с платформы свои чемоданы, которые грузчики презрительно выбрасывали из грузового люка самолета. Один чемодан упал мимо тележки-платформы и лопнул, как спелый арбуз, ветер выхватил из него какие-то женские тряпки, и хозяйка чемодана, вереща и растопырив руки, побежала за ними полетному полю. Наглый ветер поднял ее юбку и заголил огромные рубенсовские ляжки в сиреневых трикотажных рейтузах. – Пах! Пах! Пах! – восхищенно покачал головой толстяк в кепке-«аэродроме».
У Карбовского не было никакого багажа, и он направился к аэровокзалу – вслед за пассажирами, которые тащили туда свои чемоданы. Но перед входом в аэропорт, когда в квадрате двери он уже видел свою сестру и Мурада, на его пути возникли две мужские фигуры. Им было лет по тридцать, оба в желтых чесучовых пиджаках и в серых фетровых шляпах. Под шляпами были смуглые кавказские лица типичных гэбэшников гейдар-алиевского призыва. При этом один из них был высокий, как баскетболист, и с челкой, падающей на лоб из-под шляпы, а второй наверняка самбист – широкий в плечах, со сплюснутым носом и с фиксой во рту.
– Ты Карбовский? – сказал «самбист».
Илья печально вздохнул: всего три часа назад он расстался с московской милицией, и вот – опять.
– Ну, я… – сказал он.
– Паспорт покажи!
– Зачем?
– Не шуми! Паспорт покажи!
Илья вытащил паспорт из кармана своей джинсовой куртки. Серый, потертый советский паспорт в тонкой картонной обложечке, а внутри – фотография Ильи и все данные, характеризующие его короткую жизнь: фамилия – Карбовский, имя – Илья, отчество – Маркович, год рождения – 1955, национальность – еврей, место жительства – Баку, улица Красноармейская, 27, кв. 7.
Высокий гэбэшник тут же выдернул паспорт из его руки, открыл, сличил фотографию с оригиналом. А за их спинами, в двери аэровокзала, уже кричала Соня:
– Илья! В чем дело? Что им нужно? Илья! Пустите меня!
Но ее не пускали – еще один усатый кепконосец, дежурный по аэровокзалу, преграждал ей путь.
– Пошли! – «Самбист» взял Карбовского за локоть, и Илья тут же ощутил стальную хватку, уже знакомую ему по Пушкинской площади.
– Куда? Что я сделал?
– Иди, не ори! – Коротким ударом левого локтя в ребро «самбист» заставил Илью согнуться от боли на манер складного ножа, а правой рукой выбил на землю гриф гитары. Тем временем высокий прикрыл их сзади от взглядов пассажиров, и «самбист» быстро повел Карбовского в сторону, к служебному входу. Илья лишь услышал, как там, в двери аэровокзала, Мурад сказал по-азербайджански дежурному: «Кишдылах! Еще раз ее толкнешь – зарежу!» «Иди отсюда, пацан!» – презрительно отмахнулся от него дежурный.
Проведя Карбовского по какому-то коридору, мимо стенгазеты «КРЫЛЬЯ РОДИНЫ» и плакатов «НЕ ПЕЙ ПЕРЕД ПОЛЕТОМ», гэбэшники вывели его из аэропорта через боковой выход и швырнули в черную «Волгу», на заднее сиденье. Сами тут же сели рядом, по обе стороны, хлопнули дверцами, и водитель – пожилой русак в выцветшей ковбойке и с небритой шеей – рванул с места. Машина, обогнув автобусы, такси и частные автомобили, с ходу вошла в крутой вираж поворота от аэропорта на шоссе.
Оглянувшись, Илья увидел, как Соня и Мурад выскочили из аэровокзала и стали растерянно метаться по сторонам, стараясь одновременно уследить за всеми служебными выходами.
– Сиди! Не крутись! – приказал Карбовскому гэбэшник-баскетболист.
