Молодой колхозник
Еще древний славянин начал войну с лесом и, вырубаясь, оставил нам после себя мрачный завет: лес – это бес. Но беззаветно людям хочется жить, и твердая рука держит стальной топор, и чем больше хочется жить, тем и тверже рука, и чище рубит топор, и легче режет пила. В этом и была радость жизни наших предков на Севере: рубить леса, вырубаться из леса и строить свою человеческую жизнь на светлой, открытой поляне.
Не сказать, чтобы наше село так-то уж очень давно вышло из леса, но люди уже и сейчас жалуются на перемену: далеконько стало ходить в лес из села за дровами, и за клюквой, и за грибами. Заметно тоже, что и древний завет вражды к лесу сменяется дружбой: на утеху ребятишкам многие стали сажать у себя возле дома березку, или раннюю иву, или черемуху, рябину или калину. А у бабушки Арины возле дома кто из сыновей уходил на войну, тот и сажал на память о себе деревце. И вот выросло у бабушки под окнами шесть разных деревьев, а из сыновей домой с войны никто не вернулся.
Стоят теперь и поднимаются из года в год все выше и выше эти деревья, и бабушка хорошо помнит, кто их сажал: все деревья эти называются именами погибших на нескольких войнах сыновей: Сашина рябина, Николина калина, Сережина березка, Мишина елочка, Павлова сосенка и Данилов дубок.
Можно ли помириться с тем, что вот были живые люди, собственные дети, и теперь вместо них деревья растут? Нет, мы думаем, помириться с этим нельзя матери, все будет вспоминаться, где-то ныть на душе, но жить, конечно, можно. И бабушка Арина, солдатская мать, жила себе и жила понемногу, а деревья поднимались все выше…
Приходит весна, развязывается на дереве какой-нибудь узелок, и от него расходятся веточки. Кто-то проходил мимо и заметил на веточке свое время и потом каждый раз, когда проходил, вспоминал, по приросту этой своей замеченной ветки из года в год, о чем-то своем думал и, может быть, думая, на что-то решался…
У каждого человека есть свое понимание времени, и у каждого есть свой тайный узелок. Но вот пришло время – и жизнь наша разделилась на два пути: либо вперед, на гору – к новому, либо назад, под гору – к старому.
Третьего пути не было, и оттого все тайны открылись, все узелки развязались.
– Арина Павловна, – уговаривали мы солдатскую мать, – мы же против нашего общего и главного врага идем, того самого, кто на всем свете расколол всех людей надвое войнами, кто побил всех ваших детей, кто сейчас у нас на селе крутит и мутит и жить не дает ни старым, ни малым. Вы его в старину бесом называли, а мы кулаком. Коровы и те, когда волка завидят, собираются вместе и наводят рога, а мы все терпим. Пора и нам взяться за ум и тоже к врагу повернуться рогами.
– Где вам! – отвечает бабушка. – Как это можно устроить общую жизнь, если в одной семье люди не могут устроиться, дерутся между собой и бегут друг от дружки куда глаза глядят.
Столько времени бежала река жизни, столько воды утекло, а у бабушки в голове только одно: если пять человек в семье не могут между собою сойтись, то как могут сойтись в колхозе пятьсот человек?
Так останавливается и закругляется душа старого человека: мы, молодые, уже видим впереди агрогород и в нем человека в дружбе с природой, мы уже собираемся в миллионные рати на борьбу против войн, а у бабушки в душе все еще дикий лес и в лесу старый бес.
Скоро пришло время, и некогда стало нам старух склонять к новым идеям, да и незачем! Оглянуться не успели мы, отдаваясь новой жизни, как там и тут появились колхозы-миллионеры и наметились ростки великой мысли об агрогороде. Даже и в нашу лесную глушь прибыли тракторы.
Мы бы и не вспомнили солдатскую мать, если бы она одна-одинешенька доживала свой век. Но у бабушки в доме была еще ее дочь, молодая, новая женщина, и маленький внук Вася. Вот из-за этого-то Васи мы возвращаемся опять в тот домик солдатской матери, где под окнами шепчутся между собой о старых временах рябина с калиной, сосна с елочкой и березка с дубком.
Тут, в этом домике, по Васе мы догадываемся, что у бабушки в душе теплится еще вечная материнская надежда увидеть своими глазами лучшую жизнь на земле.
