Заполярный мед
I
Люблю сейчас иногда вспомнить кого-нибудь в прошлом и навести на него луч настоящего. Тогда в небольшом ясном кружке резко, как в телевизоре, показывается желанное существо, выходит на свет и на суд. В этой очень интересной охоте с телевизором не нужно ни стрелять, ни гонять, с дичью тут ничего не делается, а нам, охотникам за самой жизнью, поучительно отразить свое прошлое в текущей минуте жизни.
Начинаю подозревать, что и большинство стариков занимаются такой охотой, и в особенности старухи, когда вяжут чулки. Я по няне своей это помню, как, бывало, вглядишься в нее. маленький, и спросишь:
– Няня, куда ты ушла?
А она придет в себя, кончит вязанье, воткнет спицу в клубок и заторопится:
– Сейчас, сейчас, деточка!
И так жалко станет, что ей помешал и вызвал ее откуда-то сюда. Чтобы поправиться, скажешь ей:
– Няня, ты живи и ни о чем плохом не думай. Когда я вырасту и стану на ноги, я тебя не брошу.
И. вспомнив, как в деревне об этом говорят большие мужики, твердо ей объявляю:
– Я тебя, милая няня, когда сам на ноги стану, допою, докормлю и похороню.
Тогда эта няня, вся няня, со всем своим прошлым живым, всей жизнью невыжитой, обращается ко мне, обнимает, целует и плачет от радости, что ее, старую, еще кто-то любит.
Сейчас очень подозреваю – старым людям вовсе не так плохо живется, как мы это себе представляем в молодости. Есть сладость в том, как, наученный опытом долгих лет, вызываешь в своей памяти прошлое и расставляешь по-своему все на места.
Вот. помню, зубрили мы. дети своего девятнадцатого века, о плодородии Нила.
– В чем заключается плодородие Нила? – спрашивал нас учитель.
– В плодородии ила, – отвечали мы.
Теперь я думаю, что даже наша Ока была бы для нас не худшим примером плодородия, чем египетский Нил. Выйдешь весной на крылечко, и не узнать ничего прежнего. Где тут лес, где река, где село? Это море, а села – это острова, и к каждому дому привязан челнок для перевозки пчел по этому морю в датский, невидимый лес.
Когда вода начинает спадать, плодородный ил нашего чернозема садится на старую траву, и весь луг на необозримом пространстве становится чернобархатным.
Никто из нас не читал в географии ничего о черно-бархатных лугах, но глазами и всей душой, какая только была тогда у нас, мальчишек, мы видели на лугах черный бархат ила и никак не думали, что как раз это и есть ил, определяющий плодородие Нила. За наши ответы о плодородии Нила нам ставили хорошие и плохие отметки, но что такое ил в действительности, мы не знали.
По мере того как вода стекает в реку или уходит под землю, дожди осаждают бархат ила вниз, зеленые травы мало-помалу закрывают естественное удобрение, и на заокские луга из старых липовых и дубовых лесов вылетают пчелы. Тут неодетой весной по дренажным канавам во множестве развертывается ива, эта апрельская невеста, украшенная еще на голых ветвях набухшими желтыми шариками ароматных соцветий. Тысячи таких маленьких деревьев расцветают по дренажным канавам, и на каждое деревце хватает гостей. Пчелы, шмели, бабочки слетаются, и когда все гудят, удивляешься молчанию бабочек: до того они нежно касаются целомудренной апрельской невесты, что только тут-то, кажется, наконец и становятся вполне понятны известные слова: «Разговор – серебро, а молчание – золото».
Солнце, небо, цветы, пчелы с утра до ночи работают вместе, и каждый день все больше и больше собирается меду в ульях. Давно бы нашим поэтам следовало прославить бархатные луга за Окой, чтобы нашим детям ложилась прямо на сердце родная Ока, а потом уже на этом черноземе само собой вырастало понимание невиданного египетского Нила.
А какие были на Оке пчеловоды! Очень славился в мое время наш сосед Иван Устиныч. Я скашивал на него из-за куста свои глаза, боясь повернуть голову, шевельнуть ветки и обратить на себя внимание пчел. Никогда он не пользовался сеткой, чтобы защитить свое лицо от пчел. А и так сказать, какое это было лицо! Это был небольшой кружок темно-красного цвета, вроде яблока апорта, упакованного в седой бороде. Но дымок он всегда держал возле себя, незаметно попыхивал дымарем и подбавлял. Бывали особенные дни, когда женщины не идут, а бегут, укрытые верхними юбками, и всех на ходу предупреждают: «Пчелы роятся!» или «Устиныч пчел огребает!» А было раз, довелось мне видеть из-за куста, как поднялась туча пчел, серое облако, и среди облака стоял Устиныч – открыто и высоко – с большим мокрым березовым веником в руке. Он не обращал никакого внимания, что пчелы во множестве впивались в его руки и щеки, как будто чего-то выжидал, чтобы сразу по-своему распорядиться судьбою многих тысяч этих живых существ. Выждав какой-то момент, он резко махнул веником в серую тучу, окунул веник в кадку, еще прибавил дождя, еще и еще, и пчелы начали оседать, собираться в один черный комок на изгороди.
Никогда после не приходилось мне видеть такого повелителя, и когда еще мальчишкой я стал разбираться в людях и разделять людей – что одни живут для себя, а другие работают для всех и эта работа называется службой, – то из всех служащих или «старших», мне казалось, по-настоящему служил только Иван Устиныч.
С той далекой детской поры прошло уже семьдесят лет! Мне, однако, хорошо помнится, как на соседнем заводе кровных орловских рысаков родилась чудесная кобылка, а через несколько дней кобылка оказалась слепорожденной. Иван Устиныч взял кобылку себе, выходил и назвал по деликатности своей не Слепухой, как следовало бы, а Зиной. И вскоре она стала ему очень полезна. Первая польза была, что она давала ему прекрасных зрячих коней, и вторая польза, что, может быть, именно эта Зина и навела его на мысль о кочевом пчеловодстве.
Сам ли мудрец высидел эту мысль или где-нибудь взял, – трудно сказать. Непонятно тоже, почему с благодати бархатных лугов Иван Устиныч уезжал куда-то подальше: скорей всего там где-то было получше, и, чтобы не затруднять пчел дальним полетом, сам туда подъезжал. А то и так тоже было, что луга-то лугами, а когда зацветала греча, надо было подвезти пчел к грече. Собираясь в кочевку, Иван Устиныч ставил свои колоды на телегу низом вверх, чтобы наверху в свободном пространстве пчелы могли выкучиться. Это стремление пчел собраться в один комок на толчках от шума и всякого беспокойства мы хорошо понимаем по нашим стадам, когда коровы собираются в тесный кружок против волка, и еще ближе по себе самим, когда говорим: на людях и смерть красна. Вот тут Зина была незаменимой помощницей: слепая лошадь так осторожно ступала, что пчелы почти не тряслись. Ехали по ночам с открытыми должеями. а на дневку останавливались там, где хорошо, и пчелы с близких цветов накоротке прямо и носили мед в ульи.