Сначала ехали молча. Ветер, врываясь в открытые окна, бил их лица сухим и горячим воздухом и острыми иглами апшеронского песка. Вокруг были пологие, выжженные солнцем желто-бурые холмы с разбросанными по ним нефтекачалками, которые монотонно клевали землю своими журавлиными носами. Этих качалок было сотни, они уходили за горизонт, но главным украшением пейзажа было совсем другое – по обе стороны блестящей ленты новенького асфальтового шоссе усердно трудились подвижные цепи милиционеров и солдат, вооруженных половыми щетками и совками. С помощью этих орудий они подметали не только шоссе, но и прилегающие к нему бугры, холмы и сточные канавы, извлекая оттуда всякий хлам – окурки, клочки газет, пивные бутылки. А за их спинами, вдоль шоссе, через каждый километр-полтора стояли огромные красочные щиты-плакаты с изображением героических нефтяников Баку, мужественных хлопкоробов Агдама, талантливых химиков Сумгаита, старательных виноделов Карабаха, искусных доярок Кюрдамира и прочих тружеников. Под их лицами, озаренными вдохновением созидательного труда, стояли цифровые данные о рекордных надоях молока, добыче нефти, выплавке алюминия и прокату труб. По этим транспарантам любой турист мог на пути от аэропорта до Баку составить себе полное представление о счастливой жизни Азербайджана под мудрым руководством Коммунистической партии.
Но Карбовский легко догадался, что эти красочные плакаты на многометровых стойках воздвигнуты тут не для просвещения туристов. И не ради них весь наличный состав бакинской милиции и бакинского военного гарнизона подметает только что обновленное шоссе и все пригорки и холмики вокруг него. О том, для кого наводится весь этот марафет, ясно говорили гигантские портреты, которыми через каждые три-четыре километра перемежались данные о трудовых достижениях азербайджанского народа. Это были, как догадался проницательный читатель, портреты Леонида Брежнева. Каждый из этих портретов украшали слова народной любви, выраженные с восточной откровенностью и прямотой:
АЗЕРБАЙДЖАН КЛЯНЕТСЯ ВАМ, ДОРОГОЙ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ, СТАТЬ РЕСПУБЛИКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ТРУДА, ОБРАЗЦОМ СВЕТЛОГО БУДУЩЕГО!
Гейдар Алиев
и:
ТРУЖЕНИКИ АЗЕРБАЙДЖАНА, КАК И ВСЕ СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ, С ОГРОМНОЙ ГОРДОСТЬЮ И БЕСКОНЕЧНОЙ ЛЮБОВЬЮ ПО ПРАВУ НАЗЫВАЮТ ТОВАРИЩА ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА БРЕЖНЕВА, ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА НАШЕГО ВРЕМЕНИ, ВОЖДЕМ НАШЕЙ ПАРТИИ, ВСЕХ НАРОДОВ НАШЕЙ РОДИНЫ!
Гейдар Алиев
и:
В ЛИЦЕ ЛЕОНИДА ИЛЬИЧА БРЕЖНЕВА НАША КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ, ВЕСЬ СОВЕТСКИЙ НАРОД И ВСЕ ПРОГРЕССИВНОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ВИДЯТ ЛИДЕРА, ОБЛАДАЮЩЕГО МУДРОСТЬЮ АКСАКАЛА, ЗРЕНИЕМ ОРЛА И ХАРАКТЕРОМ САМОГО ЧЕЛОВЕЧНОГО ЧЕЛОВЕКА НА ЗЕМЛЕ.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АЗЕРБАЙДЖАН, ДОРОГОЙ ЛЕОНИД ИЛЬИЧ!
Гейдар Алиев
и:
БЕЗГРАНИЧНАЯ ЛЮБОВЬ И ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ БРЕЖНЕВУ ЗА ЕГО ПОДВИГ ВО ИМЯ СЧАСТЬЯ ВСЕХ НАРОДОВ!
СЛАВА ДОРОГОМУ ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ БРЕЖНЕВУ!
СЛАВА КПСС!
Гейдар Алиев
После пятого портрета Брежнева с таким текстом Карбовский, даже сидя меж двух гэбэшников, невольно рассмеялся, но после десятого – загрустил. Конечно, и во времена фараонов рабы подметали им дороги точно так, как сейчас эти милиционеры и солдаты подметают шоссе накануне прибытия престарелого коммунистического монарха. Но даже в те времена не было такого откровенного жополизства, такой беспардонной лести и таких прославлений фараонской мудрости на межнациональных съездах надсмотрщиков за рабами, как на регулярных съездах и пленумах этой самой прогрессивной в мире партии. В Римской Империи никто не ставил на дорогах через каждые три километра портретные памятники императорам, и даже в гробницах египетских фараонов на их истлевших хитонах нет золотых звезд Героев труда.