В середине Отечественной войны был один такой день ранней весной, когда снег уже сбежал и началось, как у нас говорят: воспарение. Везде: на полях, и на лесных просеках, и на дорожках пар поднимался от земли, и сквозь пар все было синее, и все дрожало волнисто. Только на одном огороде у Арины воспарения не было: огород у нее был на бугорке, и снег у нее сбежал раньше всех, и пар вышел раньше, как из трубы, а земля стала сохнуть.
Давно уже у старухи сердце болело о своем огороде, и так болело, что будь бабушка сама председателем колхоза, то ни за что бы не утерпела и вспахала бы свой личный огород прежде всех общественных работ. Но колхоз жил своей жизнью и по-своему распределял лошадей, и очередь потому-то все не доходила до пересыхающей горушки Веселкиных.
И зачем тут колхоз! Будь бы Аксюша настоящая расторопная прежних времен баба, так уж сумела бы как-нибудь все обделать.
– Аксюша! – не вытерпела в это утро бабушка Арина. – Доколе же мы будем ждать с огородом? Гляди, вон куры копаются, и от земли столб пыли поднимается, вон поросенок – и над ним облако, у людей пар, а у нас пыль. Скажи председателю: земля у тебя на горе, муж на войне, сама в колхозе: все права на лошадь у тебя.
– Матушка, – отвечала Аксюша, – мы же с тобой не одни в колхозе, и у нас так ведется, что работы наши общественные стоят на первом месте, а дела мои личные после. Как я теперь буду просить для себя, если у нас сейчас в колхозе такая горячка с посевной?
– Глупенькая! – отвечала мать. – Ты же знаешь, от века веков было так, что своя рубашка была ближе к телу, и этого не переменишь, и плетью обуха не перешибешь, так это навеки и останется, и ничего в этом не может быть стыдного – просить лошадь вспахать свой личный огород.
– Матушка, у нас сейчас в колхозе лошади все нарасхват на общественные работы. Ты же понимать должна: от колхоза мы все живем, а нашего огорода даже нам с тобой не хватит. Попрошу я сейчас лошадь – мне посмеются и скажут: «Тебе, Аксюша, видно, своя рубашка ближе к телу».
Дочь уходит в колхоз и как бы отходит от матери в новое время, мать отходит от дочери туда, где по старинке каждый думает только о своей рубашке. Мать и дочь расходятся в разные стороны.
Ну-ка, Вася, будет тебе спать, слезай с печки, соединяй времена, поднимай их, как поднимают дрожжи растворенное тесто. Вставай!
– Чудная ты, бабушка! – сказал Вася, слезая с печки. – Я сейчас все слышал, как ты с мамой говорила. Ты думаешь: или мы одни на свете живем, или мы лучше всех и нам все надо делать прежде других?
Бабушка только было окунула полынный веник в воду, чтобы избу подмести, но, услыхав досадные слова, веник опустила.
– Ты еще мал, Вася, на тебя мы работаем, а когда свое наживать сам будешь, то свое будешь беречь от воров и сам же будешь всем говорить: «Своя рубашка ближе к телу».
Вася эти слова не сразу понял и своими большими серыми глазами удивленно глядел на бабушку. И когда бабушка успокоилась и подняла мокрый веник, Вася наконец-то стал разбираться в странных словах.
– Бабушка, – сказал он, – ты говоришь, что у нас воры?
Арина Павловна немного смутилась: это не было в ее правилах выступать так резко против колхоза. Она не совсем свободно засмеялась на слова Васи и ответила:
– Ты, Вася, выпей-ка молочка да сбегай туда в колхоз, погляди, как они там лошадей распределяют. Вася ответил очень серьезно:
– Я, бабушка, все, все просмотрю.
Выпил молока и убежал.
Вася был мальчик, еще свободный от школьных занятий, и вместо школы каждый день уходил в колхоз и там пропадал до обеда, а вечером часто бывал на собраниях и вместе с матерью возвращался домой. Но в этот раз даже и обедать домой не пришел и вернулся только уж к самому вечеру.
– Явился! – встретила его бабушка. – Что так долго пропадал?
– Как так долго? – ответил Вася. – Ты же, бабушка, сама мне велела воров поискать.
– Что ты, что ты! – отмахнулась бабушка.
– Чудная ты, бабушка, сама сказала, а теперь струсила – и на попятный двор. А я дело это не оставил и прямо прибежал в кладовую, набрал себе в подол картошек и стал считать, сколько весов кладовщик на телегу накладывает: у него десять килограмм, а у меня одна картошка.