Подумать только, что было это семьдесят лет тому назад, наших скорых лет конца девятнадцатого и первой половины двадцатого столетия! Не могу теперь верно сказать, знал ли о кочевом пчеловодстве Иван Устиныч или открыл его для себя, а другой, сосед, как было с открытием Америки, поглядел на открытое, поставил под ним свое имя – и распространил. Не могу об этом верно сказать, да и не в том моя мысль. Мне кажется, что сотрудничество наше с пчелами влияет на характеры людей. Пчелы приучают не соваться с самим собою вперед, не делать резких движений и пользоваться в деле не так физической силой, как силой внимания. Вот отчего я представляю себе ясно, что Иван Устиныч и глазом не моргнул в сторону авторства при открытии новой системы пчеловодства: какое дело ему до того, чьим именем назовется открытие, – он своим открытием занял первое место и на нем будет твердо стоять.
II
Смотрю теперь и вижу, как в телевизоре, свою старую родину и понимаю теперь, что всегда ее любил, но всегда чего-то не хватало, и я не мог не только сам ею хвалиться, но не очень верилось, когда кто-нибудь другой говорил, что так-то уж очень она хороша. Не в поисках ли какой-то новой, лучшей родины бродил я по Северу и записывал народные сказки? Не помогали, однако, и сказки, и грандиозные явления северной природы. В сердце этих сказок и этой чудесной природы, конечно же, был человек, и при свете полуночного солнца и северного сияния мне показывался человек еще более жалкий, чем на моей обыкновенной родине. У нас там все-таки соловьи пели, цвели яблони, а тут даже не было пчелки, собирающей мед.
Теперь, когда мне открылась вся моя родина, понял я, что и тогда что-то родное там, на Севере, я себе находил. А то почему же среди великих, почти ежедневных открытий я схватился именно за северный мед. и так крепко, что захотелось всем рассказать, как он открывался и какие милые люди его открывали.
Сейчас на столе у меня в хрустальных вазочках под электрическими лампочками играет отсветами это душистое, сладкое, ароматное и целебное вещество, известное человеку очень давно и бывалое в природе с тех пор, как первая пчела нашла где-то цветок. Но это известное и бывалое в природе вещество привезено к нам из такого места, где пчел никогда не было, и обильный мед, заключенный в нектарниках цветов тундры, без пчел человеку был недоступен. Вот этот-то мед, что светится сейчас на столе, можно сказать по полному праву, создан не одними пчелами, но еще и особенно усилиями людей, устроивших нашу русскую родную пчелу заокских лугов на работу в Заполярье, возле Хибинских гор, и под Мончегорском. и дальше, у Мурмана, и еще севернее – почти под семидесятым градусом, за Баренцевым морем, у Печенги.
Трудно рассказывать верно о вещах, связанных с чувствами вкуса, запаха, цвета: на вкус и цвет товарища нет. И совсем уже трудно говорить о меде из тундры, меде, какого еще никто не пробовал, о меде небывалом. Трудно, и в то же время как хочется, как интересно самому первому сказать о том небывалом, о чем никто еще никогда не говорил! Мне показалось, что мед заполярный много вкуснее нашего и что разница между медом южным и заполярным такая же, как между северной и южной природой в отношении света. То, что на юге у художников называется тоном, на севере раскладывается на десять и больше тонов, и оттого света нежнее и тоньше, а вместе с тем, конечно, и тени, и облака, и воды, и горы – все вокруг на севере нежнее и тоньше, больше интимного человеческого начала, чем природного, больше радости, связанной с трудом человека, чем радости-счастья, получаемого на юге даром.
Так вот этот мед, собранный с цветов заполярной тундры, коснулся меня больше со стороны человеческого усилия, направленного в сторону небывалого.
III
В наши дни открыты миллионы пудов меда, заключенного в цветах заполярной тундры, и теперь можно уверенно сказать, что со временем у каждого северного человека будет по желанию за столом свой северный мед особенного и превосходного вкуса.
Среди множества текущих открытий в нашей стране это открытие еще совсем незаметно, и никто не может назвать Колумба этой новой медовой страны за Полярным кругом. Мало ли было на свете открытий, начиная с той же Америки, когда открытие страны открывало путь к грабежу и к истреблению ни в чем не повинного населения! Каждый творческий труд должен кончаться непременно открытием. Но чистое имя тружеников не должно пропадать, оно не должно затеряться, и дело автора, описывающего открытие, есть тоже и дело открытия этих имен.
Трудно, однако, сказать сейчас, кого больше следует благодарить за мед северному человеку: агронома ли Демиденко В. Н., который в 1934 году с участием Анкиновича Г. Б. и Наумова В. завез на пятнадцать дней пчел на кочевку в Заполярье, главного ли агронома совхоза «Индустрия» Лозиса С. М., Общество ли охраны природы в Москве или же энтузиастов Мурманского облисполкома и обкома. Среди сотрудников Института пчеловодства упомянем в этой связи доктора биологии Г. А. Аветисяна. Он воспитывался и вырос в солнечной стране, в виду знаменитой горы Алагез. Казалось бы, какое счастье родиться, расти и жить в краю столь древней культуры, в соседстве с горой Арарат! Но наш энтузиаст-пчеловод нашел свое счастье в Заполярье, в тундрах, где березка за пятьдесят лет вырастает на высоту двадцати сантиметров.
– А что тут удивительного, – сказал нам доктор Аветисян, – климат севера и юга располагается на земле не только в ширину, но и по высоте: возможно, и на самой горе Алагез на известной высоте вы найдете ту же березку-старушку в двадцать сантиметров высотой.
Из этого нашего разговора выходил такой смысл, что не все ли равно, куда двигаться по земле, в ширину ли или в высоту по горам: важно, что в состав сложного чувства родины входит движущая сила неизвестного, небывалого, нового.
Летом 1949 года доктор Аветисян отправился в Заполярье и, сделав опыты с несколькими семьями пчел, до такой степени сумел разжечь патриотическое чувство мурманцев, все они так горячо взялись за дело освоения нектара Заполярья, что теперь уже и не разобраться, кому больше обязан северный человек открытием необъятной Палестины заполярного меда – научной мысли или патриотизму местных деятелей.