Но наверное, поэтому эта коммунистическая Империя непобедима, она – навсегда, думал Карбовский. И чем больше воруют республиканские и областные алиевы, рашидовы, Гришины и их опричники, тем громче они славят кремлевских вождей и тем бдительней следят за своими местными рабами…
– Ты все понял? – вдруг сказал гэбэшник-«баскетболист».
– Что именно? – спросил Илья.
– Ара, ты же не идиот, слушай! – укорил его второй, более нетерпеливый. – Сегодня какой число, знаешь?
– Двадцать шестое.
– Вот! А Брежнев когда прилетает? А?
Карбовский пожал плечами:
– Наверно, двадцать восьмого…
– Наверно! – передразнил «баскетболист». – Точно должен знать! Вся республика – видишь? – готовится! А он – «наверно»!
– И неужели ты думаешь, мы тебе разрешим во время его приезда в Баку находиться? А? – поинтересовался «самбист». – Чтобы ты нам весь праздник испортил? Как ты думаешь?
– Мы же не такие наивные, как в Москве! – пояснил высокий.
– У нас в республике недовольных советской властью нету! Ни одного человека! Теперь панимаешь?
– А кто был недовольный – уже уехал. Или в Сибирь, или в Израиль, – добавил «самбист». – Панимаешь?
– Теперь панимаю… – кивнул Илья, невольно копируя его интонацию. Он и вправду их понял – они разгадали его идею о демонстрации еще до того, как он успел обсудить ее с бакинскими отказниками. – Но я же и прошусь в Израиль. Выпустите – я сегодня уеду!
– Насчет Израиля не мы решаем, – миролюбиво объяснил «баскетболист». – Мы насчет Сибири решаем. А насчет Израиля там решают, в Москве, ты знаешь. Если тебе отказали – мы ни при чем. В Москву езжай, там демонстрации устраивай сколько хочешь!
– Он уже устроил, – усмехнулся «самбист».
– А у нас – не надо. У нас тихо должно быть, ты понял? – сказал высокий.
– У нас недовольных нет, – повторил «самбист».
– Но я еще ничего не сделал. За что вы меня арестовали?
– А кто тебя арестовал? – спросил «самбист». – Мы тебя просто встретили. Поговорить, да? Мы тебе даем время ровно до шести вечера. Чтобы после шести вечера твоего духа в Баку не было. Ни тебя, ни твоей крикливой сестры. Ты понял?
– А куда нам деваться? – искренне изумился Илья.
– Нас не касается!
– Но мы же в Баку прописаны! У нас тут квартира, мама!
– Может, тебе еще путевку на курорт дать? – насмешливо спросил высокий. И не только «самбист», но даже шофер расхохотался этой замечательной шутке. – Через неделю, когда Брежнев уедет, можете вернуться, панимаешь?
– Нас какой-то такси догоняет, – сообщил шофер, глядя в зеркальце заднего обзора. Хотя он был стопроцентно русским, но говорил с азербайджанским акцентом.
Все трое – и Карбовский, и его стражники – обернулись. Действительно, сзади на скорости, даже превышающей скорость гэбэшной «Волги», мчалось такси.
– Останови, – приказал высокий шоферу. Шофер взял чуть вправо и остановился на обочине.
Высокий вышел из машины, стал посреди шоссе и властно поднял руку. Такси на полном ходу завизжало всеми тормозами. Наверно, только чудом водителю удалось остановить машину в сантиметре от ног «баскетболиста». Но тот был так непоколебимо уверен в своей гэбэшной власти над миром, что даже не удивился этому чуду.
Сквозь заднее окно машины Карбовский видел, как «баскетболист» спокойно обошел передний бампер такси, нагнулся к окошку шофера, показал тому свою красную книжку-удостоверение и властным жестом потребовал его документы. Затем, забрав у шофера водительские права, вернулся в свою машину и снова сел рядом с Карбовским.
– Ехать? – спросил у него водитель по-азербайджански.
