Количество милиции на Московском вокзале превзошло все их ожидания. Они подозревали, что органы в курсе и что провожать их будут. В лучшем случае провожать, в худшем — им грозил так называемый Институт космической медицины. Громкое название означало не только исследования. Сначала будут допросы, потом — кому как повезет: тюрьма, психушка или солженицынские «шарашки» — с той только разницей, что они не технари и шарашка означала ту же психушку с другим, более цивильным и спокойным названием.

Маратик первым предложил уехать. Выбрал место — Казахстан. Срок — год. Или — в этой стране трудно планировать такие вещи — сколько получится. Коммуна. Смешно сказать. В семьдесят девятом году в Казахстане — коммуна… Правда, не все согласились уехать, но самые надежные, самые любимые собрались в пару дней — пятнадцать человек, уже несколько лет бывшие одной семьей. Да что там семьей — государством со своими языком, конституцией школой и обычаями. И еще — в состоянии постоянной войны, партизанской, с неожиданными облавами, налетами, арестами.

У всех уже были обыски, но экземпляры «Сутры власти» продолжали множиться. Они помнили текст наизусть — пятьдесят машинописных страниц, напечатанных через один интервал. Пока на свободе оставался хоть один из них, «Сутра» была жива.

Милиционеры, как на подбор почему-то маленького роста, кучками прохаживались сначала в зале, где все пятнадцать собрались с вещами в самом центре — не возле головы Ленина, традиционном месте для встреч, а между Головой и выходом на платформы. Потом следом за отъезжающими они вытекли голубыми ручейками к поезду. «Что им надо? — думала Таня. — Зачем они здесь? Боятся демонстрации? Так мы этим не занимаемся. Хотят арестовать кого-то? Так ведь это можно было сделать тысячу раз уже в менее людных местах, хотя бы дома…»

Этих парней не за что винить: приказали им наблюдать, вот они и толкутся здесь. Курят, смеются, глаз с них не спускают — в открытую действуют.

Вокруг пятнадцати с рюкзаками, палатками, вещмешками на платформе образовался вакуум. Пассажиры и провожающие, заметив милиционеров, почти вплотную уже подобравшихся к их компании, опасливо обходили стороной, теснились к вагону и старались быстрее миновать странных то ли конвоируемых, то ли арестовываемых туристов.

Маратик обнял ее.

— Ну, прощай, Танюшка, — улыбнулся широким ртом сквозь белые редкие усики, тряхнул длинными, такими же белыми, словно у альбиноса, волосами. — По вагонам! — крикнул он громко, заставив провожатых в погонах встрепенуться и уставиться на них еще откровеннее.

…Она ехала в метро, не понимая, что происходит вокруг. Не плакала — Маратик строго запретил плакать. Нужно молиться, и слезы уйдут.

Она была единственным врачом, оставшимся в Ленинграде. Осталось еще несколько человек, но Врачом была только она. Теперь на нее ложились все проблемы. Пациентов было совсем мало, все легкие — простуды, мигрени. Свинка у одного работяги — случай посерьезней, взрослые тяжело переносят детскую болезнь, но она должна была справиться. Не зря же Маратик ее учил.

Пустая квартира наводила тоску, однако тосковать тоже нельзя. Она села в позу «лотоса», положила руки на колени ладонями вверх и стала читать про себя любимые слова: «Плащ укроет от дождя, но люди с глазами птиц найдут и возьмут за руку. Первый шаг не трудный — он самый легкий. Трудный — последний. Камень — твое ложе, мягче его не найдешь, небо будет таким, как ты захочешь, солнце всегда в тебе, солнечный крест укажет путь, и нет сил, которые заставили бы с него свернуть. Не ищи ничего, сами найдут, придут и сами все расскажут. Ожидание — смерть, все уже есть, ждать нечего. Кто так не думает, ждет всю жизнь и ничего не получает. В покое найдешь движение и полетишь быстрее молнии…»