Мне бы хотелось, однако, изобразить это открытие заполярного меда как цепь усилий определенных людей, утвердить имена хотя бы немногих главных и от человека к человеку добраться до самого заполярного меда.
Для себя же мне хочется в этом правдивом рассказе так войти в дело открытия, чтобы самому совсем и не надо было бы что-нибудь сочинять.
Мне все думается так, что если бы автору можно было совсем близко стать к самой жизни, сделаться самому свидетелем рождения небывалого, то все выдумки сочинителя сами собой бы стали смешными и ненужными. Вот почему я не хочу играть с читателем в прятки и выдаю вперед самый конец: мед был открыт. Мое же дело, свидетеля рождения небывалого, рассказать, как оно родилось и кого в этом деле нам следует помянуть добрым словом.
IV
Доктор так говорил:
– Солнце в Заполярье недаром светит в сутки двадцать четыре часа, и недаром все эти часы работают зеленые растения: нектарники цветов на севере заполняются больше, чем на юге, и короткая межень (северное лето) может дать меду больше, чем долгое лето на юге.
Вот золотые слова! Но как им поверить простому местному человеку, хорошо знающему, что только десятого июня здесь распускается березка и уже в конце июля начинает желтеть? Как поверить золотым словам, если только в половине июня начинается взяток у пчел и кончается в начале августа?
Местный человек очень давно в одиночку боролся с лесом, водой и камнем. Пусть на лес, на воду и камень теперь нашлась хозяйская рука, но эта же хозяйская рука хорошо знает цену вещам, чтобы так-таки просто поверить словам и отпустить на опыты громадные деньги.
Не в самом веществе меда главное дело, а в том, что и в полярных ночах и в полярных днях наши труды венчаются медом, что и мы тут можем жить и достигать не хуже других.
– Мысль о преобразовании природы виднее при свете полуночного солнца, – говорил доктор, – полярною ночью электрический свет горит ярче.
– Золотые слова твои, доктор! – должны были согласиться с ним. – Твоими устами да мед пить! Давай мед.
– К осени у вас будет мед! – ответил доктор.
И вот началось! В крупнейший совхоз Кольского полуострова «Индустрию» первая Заполярная экспедиция вывозит пять семей пчел. Эта экспедиция организована Обществом охраны природы и Институтом морфологии Академии наук СССР. В нее входят два работника пасеки Тимирязевской академии Г. Б. Анкинович, А. А. Любимов и учитель С. Н. Холуев.
Дружно работали заполярники в совхозе «Индустрия», и когда Хибинские горы окрасились в их обычный осенний бронзовый цвет, руководитель экспедиции доктор Аветисян вынул первую запечатанную пчелами рамку заполярного меда и поехал в Мурманск к начальству.
Каждый может представить себе, какие лица были у мурманцев, когда они пробовали свой собственный местный заполярный мед! И в какой сказке может быть конец волшебней, чем в нашем правдивом рассказе о том, как закончилось первое лето опытов с пчелами: 3 сентября 1949 года состоялось постановление Мурманского исполкома и бюро обкома об организации широкого производственного опыта в 1950 году с устройством пасек в Хибинах, возле Мурманска, в Мончегорске и в Печенге.
Очевидцы рассказывают, что будто бы радость о постановлении совпала с каким-то большим гуляньем в самом Мурманске. Молодые люди в штанах с широкими клешами вели под руки девушек с букетами анютиных глазок, выращенных в местных теплицах на берегу Северного Ледовитого океана.
V
Вскоре после решения закупить сто семей пчел и перевезти их для устройства пасек в Заполярье стал вопрос, из какой же местности лучше всего взять пчел. К вопросу подходили с разных сторон, и когда все сошлись на том, что пчелы – прежде всего должны быть зимостойкими, отпали Кавказ, Украина и все южные районы. Тогда Управление пчеловодства Министерства сельского хозяйства РСФСР предложило взять пчел из Московской области. После небольших колебаний все сошлись на пчелах с тех самых бархатных лугов за Окой, где в детстве моем наш местный пчеловод Устиныч кочевал на своей славной слепой лошадке Зине. Так удивительно сошлись события в ходе открытия заполярного меда с событиями моей собственной личной жизни, и я почувствовал себя как бы восприемником чего-то совершенно нового и небывалого, и мне стало казаться, если я расскажу обо всем этом новом, как выходило из-под рук у хороших людей, то без всякого обмана этот рассказ будет не хуже других, чисто волшебных.
В идее своей этот опыт перевозки с Оки в Заполярье ста семей пчел ничем не отличался от кочевок Ивана Устиныча; вся разница была только в том, что тут пчел было много и перевозка происходила не на слепой кобыле, а с помощью современного транспорта и на огромное пространство от Оки до Северного океана.
Так пришла весна того года. Мурманцы проводили первый в мире опыт продвижения пчел на Крайний Север. Сразу же встало первое препятствие. Пчелы будут, а пчеловодов в Заполярье нет.
В «Индустрии» организуются пчеловодные курсы.
Выучиться говорить может и грач, и попугай, а записывать может даже инструмент, и еще точней, чем сам человек. Но самое дело было в том, чтобы тут создался интеллигентный человек и действовал не как грач-попугай и машинка, а как может действовать только один человек, сам человек, царь природы.
Тысячи лет в одни числа с небольшим отклонением ранней весной на Севере показывались белые пуночки, на мокром снегу появлялись черные точки насекомых, потом начинали петь жаворонки, распускаться березы, и так все такое тысячи лет прилетало, показывалось, улетало, исчезало по сезонным кругам. Но пришел человек, стал записывать время прилета птиц, и когда распускаются какие цветы, и когда местные шмели вылетают на цветы, и когда вылетала наша привозная пчелка, и сколько меду прибавилось в контрольном улье. Точность записи, кажется, дело до чего уж несложное, но для человека простого точность оказалась выходом к научной работе, к открытию законов управления самой природой. Так преобразование природы в целях получения бесполезно пропадающего меда началось преобразованием самого человека.
Им, этим простым работникам Севера, было суждено решить судьбу пчеловодства на Кольском полуострове.
Не для себя лично они хотели меда: лично каждый стремился для себя к лучшему, чтобы только было от этого хорошо всем товарищам. Мне кажется, оно так и было всегда у каждого простого человека, когда он вступал в храм науки, но, кроме простых сердцем людей, на тот же путь шли другие, и это привело к расхождению путей на две дорожки: на трудную – нашу и на легкую – в пасть волкам.