– Подожди, – по-азербайджански же ответил ему высокий и спросил у Карбовского по-русски: – Так на чем мы остановились?
– На путевке, – услужливо подсказал шофер.
– Заткнись! – приказал ему «самбист» и спросил у Карбовского: – Ну? Мы договорились или нет?
– Договорились… – нехотя проговорил Илья, хотя еще понятия не имел, куда он может уехать на целую неделю, да еще с сестрой.
Высокий тут же вышел из машины и сказал Карбовскому:
– Выходи!
– Куда? – не понял Карбовский. Они стояли посреди апшеронской степи, на абсолютно чистом и пустом шоссе. Только провинившийся таксист покорно ждал решения своей судьбы позади их машины.
– Выходи! Выходи! – повелительно повторил высокий. Вот суки, подумал Карбовский, оставят прямо посреди дороги.
– Имей в виду, – сказал высокий. – В шесть вечера мы к тебе придем на Красноармейскую, 27. Если вы с сестрой не уедете – пажалеешь! Держи! – И вручил Карбовскому его паспорт и водительские права шофера такси. После этого сел в машину, хлопнул дверцей, и черная гэбэшная «Волга», пыхнув в Илью газовым выхлопом, рванула с места.
Он остался на дороге, еще не ясно понимая, что же ему делать с правами шофера такси, но тут из этого такси донесся голос Сони:
– Илья! Иди сюда! Илья!…
Он сидел впереди, рядом с шофером, а Соня и Мурад – сзади. Машина въезжала в Балаханы, пригород Баку. По обе стороны шоссе по-прежнему мелькали гигантские транспаранты и портреты Брежнева с цитатами из речей Алиева. Соня возбужденно говорила:
– Я эту черную «Волгу» еще раньше заметила! Я их уже по запаху знаю! Но Мурад сцепился с этим дежурным, и поэтому они от нас оторвались! Хорошо, вот товарищ согласился догнать!…
– Если бы я знал, что это гэбэ, я бы разве согласился? – сказал шофер – лысый пожилой азербайджанец с металлическими зубами и убийственным запахом чеснока изо рта.
– Но куда мы с тобой можем уехать на неделю? – спросил Илья.
– Понятия не имею! – сказала Соня. – Между прочим, они весь город почистили – всех наших и еще алкашей, диссидентов, воров – ну, всех! В городе сейчас такой порядок – в мини-юбке можно ходить – и никто пальцем не тронет! – И спросила тихо: – Тебя сильно били?
– Да нет, нормально… – ответил он.
– А по «Голосу» сказали, что ваша демонстрация длилась шесть минут – дольше, чем все до этого! – сказал Мурад и за свою болтливость тут же получил удар Сониным локтем в бок. Мураду было семнадцать лет, из них последние два он был по уши влюблен в Соню и первый год тенью ходил за ней повсюду, пока она не стала встречаться с ним, хотя была старше его на «целых» полтора года. Все евреи-отказники Баку сочувствовали этому азербайджанскому мальчишке: он помогал им бороться за эмиграцию, он – вмеcте с Соней, конечно, – принимал участие в тайном размножении учебников иврита, в организации детских ивритских садиков, в загородных ивритских пикниках и даже демонстрациях возле Бакинского ОВИРа и при этом хорошо понимал, что, когда они победят, когда ОВИР разрешит им уехать, его Соня уедет от него навсегда.
– Это какую демонстрацию ты имеешь в виду? – прищурившись, спросил у Мурада шофер такси, за что Мурад получил еще один тычок Сониного локтя.
– Да нет… – сказала Соня. – Это он так, сам не знает, что говорит. Ты видишь, Илья, как у нас жарко. А в Москве, наверное, еще снег. А?
– Падажди, сытырекоза! – перебил ее шофер. – Не трещи! – И спросил у Ильи: – Твоя как фамилия?
– А что? – спросил Илья осторожно.
– Твоя не Карбовский, случайно, фамилия? А?
– Ну, допустим…
– Допустим – да? Или допустим – нет? – вдруг нетерпеливо выкрикнул водитель, заставив Илью даже отшатнуться и от этого крика, и от запаха чеснока.
– Допустим – да… – сказал Илья. – А что вы кричите?
