Книга: Банк
Назад: V
Дальше: VII

VI

В банке приближалось время обеда. Народ быстро собирался, потом разбегался в разные стороны: кто жил поблизости — домой, кто жил далече и денег было не жалко — в близлежащие заведения, кто и проживал не рядом, и деньги экономил — те обычно спускались перекусить вниз, в буфет, где заодно можно было и покурить, и посплетничать. Жилище Влада находилось неподалеку, но путешествия домой на обед были невозможны по нескольким причинам: во-первых, отсутствие личного автомобиля, а такси еще нужно поймать, с водителем договориться, да еще обратно, во-вторых, отсутствие жены-домохозяйки, которая бы к его приходу заботливо этот обед приготовила и стол накрыла; в-третьих, даже если бы он сам заранее жарил-парил, пока разогреешь, пока… В общем, он принадлежал к последней, самой немногочисленной категории из определяющихся по этому признаку служащих банка — жил поблизости, денег на ресторацию не жалел, но обедал в буфете.
Влад уже спускался по лестнице, когда столкнулся на ней с Колей — должность у того была столь же забавная, сколь и ответственная, — он был курьером, — казалось бы, ничего особенного, но курьером весьма непростым — ему для передачи вверялись самые важные документы, которые ни факсом не пошлешь, ни содержание коих по телефону не передашь, мало того, он часто перевозил из различных учреждений банка — отделений, филиалов, пунктов обмена валют и прочих — печати, клише подписей ответственных лиц, которые в обычное время хранились в сейфе у управляющих, однако ему вверялись без каких бы то ни было опасений. Одним словом, он был «свой», «приближенный», доверенное лицо — чему соответствовали и его положение в общей неформальной иерархии организации, и надлежащая зарплата. Человек на подобной должности, безусловно, был необходим начальству, а в силу склада его характера и имеющегося образования представить Колю сидящим где-либо в отделе за столом, который пусть и из настоящего ореха, было невероятно сложно, посему такой расклад весьма устраивал обе стороны.
Коля, как обычно, держал под мышкой свою ярко-красную папку и, как всегда, спешил — то есть поднимался наверх чуть ли не бегом, переступая через две ступеньки, однако на сей раз он не просто поздоровался и поинтересовался, как дела, а, увидев Влада, весь как бы засиял, схватил его ладонь своей ручищей:
— Митрич, ты! Салют! Слушай, ты где обедаешь?
— Здесь, внизу, в буфете…
— Фу, нашел где. Давай мотанемся куда-нибудь, я тебя и обратно отвезу.
— Премного благодарен, — ответил Влад, чувствуя, что это, вроде бы случайное, предложение звучит все же неспроста. Было время, когда они с Николаем являлись если уж и не закадычными друзьями, но приятелями-собутыльниками точно, частенько он присоединялся к Коле, когда тот окунался в ночной Петербург, и выныривал лишь спустя несколько дней, с больной от похмелья головой и твердым намерением начать жизнь заново, но эта пора прошла, и в последние месяцы виделись они в бане и, еще реже, на работе, изредка же пересекаясь — как положено — на различных всеобщих празднествах, как-то: свадьбах, торжествах по поводу появления на свет детей, юбилеях каких-либо событий, днях рождения сыновей и дочерей, новосельях, сборищах ввиду чьей-то вынужденной или добровольной эмиграции и пр., и пр., и пр., но никогда — по взаимной договоренности. Правда, в бане после дня рождения жены Саши Николай пытался пригласить его с собой к девчонкам, но тогда у него уже появилась Жанна — новых подобных предложениях от Коли не исходило. — Только куда?
— А давай в пивной «Стародеревенский», на Дибуновскую мотанемся? А то у меня местные «Визави» и «Харлей-Дэвидсон» уже в печенках сидят.
— Да с удовольствием. Мне, правда, кухня больше в «Старой деревне» на Савушкина нравится, но там днем не наливают — а вдруг мне спонтанно захочется?
— Короче, договорились! Сейчас бумажки только отдам и спущусь — жди меня возле машины, — и Коля помчался вверх своими шажищами.
По дороге в этот ресторанчик с немецкой кухней и вполне приличным разливным пивом болтали они о том о сем, то есть, короче, ни о чем, и только когда уже устроились за столиком и официант принес Коле бокал минеральной воды, а Владу — кружку «Килкене» (да, он знал, как отрицательно относится начальство к алкоголю у них на работе, наиболее ярко проявляющееся у Саши, но тяжело было устоять перед соблазном, находясь в подобной атмосфере — в окружении деревянных лакированных лавочек и столиков, витающих, из разных сортов пива смешанных запахов под пучками кукурузных початков и сухих колосьев ржи), Николай заговорил о том, что, по-видимому, его серьезно заботило и что он наконец решился доверить стороннему человеку, коим по случайности оказался Влад.
— Ты знаешь, когда это все начиналось — ну, банк этот, мне казалось, что все мы одинаковые — вот вся наша компания, интересы наши — ну, бухали там вместе, или помнишь, как с толпой проституток к Семенычу притащились — вот повеселились-то! — когда я и по плечу мог хлопнуть любого, и послать подальше; потом все как-то начали разделяться, сначала не очень заметно, но уже дальше — сильнее и сильнее. Нет, я все понимаю — люди взрослели, детство закончилось, нужно было в жизни определяться, я и сам включился в работу — а что? — мне она нравилась, нравится и сейчас, — если бы не ребята, чтоб я сегодня делал-то, без специального образования и прочего, в банке этом? Не-е, ну, ладно, я ведь это понимаю, как и все остальные, но меня мое положение устраивает, я ни с кем не спорю и дорогу никому, как некоторые друг другу, не перебегаю. Но ладно там Косовский ляпнул, мол: «Колюха только на то и способен, чтобы баранку крутить и баб трахать!» — ну, так я его взял на следующий день после того, как мне это передали, за горло, приподнял так сантиметров на пять от земли и спрашиваю: «Кося, ты что, поссориться со мной хочешь?», а он глаза выпучил, дрожит: «Нет, нет, я не то имел в виду, больше не буду!» — так то Косовский, а ведь уж и ребята некоторые говорят, что нельзя мне, дескать, печаточки-то одному возить, пусть, мол, как водитель ездит, а документы возить будет новый сотрудник, сидя вместе с ним в машине, — вместо одного курьера два, зато спокойнее.