Ученики доктора шли по трудному пути, и если бы писать книгу об открытии меда на Севере, нужно бы записывать этапы развития сознания каждого работника. Вот теперь становится понятным, почему на этом пути сознания непременно возникают имена: всех работников невозможно назвать, и мы называем лучшего.
Так и тут пусть будет за всех одна женщина, бригадир по овощам, донская казачка Анна Ефремовна Сомова. Рядом с наблюдением над пчелами при собирании ими меда она вела точные наблюдения по опылению ими огурцов, и теперь уже трудно сказать, чем полезней человеку на Севере пчела: собиранием меда или опылением растений. Анна Ефремовна теперь доказала, что работа одной семьи пчел заменяет работу ста двадцати человек при ручном опылении огурцов.
А из тундры в самый разгар отела оленей Областное управление вызывает по этому делу своего старшего зоотехника, замечательно энергичную девушку Эльзу Владимировну Быстрякову, и направляет ее в Москву. Мы думали, явится какая-то новая амазонка в оленьем костюме, но приехала миловидная девушка в прекрасном синем пальто, с обычной неудобной дамской сумочкой в руках. Ее дело было, впрочем, такое, что без сумочки не обойдешься: дела денежные. После хлопот с кредитами в банке и о вагоне-холодильнике для перевозки пчел явилась трудность: найти проводника, знатока пчел и такого любителя, кто не побоялся бы взять на себя риск и ответственность перевозки пчел в Заполярье. Казалось, для этого надо было, по правде говоря, воскресить Ивана Устиныча и дать ему высшее образование. А то кто же возьмет на себя риск везти пчел из лесов десятки верст на лошадях, трясти их потом тысячи верст по железной дороге и студиться вместе с ними самому в вагоне-леднике, потом качать пчел по Баренцеву морю и опять мотать по неровной дороге на машинах до Печенги?
Вопрос стал, как на войне, когда в трудных случаях вызываются охотники, а Москва наполнена охотниками всякого рода и среди них, конечно, и пчеловодами. Скоро оказалось, не надо было воскрешать Ивана Устиныча: мы, любители, все знали по себе, что такой человек есть среди пас и даже сейчас живет между нами, и только нам не приходит в голову подумать о нем, а он сам не смеет назваться. Но пришло время, и по указанию из центра появился человек совершенно в том же духе, каким был Иван Устиныч, только бородка была стрижена, сидела маленьким седым пучком на подбородке, и общий облик был человека пожилого, с высшим образованием. Но душа его представляла собой совершеннейший пчелиный улей с гармоническим пением пчел, как у Ивана Устиныча, но, по-моему, Константин Сергеевич Родионов был и в отношении душевного состава выше его.
Чтобы служить пчеле, тому нужно было видеть пчелу, слушать ее, дымить на нее. Константин Сергеевич, научный сотрудник Института пчеловодства, мог, и не видя пчелу, любить ее не меньше Ивана Устиныча. За особенное пристрастие к пчелам в институте его называли «последним из могикан», но мы, и с нами все Заполярье, будем понимать его и доктора Аветисяна как первых из могикан, как зачинателей небывалого дела на Севере.
Может ли кто-нибудь из произносящих слово «могикане» сказать, о чем мы думаем, когда произносим это слово? Мне кажется, мы думаем о чем-то очень хорошем, но исчезающем неизбежно и несправедливо. Мало того! Мы как будто с этим должны помириться и жить в будущем без могикан. Но я лично никогда с этим не мирился; начитавшись с детства книг об индейцах, я бунтовал и боролся, как всегда мне казалось, вместе с могиканами за свободу.
И это не случайно вышло, что наш первый из могикан на своем первом шагу в деле расширения горизонтов своей родины столкнулся с тем, что, напротив, стремится не расширить, а закрепить прежние достижения.
Заведующий райсельхозотделом на Оке отказал Родионову продать сто семей пчел. Тогда молниеносно по телеграмме Родионова на место явилась Эльза из тундры.
Какой волшебной силой обладала эта принципиальная девушка! Она из тундры была так глубоко проникнута идеей освоения человеком Заполярья, так презрительно усмехнулась, услыхав, что за Окой в колхозах-миллионерах не найдется ста семей пчел для Заполярья, что заведующий сразу же оторопел.
И правда, его кругозор в сравнении с кругозором девушки нового строя был деревенским кругозором, ограниченным зубчиками леса. Эльза из тундры, не ограниченная никаким лесом, сразу это поняла и прямо сказала ему:
– Товарищ, разберите свой плетень! Заведующий оторопел. А она ему:
– Вы здесь сплелись плетнем со своими богатыми колхозами в заокских лугах. Но мы надеемся в нашей тундре добывать меду больше, чем вы добываете в своих бархатных лугах. И разве не в этом одна из главных мыслей нашего времени, чтобы отсталых людей сделать первыми?
После этих слов заведующий все понял и объяснил свое сопротивление борьбой за свой район.
– Ваш мед не пропадет! – ответила Эльза. – Он прославит вашу Оку.
Заведующий совсем пришел в себя и ответил:
– Наши бархатные луга перекликнутся с вашей заполярной тундрой.
Так достойный местный работник ловко перескочил за пределы своего плетня, и Эльза из тундры, набрав огромный букет всех медоносных представителей бархатных лугов, покинула край.
VI
Случилось этим летом, что покос на лугах несколько зажали дожди. Но вдруг, когда Родионову для перевозки пчел понадобились люди, дождь перестал, и, как у нас это исстари повелось, стар и млад бросились на луга. С пчелами сидеть на месте не было возможности: в дождливые дни они поедали запасы; поздно было надеяться на будущие ведренные дни. В дороге могло не хватить корма: план был рассчитан, что пчелы переедут в Заполярье на своем запасе и попадут прямо на заполярный медосбор.
Нельзя было и дня сидеть на месте с пчелами, а люди все бросились на луга, и вразумлять их, как Быстрякова вразумляла заведующего райсельхозотделом, не было возможности. К счастью, в каждом уголке нашей родины непременно таится «умственный» человек с более широким кругозором. Сейчас это был старый пчеловод Яков Иванович Попов, подобный моему детскому Ивану Устинычу.
Кажется, так давно были у нас кулаки, но собственнические приемы, перенесенные в общественное дело, нет-нет и покажутся. Кое-где стремились подсунуть для Заполярья семейку пчел похуже, а себе оставить получше. И если бы не Яков Иванович, плохо бы пришлось первому из могикан: слишком большая была его задача, слишком это было далеко от Оки, где-то в Заполярье. Но Яков Иванович – на что уж местный человек! – а, как ястреб, бросался на каждого, кто действовал по завету «не обманешь, не продашь», и всей душой служил Заполярью.