Вдруг он подходит ко мне и спрашивает: «Что ты делаешь?» Я отвечаю: «Ничего не делаю, а только проверяю твои весы». Как он схватит меня за шиворот и выкинул вон из кладовой совсем и с картошкой. А я подобрал картошку, стал подальше и считаю: он десять килограмм, я одну картошку. Он мне грозит кулаком и ругается, а я ему тоже кричу: «Ничего ты со мной не сделаешь, а тебя я учту!»
– Дурачок ты! – сказала бабушка.
– Нет, ты послушай, что дальше-то было! Приходит председатель, услыхал, как ругается кладовщик: мешок на телегу, а мне кулак.
«Ты что это, мальчик, бузишь?» – спрашивает меня председатель.
«Да вот, – говорю, – бабушка Арина прислала меня поглядеть, какие у вас распорядки и нет ли воров».
Бабушка всплеснула руками:
– Так и сказал на меня, и язык у тебя не отнялся?
– Нет, бабушка, язык у меня не отнялся, и ты напрасно все трусишь: председатель на мои слова засмеялся и велел тебе кланяться. «Умная, – сказал, – у тебя бабушка, за нами надо глядеть и глядеть».
Тут бабушка вся закраснелась, как молоденькая, голову запрокинула, обеими ладонями закрылась, потом вытерла рот рукавом.
– Ну и боец! – сказала она. – Все ребята мои были смирные, в кого же ты вышел?
– Это не все, бабушка, – сказал Вася. – Председатель велел передать тебе слова: «Хорошая жизнь даром не дается».
– Золотые слова! – сказала бабушка. – У нас тоже это народ говорил: «Без труда не вынешь и рыбки из пруда».
Слезы выступили на глазах у старушки. Невидящими глазами она глядела на Васю, а сама назад ушла, к своему первому, Саше, и от него вернулась и большим глазом поглядела на Васю. Есть что-то Сашино в Васе, но не все. И так всех сыновей померяла с Васей, и все в чем-то были сходны, и что-то все-таки у внука глядело свое, небывалое. Под конец бабушка хотела Васю вывести из отца его, Никиты, но тут уж у нее вовсе ничего не вышло: отец Васи был тише всех ее сыновей.
Тогда-то вот и сделалось лицо у бабушки таким покинутым, таким жалким, как бывает в иные минуты у всех стариков и отчего тогда у нас, молодых, сжимается сердце; в эти минуты старики, скорей всего, вынужденные расстаться с бывалым, предчувствуют небывалое…
– Что с тобой, бабушка? – схватился Вася.
– Ничего, ничего, Вася, – ответила бабушка, – это с нами стариками, бывает. Не могу я понять, откуда ты такой храбрый взялся, у нас в роду таких не было.
– Чудная же ты, бабушка, – сказал Вася, – отец на войне, мама весь день в колхозе на работе, ты дома сидишь, на собрания не ходишь, ничего не видишь, – кому же, как не мне, вам помогать?
Только хорошего сначала не вышло у меня с кладовой, и не за что тебе меня хвалить. Вот иду я после того в конюшню и вижу: там в стойле торчит одна лошадка. Скорей бежать, искать бригадира! Уж я бегал, бегал, куда ни приду, и везде говорят: «Вот сейчас только был и ушел». Настиг я его в картофельной яме.
«Товарищ бригадир, – говорю ему, – у меня отец на войне, мать в колхозе работает, бабушка дома сидит, старая, огород наш личный на горушке обсох и пылит, велите нам лошадь дать вспахать огород».
«Погоди, мальчик, – отвечает бригадир, – вот ослобонится лошадь, я тебе дам».
«Там у вас, – говорю, – есть одна в конюшне».
«Та, – говорит, – хромая, ее заковали». – И ушел.
А я обратно в конюшню и вижу, этой лошадки в стойле уже нет, уже и след простыл: вот какая хромая! Что тут делать! Сильно я рассердился и пошел к председателю.
– Молодец, правильно сделал! – воскликнула бабушка. – Бригадир эту лошадку, наверно, сбыл свояку пахать огород. Ну, рассказывай, боец!
– Опять я говорю председателю, что так и так: отец мой на войне, мать в колхозе, бабушка по дому хлопочет, старая, и огородик наш личный на горушке обсох и пылит. А бригадир лошадь не дает, говорит, хромая, а она здорова, и ему от меня только бы отвязаться.