— Да кто же это говорит так? — Влад сильно удивился. — Да кому и в голову-то пришло? Нет, а что, может, ты повод дал какой — тогда хоть объяснить можно!
— А повод один и тот же, — сказал Коля, даже не взглянув на принесенную ему закуску, — я, мол, только и делаю, что бухаю да баб снимаю. Человек без корня, фундамента, основы, — увидит, мол, новую юбку и продаст за нее.
— Коль, — обратился к нему Влад, — ты знаешь, если бы ты не был сейчас за рулем, в рабочие часы, и я не видел, что ты пьешь минералку, я подумал бы, что ты пьян, — иначе чем объяснить то, что ты какую-то чушь несешь?
— Видишь, — хмыкнул Коля, — и ты туда же. Я понимаю, будь у меня семья, жена-ребенок, да еще я где-нибудь заочно на финансиста-экономиста учился, тогда да — мол, парень перспективный — например, как Саша, — ну, такой положительный, не подкопаешься, видно, далеко пойдет, а так я перелетная птица, все кабаки да бабы. Но ведь это же мне нравится, это — мое. Вот сидеть, Ницше цитировать или о проблемах нынешней власти спорить — не мое, а бабы — мое. Ну не могу я режиссеров фильмов запоминать, а потом выяснять, кто лучше, вот у меня спроси, какой мне фильм запомнился больше из тех, что в последнее время смотрел, и почему, так я отвечу: в последнее время — не помню, а вообще запомнился «Терминатор-2». Я так в одной компании, куда меня девушка привела, сказал, и все давай ржать — мол, как замечательно парень пошутил, — а я действительно их не запоминаю — что толку?
Такой длинный монолог Коле и вправду не был присущ, вероятно, что-то на самом деле произошло, но это «что-то» явно не имело отношения к работе, во всяком случае, к возможной конкуренции Коле — уж его-то заменить явно было некем, — ну, ляпнул кто-то что-то, и то, наверное, походя, не со зла — вот эмоциональный Николай и впечатлился.
— Может, поедим все-таки? — вставил Влад.
— Да, поедим, — и Коля торопливо стал отделять шкурку у аккуратно нарезанной, им столь любимой копченой скумбрии. — Так вот, — разделавшись с этим блюдом, продолжал он, — бабы так бабы. Ну, не нашел я ту самую единственную, ради которой всех остальных бы забыл, не нашел. Но сколько их нужно перетрахать, прежде чем тебе просто кто-то запомнится, по-настоящему запомнится, — десять? двадцать? Так сколько же тогда нужно, чтобы найти «ту самую»? Вот потому и считайте, что я просто ищу. Я моложе многих в компании, так что мне спешить? — я ищу. Думаешь, мне не хочется найти ту, которая во всем бы подходила мне? Очень хочется. Но я их, баб, много перевидел, у меня уж образ идеальный своей избранницы сложился: внешность, фигура, секс, отношение к хозяйству, внимание ко мне, любовь к животным, — что ты улыбаешься? У меня мечта: огромная злая немецкая овчарка. Но только после того, как с кем-то начну вместе жить, — один, боюсь, не справлюсь.
— Классное у тебя представление о лучшей женщине в мире: когда тебе хочется — спит с тобой, когда тебе хочется — стирает, гладит, с собакой гуляет, и всегда хорошо выглядит, — так это робот какой-то, а не человек.
— Да нет, не понял ты меня. Я просто о том, что такая мне спутница по жизни нужна, чтобы мы с ней совпадали во всем — ну, как детальки детского конструктора: вот одна деталь вся змееобразная, а другая — вроде бы угловатая, но составил вместе — хоп! — совпали. Вот ночью, в сексе, все замечательно — лучше, кажется, и быть не может, — а утром попросишь посуду помыть, в ответ: «Я что тебе, посудомойка?» Или, допустим, я захотел, э-э, близости в ванной, а она мне: «Я люблю комфорт, пошли в постель». Эх, не понимаешь!
— Нет, ну почему же, понимаю. Но нельзя же требовать всего. Допустим, можно многого, но нельзя же — всего!
— Можно! — громко возразил Коля, и глаза его, казалось, загорелись. — Можно! Я всегда ждал, ждал той самой, да, были времена, казалось, влюблялся, но год-другой прошел — забыл. Вот ты помнишь, когда, как тебе казалось, ты сильно влюблялся?
— О, мало того! — сказал Влад. Уж принесли горячее, он с аппетитом поглощал еду, беседа его занимала все сильнее, но закончилось пиво. Эх, была не была! Подозвал официанта: — Парень, давай-ка еще кружечку!
— А мне сто граммов «Синопской»! — выпалил Коля.
«Разошелся, — подумал Влад, — видимо, что-то действительно его гложет». Вслух произнес:
— Мало того, помню, как любил, как страдал, как переживал. Но — помню, да, но уже не люблю, было — прошло.