Была одна зеленая ночь, как потом ее называли. По недостатку машин, а может быть, по бездорожью, приходилось из леса лугами на лошадях перевозить пчел и через Оку на железнодорожную станцию. Пчеловодам, хорошо знающим повадки пчел, было тревожно на душе, как врачам перед операцией. Довольно было хоть одной только пчеле вырваться из улья, ужалить лошадь, чтобы иная разнесла бы телегу. А если бы один только улей разбился и рой вырвался, то жала только двухсот пчел были бы смертельными для лошади. Но и лошадей была не одна, и у каждой кобылы был еще сосунок. Вот почему Яков Иванович всю эту ночь с дымарем ходил от подводы к подводе и беспрерывно дымил в подозрительных местах, а Родионов спешил к тому месту с ведром глины и промазывал всякого рода щелки и трещинки, возникающие в ульях на тряских местах.
Так ехали в непрерывных заботах целую ночь, и всю эту ночь вертелась в душе одна только забота – как бы не вылетела из улья пчела. Тут в голове человеческой – забота, а там, на лугах, летней ночью у кузнечиков была забота пилить в одну ноту, пилить и пилить, а перепелки всю ночь тоже одно выбирали свое «пить-полоть», а дергач тоже все одно свое драл всю ночь за всех: «Трудно, батюшки, трудно, матушки!»
Вот отчего Родионов потом нам говорил, что ночь эта была зеленая.
Но всех больше в сочувствии своем перекочевке пчел в Заполярье удивил нас начальник станции, где была оставлена партия пчел, привезенных в прошлую ночь. Конечно, к пчелам приставлен был сторож, но как раз тут в его личной жизни случилась какая-то беда, и он. подумав, наверно, что на станции с пчелами ничего не случится, удрал. А любитель-пчеловод, начальник станции, стал на его место и простоял всю ночь, пока не подъехала вторая партия пчел, и вся эта ночь ему, наверно, тоже была зеленая.
VII
Как ни хотелось бы открытие заполярного меда свести к организованному усилию всех занятых этим делом людей, но невозможно понять и оценить труд пчеловода, не зная, какой нежный и чувствительный материал представляет собой пчела. Стоит немного поговорить с любым старым пчеловодом, и начинает думаться: не сказку ли рассказывает любитель пчел?
Яков Иванович рассказывал, что еще в старое время в день солнечного затмения за Окой с утра пчелы полетели на луга обычным порядком, но часа за два до тех пор, как людям стало заметно начало затмения, пчелы большой серой трубой вернулись и густо облепили ульи. Потом, когда началось затмение, все дивились тому, как это пчелы могли вперед знать о затмении.
Но если у собак есть особое топографическое чувство, позволяющее на многие версты в лесу терять хозяина и в дождь, смывающий все следы, находить его; если птицы в небесном пространстве плавают лучше и точнее, чем мы в океане, – то почему бы и пчелам не обладать особым чувством положения солнца на небе?
Давно ли на танцы пчел смотрели как на сказку пасечников, а теперь точной наукой доказано, что танцы пчел – это их пчелиный язык, что объяснение пчел-разведчиков рабочим пчелам – топографический рассказ о положении медоносов между тремя точками: улья, медоносов и положения солнца. Из этих трех точек две постоянные, а третья – положение солнца – меняется. И рассказ разведчиков, в сущности, есть начертание угла, под которым падают в настоящую минуту солнечные лучи на медоносную полянку.
Так вот, если в каждое время пчелы-разведчики могут сделать по-своему доклад о положении солнца на небе, то почему бы этим пчелам-топографам не доложить в улье о смущении солнца перед затмением и всем пчелам вместе не смутиться перед «концом света» и не броситься под укрытие своих убежищ?
Ничего в этих явлениях нет фантастического, но, зная, какой чувствительный материал представляют собой пчелы, как не подумать о риске переправы их на кочевье в Заполярье?
Нелегко было при нашей общей сложной и спешной работе достать для переправки пчел в Заполярье вагон-холодильник и поставить его в график на пассажирскую скорость. Но раз это сделано, то никакого времени для поиска рабочих нет, никакого раздумья быть не может, останешься даже и один проводником – вези: взялся за гуж, не говори, что не дюж.
– Подумай, друг, как ты поедешь один? – говорил поминутно Яков Иванович, помогая вместе с другими пчел грузить и ставить ярусами в вагоне ульи.
– Надо ехать! – неизменно отвечал Родионов.
У пчел было много расплода, и, значит, за дорогу, особенно если выйдет задержка в пути, расплод поест запасы и погибнет, а пчелы осыплются.
– Как ты поедешь? – спрашивал Яков Иванович все более смущенно.
А Родионов понимал хорошо, чем он смущается: старику казалось, что ему бы самому надо сбросить с шеи свои семьдесят лет, тысячу дел семейных и колхозных и ехать проводником вместе с Родионовым.
– Друг, – уговаривал он, – откажись, не дрова везешь.
Но отказаться – это-значило поставить крест на сезоне: вагон уберут, другой не скоро достанешь, а там непогода, там доставать сахар…
В спешке забот о пчелах научный сотрудник совсем забыл о себе и дал телеграмму своему приятелю, тоже любителю пчел, привезти ему чемодан с необходимыми вещами и хлеба.
Иван Николаевич Взородов, инвалид, ничем не замечательный, с чемоданом явился всего за полчаса до отхода поезда и, ни о чем не думая, стал соломкой подтыкать те места, где, по его мнению, ульи на ходу должны были друг о друга тереться. Наверно, он сразу смекнул положение друга и все работал, не обращая никакого внимания на звонки. II, ничего не говоря, прямо с ходу укатил в Заполярье.
VIII
Бывает, в трудные дни все представляется надвое: по одной дорожке пойдешь – будет тебе очень трудно, а пойдешь по другой – будет сначала легко и приятно, а потом непременно волки съедят.
Так и у наших друзей-пчеловодов дорожка раздвоилась, да еще и так, что неизвестно им было, где трудная сторона, а где волки. При упаковке ульев были вынуты из них магазинные рамки, чтобы пчелам было место выпучиться, а сверху прибита натянутая сетка, чтобы они не могли вылететь. При первом же ударе молотка пчелы, конечно, потеряли покой, но все это пустяки в сравнении с тем, что началось в ульях, когда вагон понесся с пассажирской скоростью.