– У меня характер такой! Гарачий! – отмахнулся шофер и заволновался: – Но ты правда Илья Карбовский? А? Лично?
– Ну я. Да…
– Скажи «клянусь матерью»! Нет – паспорт покажи!
– А в чем дело? Нам направо сейчас. Или вы через Баилов хотите ехать?
– Я знаю, как мне ехать, не беспокойся! Они тут трамвайную линию убирают, чтобы этого ишака, не дай Бог, не тряхнуло! Ты мне покажи паспорт, тогда я тебе скажу, в чем дело! Пажалуйста, дарагой! Если ты тот самый Карбовский, про которого по всем «голосам» говорили, как его в Москве били… Ну! Неужели про тебя?
– Ну, про меня, про меня… – усмехнулся Карбовский.
– Все! Остановка! Деловой разговор! – сказал водитель и решительно прижал машину к тротуару прямо возле проходной Балаханского мясокомбината, где рабочие тоже вздымали гигантский портрет Брежнева. И тут же повернулся к Соне: – Только ты молчи, сытырекоза! Мужчины будут говорить! – И снова к Илье: – Зыначить, так, дарагой. Ты Красный Село зынаешь? А?
– Нет… – сказал Илья.
– Неужели не зынаешь? В Кубинском районе Красный Село есть. Неужели не зынаешь? Вах-вах-вах! Иврит людей учишь, за еврейский эмиграция демонстрации устраиваешь, по всем «голосам» про тебя, как пыро героя, а ты Красный Село не зынаешь! Сытыдно, дарагой! В Красный Село пятьсот семей горских евреев, три тысячи человек ищут тебя, а ты про них ничего не зынаешь! Сытыдно!
– Меня ищут? – изумился Илья.
– Канечно, тебя! Ты же иврит учишь! Я вчера там был, дом хочу купить. Горские евреи в Израиль уезжают, дома даром прадают! Все село «Голос Америки» слушает, радио прямо на улице стоят перед каждый дом, и все за тебя говорят – какой ты герой! Один за всю республику поехал в Москву на еврейский демонстраций! Молодец! А по виду не скажешь!… Теперь меня вынимательно слушай! Никуда тебе не надо ехать, только в Красный Село надо ехать! Будешь там иврит людей учить, они тебе дом дадут, деньги дадут – все дадут! Панимаешь? Я тебя сам отвезу, даром отвезу! Клянусь матери могилой – капейки не возьму!
– Почему? – спросила подозрительная Соня.
– Патаму, гызы, если я самого Карбовского им лично привезу, они мне лучший дом за полцены отдадут! Теперь панимаешь?
– А я могу поехать? – спросила Соня. – Я с детьми ивритом занимаюсь…
– Канечно, можешь! Пачему не можешь? – Шофер тронул машину и продолжал возбужденно, на ходу: – Будешь детей иврит учить! Какие ви счастливый, вах-вах-вах! У меня, я вам честно скажу, у меня деньги есть сколько хочешь! Надо – сто тысяч! Надо двести тысяч – двести тысяч! Меня все Баку знает! Дача в Бинахесть? Есть! «Жигули» есть? Есть! Квартира четыре комнат есть? Есть! Теперь ты мне скажи: Акрам, из этого рая голый уйдешь? Клянусь могилой матери – завтра уйду! Голый! Не пускают! А евреев пускают! Счастливый народ, честный слово, самый счастливый!
– Нас тоже не всех пускают… – сказала сзади Соня.
– Пустят, ара! – небрежно отмахнулся шофер. – Обязательно пустят! Взятку хотят! Взятку дашь, сразу пустят! Что ты – нашу страну не знаешь?
Слева от них, на фасаде школы-десятилетки, пожарники укрепляли портреты Брежнева и Алиева и натягивали огромный алый транспарант:
ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ НАШЕМУ ДОРОГОМУ ЛЕОНИДУ ИЛЬИЧУ ОТ ШКОЛЬНИКОВ АЗЕРБАЙДЖАНА!
ХОШ ГЯЛЬМИРСЫН, ЛЕОНИД ИЛЬИЧ, – САМЫЙ МУДРЫЙ, САМЫЙ ЧЕСТНЫЙ, САМЫЙ ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК НАШЕЙ ПЛАНЕТЫ!
Гейдар Алиев