— Хе, видишь разницу в ситуации: у тебя было — но прошло, а у меня ничего серьезного, считай, что и не было. Но… — Тут выражение лица Николая приняло обычно не присущую ему напряженность, так что «сто» водки, мгновенно поднесенные обслуживающим их парнем, пришлись весьма кстати, — Коля выпил, закусил до сих пор не законченной скумбрией, черты размягчились, складки на лице разгладились, — раз, и стало!
«Все ясно, — подумал Влад. — Ну-ка, что будет дальше».
— Была у меня некая Ле-да, — именно по слогам произнес Николай, очевидно, желая обратить внимание товарища на необычность имени, — считал я, что вроде любовь. Шла пьяная из «Планетария» — а там, знаешь, пока на дорогу выберешься тачку поймать — долго, короче, ну а я еду рядом, стекло опустил, разговариваю, то да се, вижу — не в духе, ну, и даже приглашать ее к себе не стал, спросил, где живет, да домой и отвез. Обалдела, говорила мне потом, что я первый мужик, который не пытался при такой замечательной возможности затащить ее в постель. Я ответил, что при ее нетрезвом состоянии в той постели толку от нее было бы немного. Понравилось. Начали встречаться. Переспали — казалось, что не в этом мире, а где-то далеко за звездами, — а потом выясняется, что живет она с мужиком, мужик «бизнес» делает, но я сразу понял, что бандит, там тачки туда-сюда, квартира в центре — с камином! Представляешь, еду я мимо, обычный дом вижу — а в нем квартира с камином! Да и сама хата в кучу комнат. А я не люблю, чтобы меня женщины оставляли, да и роль любовника претит. И знаешь, бабы — напьется, расчувствуется, расплачется, возьмет ему да все и расскажет, а он приедет с братвой — хоп, и пара ребер сломана. Я ей говорю: «Давай, мол, возвращайся к своему мужику, не выделывайся», — а то он уедет на месяц за кордон — она ко мне, приедет — она к нему, ну на кой она мне нужна? Так вот, думалось — любовь, оказалось замена. С тех пор вообще к бабам стал зло относиться, но улеглось, прошло. А три недели назад зашел в «Нику» на Сампсониевский, не то что необходимость была — так, мимо ехал, от нечего делать. Увидел там девчонку продавщицу — вроде как ничего, вернее, очень-очень ничего. Без всякой задней мысли, просто так, завязал разговор — как зовут, где живет, — да и предложил поужинать вместе. Отвечает: «Если что-нибудь у нас купите, то, может, и поужинаем». Короче, я за девять дней три пары обуви у них купил — на кой черт мне столько? — я за год столько не сношу. Но как магнитом тянуло, не знаю, что я тогда в ней рассмотрел, наконец взмолился: «Не издевайся, — говорю, — надо мной, давай встретимся». Смеялась-смеялась — и отвечает: «Ладно, в пятницу». Заехал я к ней на работу, поужинали, как водится, потом отвез к себе домой — и мы трахались до утра, весь субботний день. Уставшие, проспали до раннего вечера, потом до воскресенья время опять в постели провели, с утра — опять секс, после я ее домой отвез, она переоделась, съездили пообедали — и опять в постель до понедельника. Слушай, Влад, — тут Коля перегнулся через стол, чтоб быть к нему еще ближе, — тебя женщины за щеку кусали?
— За щеку? — пытался вспомнить Владислав, — нет, за щеку, пожалуй, не кусали.
— А меня она в первую же ночь во время оргазма как хватанула за щеку, через пять минут спрашиваю — ты зачем же меня увечишь, кусаешь? А она: «Прости, мой хороший, но ничего не помню, что делала, прости, любимый». Во какая женщина! Ну, я каждый день к ней являлся, иногда с цветами, подруги по работе ее — сам слышал — переговариваются: вот повезло, и красавец, и на иномарке каждый день заезжает, — а я и впрямь думаю, что герой… И кстати: если девушка, красотой такой обладая, в обувном магазине работает, значит — все в порядке, с такой внешностью при желании можно куда угодно полезть, а раз не хочет — значит, и понятие какое-то о жизни имеет, и гордость, решил я, в общем, что некий клад разыскал, и доволен был всем этим до чрезвычайности.
Тут Коля опустил голову и стал ковырять вилкой свое горячее.
— Ну и?.. — Влад попытался подтолкнуть его к тому, чтобы он сам сказал самое важное.
— А три дня назад заезжаю — брелок ей купил, думал — обрадую, — а мне говорят — нет ее, мол, с самого обеда ушла. Я удивился — как так, ведь договаривались? Но ладно. Звоню домой — извини, говорит, что все так глупо получилось, но ко мне муж вернулся, так что — увы… Каково?
Одним глотком Коля допил воду, поставил стакан на стол, поднял глаза на собеседника. Тот подумал: «Ничто не вечно под луной — вот и наш герой влюбился». Вслух произнес:
— И ничего тебе ранее о муже не говорила?
— Ничего!
— А тебе что, в первый раз с замужними женщинами пришлось общаться?
— Да нет, но я как с ней в первый раз, так… Да я на других и смотреть не могу!
— Значит, влюбился.
— Ну, может быть, и так.
— Коля! Ну и черт с ней — не первая, не последняя.
— Правильно, я вот умом все понимаю, а сам чуть не плачу, ложусь спать — до утра заснуть не могу. И все думаю о ней, думаю!
— Эх, Николай, плохи дела. Но что ж ты, такой известный сердцеед, и вдруг как рыбка на крючок? Ты проверял, у нее муж действительно есть?