На потолке вагона-холодильника болталось множество металлических крюков для подвески мяса, на которые нацепили шесть медогонок, и когда поезд покатился, все это, ударяясь друг о друга, колоколами зазвенело над пчелами. То же самое одновременно давала и недостаточная нагрузка. Пусть было погружено сто ульев с магазинами, с медогонками, с разными инструментами для северных пасек, пусть вагон был так набит, что едва было место для двух проводников, но что это был за груз в сравнении с тем, как обычно нагружают вагон, и какую же, значит, раскачку и тряску должен был испытывать вагон с пчелами, бегущий на пассажирской скорости.
Скоро определилось в пути, что пчелы поглощают массу корма и, выкучиваясь в смятении сильней и сильней одна к другой, невероятно высоко поднимают температуру. Лед быстро таял. Требовалось довольно частое наполнение льдом. Но при первом же наполнении оказалось: наполнить вагон льдом в короткое время стоянки пассажирского поезда невозможно. Вагон отцепили, и в ожидании следующего поезда пропали целые сутки.
Вот так и подошло нашим пчеловодам то самое положение, с чего я начал, – дорога на Север к цветам тундры разбилась на два пути: если пользоваться для охлаждения льдом, дорога растянется на многие дни, корма не хватит и пчелы осыплются с голоду; если же не пользоваться льдом, то пчелы поднимут высоко температуру и от жары с расплодом своим задохнутся.
Но, кажется, всегда, если делается что-нибудь новое, небывалое, на какой-то ступени творческой работы пути расходятся, примеров, на что бы поглядеть, нет, приходит жизнь беспримерная.
Вот даже сейчас, сию минуту, когда я погружен в начертание этого совершенно правдивого рассказа и у меня самого расходится дорожка моя надвое, мне хочется бросить трудный путь правдивого изображения и взяться за сказку и войти в нее, где в трудных местах на помощь появляется фея…
Некуда было смотреть пчеловодам: в таком количестве, наверно, никто на Крайний Север пчел по железным дорогам не возил.
А может быть, у людей есть счастье и можно схватиться и нашим пчеловодам за счастье?
– Ваня, – сказал Родионов, – давай на счастье пропустим станцию с холодильником.
– Поглядим сначала, какая температура, – ответил Ваня.
Внизу оказалось +9, нормальная, а наверху +18, тоже не так уж очень страшно.
– Рискнем? – спросил Родионов.
– Рискнем, дядя Костя, – ответил Ваня.
И пчеловоды рискнули и на счастье свое пропустили станцию с холодильником.
Трудно сказать, отчего это вышло, но скорей всего это вышло оттого, что растаяли последние остатки льда, и тогда температура в ульях катастрофически быстро начала повышаться.
Положение экспедиции стало приближаться к тому, когда говорят: утопающий хватается за соломинку. А тут даже и соломинки не было.
Внизу для пчел было еще неплохо, но людям холодно и неуютно, пол под ними ходуном ходит, нет ничего мягкого и теплого, и к тому же темно. Сидят среди ульев, как два зяблика в кустах в непогоду, и когда рукам становится теплее, сердце стынет все больше от страха за пчел.
– Ваня, что-то теплеет, возьми термометр, вот тебе огарок, полезай-ка наверх.
– Не спеши, дядя Костя, – ответил Ваня, – давно ли мы глядели, постарайся заснуть.
И только бы заснуть – вдруг новая напасть. То ли от жары, то ли от чего-нибудь еще и от всего вместе, только некоторые непокорные пчелы принялись бегать – искать выход из улья. И, конечно, от вагонной тряски замазанные глиной щелки там и тут открылись, и беспокойные пчелы-разбойники сквозь эти щелки нашли себе выход на волю. Летать в темноте они не могли и сползли вниз с улья верхнего на нижний и на пол.
– Ползучие пчелы жалят, совсем не как обыкновенно жалят пчелы с лету: жало ползучей пчелы тупее, больнее…
Так рассказывал нам после Родионов, и я не знаю, правда ли это, или просто так им казалось в темноте холодного вагона.
Но кто был в научных экспедициях или на войне, – а кто на войне теперь не был! – тот знает, какие это все пустяки, не имеющие никакого значения в ходе всего дела. Только одно плохо, что как тяпнет такая ползучая пчела, так сильней и острей тут же тяпнет и мысленка об ответственности за пчел.
И не то опять страшно, что придется за пчел отвечать, а что руки от всего отваливаются и становится как-то все ни к чему.
– Нет, Ваня, спать невозможно, пожалуй, я сам полезу.
– Дядя Костя, я тоже не сплю, давай огарок сюда.
С огарком в руке и термометром с улья на улей поднимается Ваня.
Вот он там, вверху, на третьем ярусе, стоит, держит термометр, ждет сколько-то, вот подносит термометр к глазам… Вдруг огарок погас. Ваня потерял равновесие, покатился по ульям, а термометр упал и разбился.
Нелегко было ощупью в темноте разыскать термометр, но ползали усердно, попадали на ползающих пчел, покрикивали, поругивались и нашли.
– Сколько же ты увидел, Ваня?
– Страшно сказать, дядя Костя: термометр показал плюс двадцать два, – все пропало.
– Ошибка была наша: нельзя было отказываться от льда.
– А если бы опять отцепили вагон и пропал бы день или два?
Вот то-то и есть, что когда первым идешь по пути к неизвестному новому и до тебя туда еще никто не ходил, то дорожка непременно раздваивается. Так и нам сейчас, не бросить ли путь правды, не обратить ли открытие меда на Севере в сказку и не отдать ли все дальнейшее в руки феи?
Нет! И вот почему. Так мало поэтов на свете, но в душе почти каждый поэт. А если так это, то и в самой жизни, как в своем домике, живет и поэзия, и кто любит жизнь, может быть, из самой жизни выйдет правдивая фея? Доверимся жизни и не будем бросать наш правдивый путь.
Два бедных пчеловода сидели между ульями невеселые, но не унывали. И мы не будем унывать и войдем в их положение: с их стороны сделано все, что только было возможно, а дальше остается знать, что без опасностей нет пути к небывалому. А поезд между тем все катился. Время от времени проводники мочили тампоны из тряпок и рассовывали их по ульям, на сетки, чтобы пчелы могли утолять возрастающую от жары жажду. Немало проходило времени, пока пили все сто семей путешествующих пчел. А поезд все катился и катился, и одна за другой проходили какие-то станции. И вдруг на какой-то станции в дверь раздается стук…
Вот теперь иди сюда, друг мой, и порадуйся: мы выбрали верный путь. В год испанской революции прибыло к нам множество сирот – испанских детей, и среди них была девочка Пакита. Без отца, погибшего в революцию, без матери выросла в наших снегах, на наших хлебах воспиталась, выучилась у нас испанская девушка, и – подумать только! – испанка с горячей южной кровью сделалась начальником холодильника. И теперь эта самая Пакита в черных кудрях и в красной шапке начальника холодильника вошла в вагон.