«А не ты это, – спросил председатель, – рано поутру проверял кладовую?»
Узнал меня, посмеялся и теми же словами, как бригадир, говорит:
– Погоди, мальчик, вот ослобонится лошадка, я тебе первому дам, все права твои. Потерпи немного, я тебе говорил: «хорошая жизнь даром не дается».
Бабушка вздохнула: ей, видно, стало Васю жалко.
– Вот бы тебе, – сказала она, – тогда и домой на обед, а то весь день не евши, наверно, гонял?
– Чудная ты, бабушка, – отвечал Вася, – ты все только о себе думаешь, о своем огороде.
– О ком же мне думать, Васенька, как не о себе? Вот когда мне будет хорошо, я тогда и о других думать буду.
– Нет, – поправил бабушку Вася, – это совсем не так надо. Что же ты понимаешь, будто у нас о себе не думают, нет, бабушка, и у нас все о себе думают, и еще как думают! Только у нас все начинается не с себя.
Вот когда дело мое провалилось, – зачем мне домой идти, с чем мне идти? Я бросил думать о нем и пошел в поле. Хорошо мне стало: поле широкое, посередине трактор жужжит, и за трактором множество птиц. Я не раз слышал: будешь глядеть – будут и лучше пахать, а то и огрехов наделают, и работу не примут, и им же самим хуже будет.
Так вот, прихожу я в поле и говорю трактористу:
«Посади меня, я хочу тебе помогать, посади, милый, я тебе пригожусь!»
Слова не сказал тракторист, посадил рядом с собой: он баранкой вертел, а я ему указывал на дурные места – на огрехи. Правда, бабушка, глаз у меня вострый, а тракторист контуженый; я с пользой сидел, и мне от этого было почему-то очень хорошо, и об огороде я вовсе забыл, и даже есть не хотелось.
– Вот вы оба с матерью такие: свое проглядите, а на чужое радуетесь.
– Бабушка! Да какое же оно чужое? Ты только послушай, что из этого вышло. Приходит председатель и вот как радуется хорошей работе! Трактор останавливает нарочно, чтобы только похвалить тракториста.
«А это я не один, – говорит тракторист, – вот кого благодари!» И указывает на меня. А председатель что-то мотнул головой и записал себе в книжку.
– Что же это он такое записал? – спросила бабушка.
– Кто его знает, – ответил Вася, – может быть, он мне трудодень записал.
– Вот еще что! – засмеялась бабушка.
– Что ты смеешься! – обиделся Вася. – Я, может быть, раз сто спрыгивал с трактора, и грунт проверял, и говорил трактористу. И очень просто: председатель понял мою работу.
Не сразу он узнал меня, а потом вдруг что-то вспомнил и говорит:
«Никак, мальчик, это ты утром кладовую проверял, а потом лошадь у меня просил?»
«Да, – говорю, – товарищ председатель, я вам говорил, что отец у меня на войне, мать в колхозе работает, бабушка старая дома сидит, и огородик наш на горушке обсох. Время его пахать, а лошади все не дают, и только одно все говорят: „Погоди, мальчик, ослобонится лошадка“».
«Ладно, ладно, – отвечает председатель, – скажи матери, чтобы завтра утром пораньше приходила за лошадью и оставалась дома пахать огород». А ты, бабушка, говоришь!..
Тут бабушка Арина что-то взяла себе в голову, и глаза у нее стали узенькими, и сквозь щелки эти она не вся глядела на Васю, а только чтобы можно было следить за ним. Но Васе это было все равно, он продолжал:
– Как сказал председатель, что завтра нам будет лошадь, побежал было я маму искать, но увидел – на поле сеют горох. Дай – думаю – помогу им; может быть, мне горошку дадут. Вот тебе, бабушка!
И Вася вывернул бабушке на передник целый карман.
– Горох сеяли, – сказала бабушка, – а на воровскую-то долю хоть бросили?
– Как так на воровскую? – спросил Вася.
– А так, на воровскую, – ответила бабушка, – человек будет ходить мимо гороха и не утерпит, чтобы не сорвать горсточку. Вот и сеяли на этого человека и просили: «Уродись, горох, и на воров!»
– Ну, нет! – остановил бабушку Вася. – У нас так нельзя, у нас в колхозе людей стало много: один прохожий горсточку возьмет, другой, третий, а там птиц всяких налетит множество – и все на воров пойдет.