— Что ты этим хочешь сказать? — выпрямился вдруг Николай, приобретя обычную осанку. Сейчас он и впрямь был похож на человека, способного кого-то взять за горло и приподнять на несколько сантиметров от земли.
— Коля! Женщин всегда трудно понять. Ты не допускал ли мысли, что, наоборот, ей настолько понравился, что она сама общением с тобой дорожит и сама боится, что ты в будущем окажешься человеком, который «поматросил — и бросил», вот и прибегает ко всяким ухищрениям, чтобы заставить тебя в нее влюбиться еще сильнее?
Данная фраза явно произвела на Колю должное действие. Он вертел в руках уже пустой стакан с таким увлечением, будто это и есть главная цель его посещения «Стародеревенского», наконец, глядя в стол, сказал:
— Ну, Митрич, ты даешь! — хотя было заметно, что предположение это несколько его состояние облегчило.
— Далее, — продолжал Влад, — ты этого мужа видел? Есть ли он вообще, а если есть, то кто таков? Допустим, он существует. Но раз жену то бросает, то возвращается к ней — значит, непостоянен и, вполне возможно, вообще проходимец какой-то, так он ее опять завтра оставит, и она к тебе снова прибежит. Наоборот, допускаем, что парень он неплохой — просто жизнь не сложилась, вот и бегает туда-сюда, — но кто он такой? Явно не «крутой» — был бы крут, супруга обувь бы не продавала. Значит, кто? Обычный человек. Что тебе мешает подъехать на своем сверкающем «мерседесе» — предварительно его помыв — и сказать: «Слышь, мужик, я вижу, играешь ты женой своей как игрушкой, то уйдешь, то придешь — не пошел бы ты… восвояси?» Вид у тебя такой, что любой умчится, лишь бы дел с тобой не иметь. За женщин, тем более любимых, надо бороться. Ну и борись. Дай Бог, тебе с нею повезет, так кто за тебя не будет рад? Вообще-то, в таких делах никто не советчик, но считай, что совет ты уже получил. Хотя, мне думается, она тебя просто разводит.
— Да нет, — произнес Коля, весьма, однако, довольный замечаниями Влада, — не разводит.
— Но это не столь уж важно. Придумай предлог, встреться с ею, поговори. Помнишь фильм с Белуши «Как разобраться с делами», ну, где парень из тюрьмы сбежал за несколько дней до освобождения только для того, чтобы посмотреть финал бейсбольного чемпионата?
— Это где он нашел чужую записную книжку, себя за другого выдавал?
— Вот-вот. Есть там момент такой: включил он случайно телевизор, и там бабушка-ведущая отвечает на вопросы телезрителей, он ее речь запомнил, и при встрече с красивой девушкой, отвечая на ее вопрос, слово в слово повторяет услышанную фразу: «Попробуй поговорить с ним откровенно. Забывая о собственном положении, ты лжешь сама себе» и так далее, это производит на девушку впечатление, и она оставляет ему свой телефон. Ну и ты подготовься перед встречей, придумай заранее, чем ее сразить, — глядишь, что и получится. Да и мне ли тебя учить — у тебя, поди, баб в три-четыре-пять раз было больше, чем у меня, — должен и сам научиться, как на них влиять.
— Верно, верно. Ты мне словно бальзам на рану вылил. Если у меня с ней что выгорит — с меня бутылка.
— Спасибо. Ты еще скажи — на вашей свадьбе шафером сделаешь. Но о бутылке я не забуду.
— Все равно я тебе очень благодарен.
Подошел официант, принес счет. Николай взглянул на чек, заметив, что Влад полез в пиджак за бумажником, сделал останавливающий жест рукой, заплатил сам. На удивление, за всю дорогу обратно он не проронил ни слова, видимо, напряженно размышлял над произошедшим разговором. Только когда доехали до места, произнес:
— А как бы там ни было, получится — не получится, зашел бы ты кто мне где-то так через недельку, пивка попить, что ли, пассию свою новую захватил, поболтали б о том о сем.
— Если получится, зайду, если нет, то нет, — искренне сказал Влад. На том и простились.
Обед уж двадцать минут как закончился. Как назло, Ильин был в отделе, к тому же не у себя в кабинете. Увидев вошедшего, не преминул заметить:
— Задерживаемся… — и опять уткнулся носом в бумаги. Вдруг поднял голову, сказал громко: — Кстати, господа! — покосившись в сторону Наташи, добавил: — И дамы! Я понимаю, пятница, туда-сюда, конец недели, но прошу не расслабляться — сегодня задержимся на полчасика, будет планерка, Юрий Анатольевич выступит с важным сообщением.
— Ну, как всегда… — почти захныкала Наташа, видно, уж было назначено свидание с очередным женихом, но сразу взяла себя в руки: — А что за новость-то?
— Услышите, Наталья Валентиновна, несколько позже, — сухо, начальственно произнес Саша и опять занялся документацией.
— Александр Николаевич, — обратился к нему Влад, можно вас на минутку?
— Отчего ж нельзя, — отреагировал тот, — пожалуйста.
Зашли в кабинет.
— Саш, не могу я сегодня задерживаться — обещал быть у отца Жанны в полседьмого, как штык, — неудобно получится, если опоздаю, тем более знаю я эти планерки — разведут канитель часа на полтора, а ты сиди и слушай.
— Вообще-то, я к таким инициативам отношусь, сам понимаешь, негативно, однако, учитывая, куда ты собираешься, я тебя отпускаю, посидишь минут пятнадцать для приличия, встанешь и уйдешь. Но планерка планеркой, ты скажи, чего это от тебя спиртным средь бела дня несет?
«Унюхал», — только и мелькнула мысль у Влада.