Конечно, добрых и разумных женщин у нас не меньше, чем в Испании, но все-таки у них там апельсины, ананасы, прованское масло, серенады, Гвадалквивир, и все это вместе, соединяясь, делает испанку в картузе начальника холодильника ближе к сказочной фее, чем русскую обыкновенную добрую женщину. Материнским чувством своим женщина сразу поняла невозможные трудности положения экспедиции, горячо стала на сторону пчеловодов, вместе с ними добилась задержки поезда, чтобы набить вагон льдом, нашла им взамен разбитого термометра новый, сама принесла соломы для постели и даже успела напоить их чаем с вареньем.
Иди же, иди, друг мой, сюда, смотри на Пакиту, – чем она хуже сказочной феи? – и радуйся: мы выбрали верный путь, и волки нас не съедят.
IX
На Севере, за Полярным кругом, бывает, являются цветы целыми горами: стоит гора вся белая – это морошка и черника цветут. А то бывает, стоит в июле гора вся розовая – это начал зацветать Иван-чай, а то рябина, то полуденник, багульник, герань и мало ли что! И подумать только, в каждом цветке нектара здесь в два, три раза больше, чем у нас, и каждый цветок ждет пчелу, а пчелы за Полярным кругом не водятся.
Помню, в молодости в сухую погоду я сам ходил днями по этим цветам в Заполярье, и не от росы, а от меда одежда моя была мокрая, и я не мог подумать тогда, не мог собрать в себе доброго внимания к жизни, чтобы догадаться, чего хочет, чего просит от человека для себя сама природа Кольского полуострова.
Тем и привлекательно теперь наше открытие, что не в убыток природе мы открываем заполярный мед, что миллионы пудов меда только затем и были в цветах, чтобы привлечь к себе для опыления пчелу, а пчел-то и не было, и мы их привезли.
Цветы ждали пчел, а если цветы ждали, значит, и солнце тоже их ждало, и если мы о цветах по себе говорим, то почему же не сказать и о солнце, что солнце, дающее нам жизнь, нуждалось в пчелах. Солнце, цветы, люди – все ждали.
Есть вещи на свете первоначальные в своем добре и всем понятные, соединяющие в себе природу и человека древним союзом, и среди этих вещей первое – хлеб. Но только надо быть очень голодным, чтобы в хлебе чувствовать солнце, и нам легче это видеть на веществе меда. Вот отчего множество людей, ожидавших прибытия пчел на станции Апатиты в Хибинах, были в добром духе и радовались, как на большом празднике.
И даже когда откатилась дверь вагона-холодильника и те ползуны-пчелы, завидев свет, вылетели и принялись жалить кого в щеку, кого в нос, кого в левую сторону, кого в правую, кого сквозь рубашку, кому под рубашку, то все, глядя друг на друга, покатывались со смеху.
Так просто и весело начали жизнь свою пчелы за Полярным кругом.
Больше половины пчелиных семей осталось здесь, в Хибинах, и сейчас же на машинах, в сопровождении так заботливо подготовленных пчеловодов, были привезены на пасеки в совхоз «Индустрия», в Ботанический сад и в Мончегорск.
Но и тут, как всегда в новом деле, упустили позаботиться о запасе сахара на случай, если пчелы прибудут голодными. Вот почему первая радость встречи скоро сменилась тревогой.
Ни на ком вины в этом не было, но летнее солнце на Севере, когда надо бы ему дать всем покой и скрыться за горизонтом, тут не скрывается. И кажется тогда, что это оно из-за тебя остановилось, стоит, смотрит с упреком и спрашивает:
– Почему ты не позаботился?
Надо очень привыкнуть к местной природе, чтобы вечный глаз этого полуночного свидетеля твоей жизни не мешал бы тебе спать.
И как же тихо бывает в Заполярье в эти солнечные ночи! Жук пробирается между стеблями цветущей черники – и так слышно! Вот какая бывает тишина, что слышно, как храпят ночующие в кронах деревьев глухари.
Ночь проходит без времени, в неизменном свете полуночного солнца, и рассказывать об этой ночи – значит говорить о себе: каждый переживает по-своему. Общая жизнь начинается игрою на солнце, и тогда немного знобит, крикнут полярные куропатки – и, как по сигналу, все умываются, и все начинает сверкать.
Отлично тихая, и светлая, и теплая была у пчел эта первая ночь. Усталые и голодные пчелы, наверно, хорошо спали, и слышно было, как они «гудели». Однако и в эту ночь матка в улье червила.
При первом живом утреннем свете солнца пчелы проснулись и тут же, конечно, выслали разведчиц. В это время в тундре цвела вся черника, морошка, мышиный горошек, багульник, начинал зацветать Иван-чай. Недолго летали разведчицы, вернулись и по-своему, танцами своими, дали знать, где что цветет, что поближе, что подальше и куда и кому лучше лететь. После того рабочие пчелы полетели за взятком, а матка червила.
В этот первый день усталые, измученные и голодные пчелы в среднем собрали на семью по два килограмма меду, а были такие сильные семьи, что нанесли в один первый день по четыре килограмма на семью!
Конечно, и вторую ночь солнце на ночь остановилось и осталось на небе свидетелем души человеческой, но пчеловоды были счастливы, не глядели на свидетеля и спали.
Было записано на пасеках, что в первый день пчелы работали за полночь и уснули в половине второго, на второй же день легли до двенадцати, а встали в четыре утра, в третий день работали с восьми утра до десяти вечера.
X
Вторую партию пчел научный сотрудник Родионов привез в совхоз «Арктика» возле Колы. Устанавливая ульи на пасеке, он ничего не знал о судьбе пчел, оставленных им в Апатитах. Лично он присутствовал при вылете пчел здесь, в Заполярье, впервые только тут, возле Колы. С волнением он открыл летки и еще больше взволновался, когда увидел, что пчелы облетелись, а потом поднялись и пошли за взятком.
Вскоре прибежал какой-то мальчик с криком:
– Скорей, скорей, идите, бегите, глядите на пчел!
И, схватив за руку, потащил Родионова, повторяя:
– Дяденька, дяденька, они все упали!