– Насчет птиц и у нас было строго. Ну же, рассказывай, чего ты там еще видел?
– Ты, бабушка, знаешь, я на собрании был, забился в угол и все слушал. Вот приехали из района. Спрашивали, как дела, как посев, какая упитанность скота, как уборочная. И совет давали, чтоб глядели за пастухами, не гоняли бы они быстро жеребных кобыл, а то много бывает случаев: кобыла скидывает.
– Умный совет! – кивнула головой бабушка.
– Вот это я запомнил. А сегодня я поработал на горохе, иду себе по дороге и вижу большое облако пыли: это пастух так гонит жеребных кобыл.
«Стой! – говорю пастуху. – Так нельзя гонять лошадей, у тебя жеребные кобылы скинут».
– Что ты, что ты! – испугалась бабушка. – Можно ли тебе, маленькому, так замечать пастуху!
– Отчего же нельзя, бабушка, ведь я же правду сказал. А он мне: «Вот я тебя самого скину!» И как кинется на меня! Я успел увернуться – и бежать! И слышу: арапник сзади меня – хлоп! Оглянулся я, пыль от удара облаком поднялась, а кобыла мчится во весь дух.
Тут, на счастье мое, выходит председатель откуда-то и, наверно, он все и видел. А я ему еще говорю: «Товарищ председатель, можно ли гонять так жеребных кобыл?»
Как увидал председатель, прямо пустился к пастуху и долго разговаривал с ним, и я слышал: «Мальчишка, от земли не видно, – и понимает, а куда же ты смотришь, ты, пастух?»
После того председатель подходит ко мне и говорит: «Снимай картуз!»
Я послушался, а он погладил меня по голове и говорит: «Ты умный мальчик, хороший!»
Мне, бабушка, тогда стало стыдно, слышу: уши горят, насилу поднял глаза. И как только поднял, он вдруг и узнал меня и говорит: «Так это ты утром кладовую проверял, а потом на тракторе ездил и лошадку у меня просил?»
«Да, – говорю, – товарищ председатель, мой отец на войне, мать в колхозе весь день работает, а бабушка дома сидит, старая, и у нее убили на войне шесть сыновей. Я теперь один у нее…»
«Успокойся, мальчик, – говорит председатель, – завтра будет у вас лошадь, я тебе обещаю». И что-то записал у себя в книжке.
– Что же такое он мог записать? – сказала бабушка.
– А я думаю, – сказал Вася, – это он мне трудодень записал.
Бабушка вдруг засмеялась, и поглядела недоверчиво на Васю, и сказала:
– Сколько же это он тебе за один день трудодней записал?
На минутку бабушка Арина, должно быть, усомнилась, правду ли рассказывал Вася, не сказка ли все, и что едва ли завтра можно будет наконец-то вспахать огород. Но как раз в эту минуту сомненья Аксюша вошла, и ее первые слова были:
– Председатель завтра велел мне рано-рано приходить за лошадью: будем пахать! И он очень хвалил нашего Васю, и смеялся, и рассказывал мне, как он проверял кладовую, как пахал на тракторе, как спасал жеребных кобыл, как напоминал о лошадке. Он даже сказал, что ему трудодень записал.
Тут у бабушки больше не оставалось уже никакого сомнения в том, что внук говорил только правду и что огород будет вспахан вовремя. И, может быть, в это время открывалось ей. что не в огороде тут дело, а в чем-то совсем другом. А после ужина, когда все спать улеглись и Вася, уморенный за день, прямо на лавке и заснул мальчишеским мертвым сном, бабушка Арина так и осталась в раздумье за столом возле Васи.
За окном шумит дерево, и нам бы не понять этого шума, но солдатская мать понимает: это шумит Сашина рябина. Вспомнив Сашу, бабушка всматривается в лицо спящего Васи и в его лице находит и узнает черты старшего сына. Так с Николиной калиной перешепнулась бабушка. Было много времени у старого человека посоветоваться и с Мишиной елочкой, и с Павлушиной сосной, и с Даниловым дубочком.
Все черты старого и бывалого находила бабушка в лице Васи, и все-таки из этих черточек не складывалось лицо Васи: самое главное, что-то новое и небывалое, так и оставалось неизвестным и неузнанным и долго не давало бабушке спать.
Назад: Золотая рука*
Дальше: Москворецкий мост*