— Так вышло, — ответил.
— Ой, гляди, Владик, как бы хуже не вышло! Я-то, со своей стороны, тебя покрою, но как дойдет до кого выше — тут и пшик может приключиться. Дела, сам знаешь, тьфу-тьфу, идут хорошо, перспектив — масса, и у меня, и у тебя, — не порть себе карьеру, тем более что таких специалистов, как ты, немного и впереди у тебя — широкая дорога. А все эти штучки-дрючки — пьянка днем, бабы вечером, и все прочее — вырисовывают определенный образ, — слышал, Колю тут собрались приструнить — мол, элемент аморальный?
— Слышал, — удивился Влад тому, как быстро весть о возможной смене должности Николая распространяется между всеми.
— Так что подумай на досуге. А если вдруг решишь на Жанне жениться — обещаю, что на вашей свадьбе выпью не менее пятидесяти граммов, а то, глядишь, и сто.
— Да, — Влад широко улыбнулся, — ради такого, пожалуй, можно обручальное кольцо на палец надеть.
— Вот и надевай. Ладно, пошли работать.
Время до конца рабочего дня пролетело незаметно.
Косовский бегал по отделам, хлопал в ладоши, привлекая к себе внимание:
— Так, в конференц-зал, быстро, быстренько…
«Конференц-залом» именовал он операционный, это было самое большое помещение в филиале, там обычно и собирались для обсуждения различных вопросов.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль уселись, Саша откашлялся, начал:
— Уважаемые дамы и господа! Жаль задерживать вас перед выходными, так сказать, в конце рабочей недели, но дело того требует. Юрий Анатольевич сделает вам важное сообщение, но сначала, с вашего позволения, я отниму у вас пять минут. А отниму вот для чего. Не секрет, конечно, что успех нашей с вами совместной деятельности зависит в первую очередь, и я не устаю это повторять, от сплоченности всего коллектива, от осознания каждым того, что чем лучше будет работать он сам, тем легче будет работать его товарищу, и наоборот. Потому я и стараюсь, чтобы мы вместе проводили время не только в банке, но и за его пределами. Многие, к сожалению, не понимают этого, называют меня массовиком-затейником, — тут послышались смешки, — а мне жаль, между прочим, что мы вместе редко собираемся в нерабочее время. У всех семьи, дела… Ну, и у меня семья! Так я все успеваю. — Это была правда. С понедельника по четверг он два раза посещал спортзал, два вечера проводил у любовницы на им же для нее снимаемой квартире, в пятницу ребенка отвозил к родителям, а жену вел в ресторан, ночью занимался с ней любовью, в субботу с утра они с Мариной делали покупки, затем забирали дочку и то вели ее в зоопарк, то просто гуляли, вечером ходили в гости, в воскресенье утром они посещали церковь, потом обедали у его родителей, во второй половине дня он парился в бане. И следующая неделя — такая же. — Вот осенью я вас на Суздальские озера возил — кто остался недоволен?
— Все довольны! — выкрикнул кто-то.
А ведь и вправду в конце сентября Александр настоял на том, чтобы субботний день все вместе провели, — народ пришел кто с женами-мужьями, кто с детьми, кто с друзьями-подружками, людей собралось — тьма. Гуляли по озерам, охали-ахали, была та самая прекрасная пора, которую именуют «бабьим летом», под ногами уж шуршала листва, деревья рядились в желтый и бордовый цвета, Ильин гонял людей по берегу Нижнего озера, демонстрируя осенние красоты, кои не портили даже особняки новых разбогатевших, равно как и старых богатых, имевшихся там в изрядном количестве. Влад же зашел в Спасо-Парголовский храм на Шуваловском кладбище и простоял там около получаса. Потом сидели на склоне холмика, на травке, глядели на тихую водную гладь, бегущую куда-то по ней маленькую яхту с ослепительно белым парусом. Лучшим, что нашлось в ларьках у метро, была «Зубровка», замечательная такая «Зубровка» с толстым травяным стеблем в бутылке, и мужчины пили эту водку из пластмассовых стаканчиков, закусывали «хот-догами», громко о чем-то спорили и наслаждались бытием. Дамы, многие из которых до сей поры даже не были друг с другом знакомы, сошлись вместе — курили, разговаривали, смеялись. День был чудесный, все шло хорошо, но Влад постепенно напился, за вечер успел побывать и в «Дэддисе», и в «Дог Энд Фоксе», и в «Доменикосе». Проснулся с необыкновенной тяжестью в голове, прошедшие события восстанавливал по частям и, как всегда, себе удивлялся. Слава Богу, в воскресенье полагалась баня, она его и вылечила. За эту экскурсию все были весьма Саше благодарны. Обрадовавшись, он предложил зимой съездить в Петродворец, Пушкин. «Дивная, — говорил он, — красота, когда снег под ногами, небо ярко-синее, и солнце светит, и ни единого облачка! А вокруг пруды замерзшие — чудо! Бродишь-бродишь, нагуляешься, с мороза щей горячих хряпнешь — и жизнь прекрасна!» Но однако, когда он вновь бросил клич и пытался собрать народ, у такого большого количества людей нашлись причины не участвовать в путешествии, что оное пришлось сначала перенести, а потом и вовсе отменить. Так никуда зимой и не отправились. Все зимние выходные и праздники, включая Новый год, прошли в скучном пьянстве и потому совершенно не запомнились.
— Я всегда за коллектив, — продолжал Ильин, — и меня о-очень беспокоит, когда в него вдруг вносятся раздор и смятение.
«Так, — подумал Влад, — что-то случилось».