В тревоге бежал за мальчиком пчеловод, напрасно повторяя вопрос свой:
– Куда упали?
Мальчик отвечал:
– В реку, дяденька, в реку упали.
Прибежали к реке Коле, и тут все стало понятно. Берег Колы – широкая песчаная отмель. На эту отмель прибывает вода и уходит не вся: в ямках вода остается, и вся волнистая отмель была сейчас, как тысячи чашек с водой, и на краях всех этих чашечек вплотную одна к одной сидели пчелы и, с дороги мучимые жаждой, пили и пили заполярную воду.
Как тут не обрадоваться!
После недолгого отдыха на водопое пчелы покидали отмель и скрывались из глаз за рекой.
При обыкновенных полетах за взятком так не бывает. Но недолго пришлось об этом раздумывать. Скоро потом на тропинке за рекой с большим букетом заполярных медоносов показалась девушка, и Родионов узнал в ней Эльзу из тундры, столь славно убедившую заведующего райсельхозотделом на Оке продать пчел.
Встретясь, новые друзья, конечно, обменялись общей фразой:
– Как свет невелик!
И после того она сказала:
– Идемте скорее на пчел смотреть! Они на том берегу сидят на этих самых цветах.
И когда пчеловоды пришли в тундру, там сплошь на цветах были пчелы, и каждая пчела сидела на своем цветке.
А вечером было и в «Арктике», как в «Индустрии», и в Ботаническом саду, и в Мончегорске: каждая семья собрала меду от двух килограммов до четырех.
XI
Последняя партия пчел совершила путь по Баренцеву морю и потом из Печенгской губы на машинах в самую Печенгу. Особенно трудно было с пристани на руках подавать ульи на корабль, высоко поднятый приливом, и обносить висящие шлюпки. Опасно было везти пчел на машинах по неровной дороге, но тем радостней было потом встретить их уже почти под семидесятой широтой со взятком, превышавшим нормы на более низких широтах Заполярья. И тут определилось довольно отчетливо правило, что чем северней и чем больше света, тем больше нектара в цветах и тем больше ежедневный у пчел медосбор.
На этом можно было бы и кончить рассказ об открытии заполярного меда, но я начал с описания моего детства на Оке среди пчеловодов и теперь чувствую, будто оно продолжается на Севере. Я так много отдал души своей Северу, что кажется, будто Север стал продолжением моей родины, и кто-то со стороны задает мне вопрос:
«Ты же сам, своими глазами видел в тундрах великое множество цветов, ты сам говоришь, что в сухое время приходил из Хибинской тундры в мокрой от меда одежде, так почему же ты сам в свое время не предложил Обществу привезти на Север пчел? Каждый цветок на Севере ждет пчелу, и ты мог бы сделать такое доброе дело: ты отдал бы в распоряжение северных кочующих с оленями людей миллионы пудов питательного и целебного вещества?»
Ответом на этот вопрос я и закончу свой рассказ об открытии заполярного меда и устройстве там пасек летом 1950 года.
Было это без пяти лет тому назад полстолетия, когда я бродил пешком по Северу и записывал сказки. Где пешком, где на случайной повозке, где на лодке – берегом моря, выбрался я на Кольский полуостров и очутился совершенно один в заполярной пустыне.
Лежали спящие и тогда никому не ведомые в горах апатиты, курились в облаках, как люди в сонных грезах, лапландские вараки (сопки), и в тишине полярной ночи беспрерывно работала на себя безработная для нас тогда река Нива.
Моя душа была тогда, как северные цветы, переполнена медом несознанного таланта, медом, ожидающим прилета пчелы. Вот отчего, наверно, внутренний мир мой разделялся как бы роковой чертой: на одной стороне талант, как возможность великого счастья и радости жизни, на другой – темная, мрачная пустыня. В соответствии с этим и внешний мир разделялся той же роковой чертой – на светлый мир незаходящего солнца и мрачный мир полярной ночи. Через эту роковую черту, казалось, не смела перелететь и пчела.
И так мне было, будто я, сказочник по природе своей, пустыню пройду в светлое время, унесу с собой ее сказки, отдам их счастливым, а бедные северные люди останутся без меня переносить беспросветную ночь.
Каждая курящаяся варака, казалось, шептала мне:
«Проходи, проходи!»
И грубое слово «проходимец» кололо меня.
Сказки мои, записанные в то время на Севере, песни, былины говорили о садах, соловьях, ягодах: вишне, малине, – а в действительной жизни тогда здесь не могла расти даже картошка.
Но разве и на моей прекрасной родине в бархатных лугах, где были и сады роскошные, и соловьи, цветы, и Тургенев, и милые деды на пасеках, тоже было в существе своем не так же, как и в Лапландии? Почему же ведь и назывался в моем родном краю крестьянин мужиком, что этим словом человек заключался в неподвижность при самом рождении, как негр заключался в черную кожу, презренную для белого рабовладельца. Какие-то жалкие сажени земли назначались нашему негру, и они все уменьшались при размножении людей и при переделах.
В этом чувстве обреченности мы воспитывались с колыбели. При первом луче нашего сознания нас встречала легенда о проклятии человека с изгнанием из рая и вечным наказанием в поте лица зарабатывать себе хлеб. А дальше, в юности, когда разум начинал бороться с легендой о проклятии человека, нас встречал чудовищный «закон» Мальтуса, отдающий человека в вечное рабство природы: человек будто бы размножается в геометрической прогрессии, а средства существования растут в прогрессии арифметической. Еще дальше, когда наш взрослый человек поступал на государственную службу, он давал присягу верности царю, венчающему косность человека в природе.
Вот отчего, наверно, и я, в своей доле тоже раб своего века, проходил по тундре в одежде, мокрой от меда, и не догадался сделать усилие и доставить на Север пчелу.
Это чувство обреченности распространялось на все – и на то, что пчелы в зависимости от местных условий не могут жить на Севере. И каждый так, будучи в тисках мрачного духа, 01раничивал в себе право таланта переступать будто бы роковую черту. А честнейший человек жил по правилу нашего времени: сначала социалистическая революция, а потом раскрытие таланта, подобного личному счастью.
Теперь там, где я когда-то бродил в смущении перед чем-то неизбежным, похожим на смерть, выросли настоящие города, полярной ночью стало светло, как днем, разные овощи стали вырастать, как и у нас. И вот на столе моем в хрустальных вазочках, играя отсветами при электричестве, лежит ароматное целебное вещество, заполярный мед, небывалый в природе и обязанный своим бытием только усилию нового, освобожденного человека.
Назад: Друг человека*
Дальше: Наш сад*