— Я бы хотел, — продолжал Александр, — чтобы каждый из нас понимал, что мы не в бирюльки играем, а с деньгами работаем. Миллиард — туда, миллиард — сюда, привыкли, расслабились. С похмелья на работу являться — дело уже привычное. Я, ребята, предупреждаю: кого с красными глазами увижу — половину зарплаты в конце месяца сниму, а кто два раза подряд попадется — вообще придется распрощаться!
— Александр Николаевич! — вдруг бойко произнес Косовский. — А что это вы все время на меня смотрите? Ну ладно, из-за фамилии мои глаза иногда косыми называют, ну а красными-то за что?
— Вы просто ближе всех сидите, Сергей Иванович, — немедленно отреагировал Саша, в то время как все смеялись. — Ну так вот, и чрезвычайно неприятно, когда некто не согласен с волей коллектива… и с указаниями руководства. Захожу я сегодня в операционный зал — Анна Петровна опять в шкаф бутылки ставит, коробки с конфетами складывает. А кому говорили: не брать, от греха подальше?
— Да как же не брать, Александр Николаевич! — вскочила с места крепко сбитая, здоровая «Аннушка», которая была настолько жива, обаятельна, говорлива и весела, что в том, что клиенты носят ей бутылочки-конфетки, не было ничего удивительного. — Я же ему обратно в «дипломат» шоколадки не запихну!
— Правильно, Анна Петровна, — продолжал Саша, — всегда, то просто так, то к какой-то дате, клиенты с презентами стекаются. Но вы, по-моему, сами усердствуете, если не сказать, провоцируете их на это. Каждый день на столе свежие цветы, а сегодня захожу — коньяк, уже распечатанный, на полочку устанавливает! Я спрашиваю: «Что — пьем средь бела дна?» А она мне: «Ой, нет, с девочками в кофе по капельке добавили — и все». По капельке! А известно ли вам, Анна Петровна, что мы уж полгода по телефону клиентам ни остатки на счетах не сообщаем, ни тем более поступившие суммы не называем?
— Известно… — ответила Анна Петровна, и по лицу ее было заметно, что она несколько этим вопросом смущена и даже испугана.
— Так что же вы представителю уважаемого АОЗТ «Эльм-плюс» ежедневно с утра все говорите?
— А вы что, Александр Николаевич, — нижняя губа у Анны задрожала, — телефон, что ли, слушаете?
— Эх, расстраиваете вы меня, Анна Петровна! Да, находится у меня в верхнем ящике стола центр управления телефонными разговорами, захотел — раз! — и послушал, кто что болтает! На самом деле пришел он — и давай вас хвалить: «Все операционистки такие мегеры, слова у них не вытянешь, а Анечка такая замечательная — все тебе и расскажет, и покажет; я на том, чтобы за выписками утром не ездить, каждый день полтора часа экономлю, а модема у меня, извините, нет».
— Во дурак клиент! — негромко произнес кто-то.
«И вправду, — подумал Влад. — Она ему добро делает, а он ее бессовестно подставляет. И ей, и себе хуже».
— А я хочу, чтобы вы все помнили, с чем и с кем мы работаем. Не бутылки принимаем — деньгами оперируем. Сегодня вы, Анна Петровна, клиентские винишко-коньячишко попиваете, завтра ему платежки задним числом проводить начнете.
— А послезавтра, — вскочил с места Косовский, — через подружку в РКЦ платежку на миллиард подделает и наличными у нас же в банке их и снимет, а потом — тю-тю!
Шутка удалась, народ заулыбался.
— В отношении Анны Петровны таких подозрений у меня, конечно, нет, хотя аналогия у Сергея Ивановича получилась интересная — сегодня верхнюю пуговицу на гимнастерке не застегнул, завтра винтовку не почистил, а послезавтра Родину продал. Однако подобный случай действительно имел место — некоторые ребята, не знаю как, операционистку в РКЦ подговорили — может, поделиться обещали, — она из-за большой любви на это пошла, но подделала с помощью заместителя начальника своего отдела документы не на один, а на три миллиарда, те ребята их в валюте наличными сняли и, как изволил выразиться господин Косовский, — «тю-тю»! Тело того замначальника в Неве выловили, операционистке же десять лет дали, как все открылось. Главных же организаторов по сей день ищут. Думаю, еще долго не найдут… Анна Петровна! Я знаю вас как замечательного специалиста, но, пожалуйста, больше ответственности, и ко всем остальным обращаюсь — больше ответственности и, так сказать, трудовой дисциплины. У меня все, сейчас Юрий Анатольевич возьмет слово. Так, да, кто по важным делам отпрашивался — может идти.
Помимо Влада, со своих мест поднялись еще два человека. Пока надевал пальто, через открытую дверь слышал, как Анатольевич, который являлся управляющим их филиала, руководителем достаточно умелым, когда надо — жестким, когда надо, — либеральным, досконально знающим все тонкости своего дела, потихонечку, с постепенно нарастающим давлением, как получалось только у него одного, начал распекать все отделы по очереди. Речь шла о том, что в некоторых из них объем работы увеличился и сотрудники с ним уже не справляются, в других же некоторых сидят без дела и маются от скуки.
— Сергей Сергеевич говорит: мне нужно еще два человека, у меня люди на полчаса раньше приходят, на час позже уходят — все равно не успевают. Я ему и отвечаю — бери, мол, Валентину из рекламного, все равно только и делает, что в коридоре курит.
— Юрий Анатольевич, — захлопала ресницами Валя, красивая стройная девица, — да я и полпачки-то в день не выкуриваю!
— Замечательно! Но почему как я не выхожу из банка, так вижу вас на лестнице с сигаретою в руке? Как возвращаюсь, вы опять на том же месте? Руководство считает, что людей у нас и так уже достаточно, так что, если будем штат увеличивать, деньги новым сотрудникам на зарплату брать я могу только, допустим, из ваших премиальных, а кое-кому и зарплату сократить придется!
Послышались пусть и достаточно робкие, но все же недовольные возгласы.
— Не нравится? Так давайте не курить через каждые двадцать минут, а работать, и тогда все будем успевать!
Влад попрощался с охраной, вышел на улицу, быстрым шагом направился к дороге ловить такси. Конечно, Анатольевич этот вопрос уже обсудил с начальниками отделов и решение уже принял, причем наверняка проблема спущена сверху, но специально разговор при всех завел: поговорят и придут к очевидному, что в одних отделах штат надо сузить, за счет освободившихся же другие расширить, и будет выглядеть так, будто решение приняли все вместе, коллегиально. Никто не обидится, все останутся довольны, а об управляющем скажут — вот какой у нас замечательный начальник! Другой бы издал приказ по филиалу: того — туда, этого — сюда, а не согласен — до свиданья, уволен! Наш же строгий, но справедливый, собрал всех, вместе обсудили, вместе и решили — эдакая мини-демократия.
Но вот уже и подъезд Жанны. Лифт, как и вчера, не работал — видимо, часто ломается, а может, у какого-то лифтера дяди Вани очередной запой, — пришлось подниматься пешком, и, как в предыдущий вечер, он встретил на четвертом этаже небритого субъекта. На сей раз взгляд его был более осмысленным, и он даже кивнул Владу как старому знакомому. Тот буркнул в ответ нечто вроде «Здр!..», поднялся на пятый, позвонил в дверь квартиры Жанны. Она открыла ему сама и с порога, не дав сделать и шага вовнутрь, сказала:
— Нет-нет-нет, иди к Константину Сергеевичу — отец давно там, они тебя заждались. Но три часа, не больше, а потом меня заберешь и поедем куда-либо, да?
— Ну конечно же, да, — развел руками Влад с таким видом, будто они заранее об этом договорились.
— Вон та дверь, — указала Жанна ему пальцем.
Он кивнул, подошел, позвонил.
— Три часа! — напомнила ему она. Влад опять кивнул. Не то чтобы он пребывал в сильном волнении, но общение с незнакомыми ранее людьми почему-то заставляло его чуть-чуть нервничать, несмотря на то что сам он считал себя человеком общительным и коммуникабельным. Открыла ему довольно-таки молодая женщина, не старше его во всяком случае. Завидев гостя, она сразу затараторила:
— Ой, проходите, проходите — вы и есть Владислав, да? А я — Зинаида, — и, не дождавшись, пока он что-нибудь скажет, схватила его за руку и втащила внутрь, продолжая быстро говорить: — Мы вас давно ждем, вот тут вешалка, раздевайтесь, можете обувь не снимать, но если разуетесь — вот тапочки. Костя, Игорь Иванович — к вам гость, а я побежала!
Вся она на вид была какая-то кругленькая, мягкая, гладкая, впрочем, не лишенная определенной привлекательности, ладошка, которой она пожала ему руку, была пухленькая, с ямочками на тыльной стороне, — если бы Владу задали вопрос, какая, по его мнению, должна быть идеальная женщина — хранительница домашнего очага, он, пожалуй, нарисовал бы такой образ. Войдя в комнату, сразу обратил внимание, что все предметы, вещи, в ней имеющиеся, — огромный старый диван, массивные кресла, буфет с рюмками и бокалами, тяжелые шторы, абажур с бахромой вокруг лампы — вполне соответствовали его представлению о тихом, спокойном мещанском уюте и, очевидно, попали сюда не без влияния хозяйки. Тем большим диссонансом выглядел стол посередине комнаты, заставленный бутылками пива, с большим белым блюдом, на котором лежал огромный, уже очищенный, разделанный лещ, и с сидящими за ним двумя мужчинами, пускающими в потолок — нет, не струи — облака табачного дыма. Между ними находилась шахматная доска с расставленными фигурами, по правую руку от каждого стояли большие литровые кружки с пивом. Хозяин, мужчина лет пятидесяти, худощавый, в очках, из-за стекол которых сверкали полные энергией живые глаза, в белой рубашке с длинными рукавами, жилете, поднялся ему навстречу:
— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек! Меня зовут Константин Сергеевич!
— Здравствуйте, я Владислав! — ответил вошедший и пожал протянутую ему руку. — Добрый вечер, Игорь Николаевич! — обратился он к оставшемуся за столом отцу Жанны.
— Добрый! — отреагировал тот. Судя по тому, как напряженно, нахмурив брови и сморщив лоб, он смотрел на доску, было заметно, что в этой партии ему не очень везет.
— Игорь Николаевич у нас не в духе, — пока мы вас ждали, уж сыграли две партии, а это — третья. В первых двух, безрассудно ринувшись в атаку, он попал в умело расставленные мною ловушки, а в этой ладью зевнул, так что дело близится к очередному проигрышу. А играем, между прочим, на пиво, партия — бутылка, так, глядишь, и без питья останется сегодняшним вечером. Но может, вы, Владислав, к нам присоединитесь — будем играть на вылет?
— Ой нет, увольте, — поднял тот руки вверх, — я, конечно, в отличие от Остапа Бендера, умею различать фигуры и, помимо хода е2 — е4, знаю еще е2 — е3, но игрок, ввиду отсутствия должной практики, я, надо признаться, слабый.
— Жаль, — произнес Константин Иванович, — думал провести с вами партию, а то уж надоело выигрывать.
— Вы-и-грывать! — подражая голосу хозяина, передразнил его отец Жанны. Влад подумал, что сердитость старого генерала — напускная и оба приятеля находят свое удовольствие и в игре, и в привычном между собой общении. — Ты бы лучше гостю пива налил, а то уселся пень пнем, я, что ли, вместо тебя за ним ухаживать буду? У себя дома — поухаживаю, а здесь ты хозяин! — сказал бывший военный.
— То, каким образом вы, Игорь Николаевич, — двинув вперед фигуру и отведя взгляд от доски, произнес Константин Сергеевич, — изволите изъясняться, — грубо, зло, — в смятение меня приводит великое и душу мою тревожит до чрезвычайности. А что пива не предложил — так склероз, старею. Как вы, молодой человек, насчет «Балтики», троечки? Али вы, как вся нынешняя молодежь, иностранное предпочитаете?
— Отчего ж, выпью и «Балтику», троечку.
— Ну и славненько, — хозяин стал наполнять такую же большую, как и у себя, кружку, — а вот у меня студенты пьют всякие «Хейнекены» и «Тюборги», а если водку — так «Абсолют» или «Финляндию». Я б этих названий и не знал вовсе, если б не несли, черти, «в подарок», — студентам нынче учиться некогда, на лекции никто не ходит, все в заботах о хлебе насущном, но как только сессия начинается — так бегут, и все с коробочками, пакетиками, — я, впрочем, не ханжа и строго к ним не отношусь, для меня, вы знаете, иногда некий прогульщик-двоечник интереснее рафинированного отличника, если я в нем что-то полезное и доброе разгляжу. А что не учатся, так я их понимаю — сейчас на стипендию не проживешь.
— А ты, — вставил отец Жанны, допив свою кружку и платком вытерев губы, — жил на одну стипендию?
— Нет, но мне родители чуть помогали, а если духи собирался на день рождения любимой девушке подарить — полночи вагоны поразгружал — вот тебе презент и готов. Нынче детям самим впору своим родителям помогать, а на вокзалы уж никого не загонишь, они по-другому зарабатывают, — вон, у меня половина ребят на иномарках экзамены приезжают сдавать — на разгрузке вагонов, пожалуй, столько не соберешь.
— Вы знаете, я рос и учился все-таки в другое время, — сказал Влад, — и к водке нашей успел привыкнуть раньше, чем попробовал «Абсолют». Но когда попробовал — от отечественной не отказался.
— Вот — наш человек, — отхлебывая из вновь наполненной кружки, произнес отставной генерал, — а вам известно, Владислав, что рецепт нашей водки, исходя из соотношения воды и спирта по весу, а не по объему, изобрел великий русский ученый Дмитрий Иванович Менделеев, а не абы кто?
— Да, — ответил гость, — и что при изготовлении русской водки используется не дистиллированная, а живая вода.
— Так поднимем тост за науку на службе у человека! — подытожил Константин Сергеевич. — Кстати, вам, Игорь Николаевич, мат!
— Уже? — спросил тот.
— Да, уже. Я, правда, думал, что это произойдет несколько позже, но вы зачем-то съели своим конем специально подставленного вам моего слона. А еще, называется, военный генерал, стратег!
— Это специальная тактика. Сейчас ты расслабишься от успеха и от большого количества пива, тут я тебя и побью. Реванш?
— Хорошо, Игорь Николаевич, дерзайте! Как вам, кстати, пиво, Владислав?
— Водку, — решил тот ответить честно, — люблю я нашу, а вот пиво, простите, буржуйское. Не знаю, чем именно, но очень мне с друзьями нравилось иногда попить его в баре «Вена» «Невского паласа» — может быть, из-за обстановки, атмосферы, — около сорока сортов имеется в «Сенат-баре» на Галерной, неплохо в «Корсаре» на Большой Морской — маленький, уютный, и пиво самое разное. Но это по праздникам. А обычно мы его в «Харлей-Дэвидсоне» берем, который здесь рядом, на Институтском.
— Так там и цены, полагаю, соответствующие, — скорее не вопросительно, а утвердительно сказал Константин Сергеевич.
— А мы поступаем хитро — приносим с собою емкости, наполняем их и отправляемся к кому-нибудь в гости, в самом же заведении особенно долго не задерживаемся, на закусках экономим, получается дешевле.
— «Вена» в «Паласе» — это не та, в которой недавно стрельба произошла, — по тому поводу какой-то шум был?
— Та самая, — ответил Влад. — Теперь, правда, там настолько охрану усилили, что уже и сам туда идти не захочешь.
— А толку-то что? Людей положили, не вернешь. Везде стрельба, убийства… Эх, а ты, Константин Сергеевич — пусть все идет как идет, ничего менять не надо. Да сейчас бы каждому по автомату — и на Кремль!
— Правильно, — подтвердил хозяин, — я, если процитировать Анатоля Франса, предпочитаю, «чтобы заведенные порядки изнашивались и приходили в негодность сами собой, а не опрокидывались и ниспровергались сокрушительными ударами». Любая революция, любое сопротивление власти с использованием насилия приводит к крови, и не всегда к крови виновников существующих порядков, даже если эти порядки и злы. В мировой истории люди лучше жили в те периоды, когда не было ни войн, ни революций.
Перемена власти никогда ничего, собственно, не меняла, в обществах всегда существовала дифференциация, всегда люди делились на богатых и бедных, в результате же менялась только властная верхушка, правда, после такой перемены народы недосчитывались то тысячи-другой, то десятков миллионов человек. Что касается похода на Кремль, то Белый дом уже брали. «Ельцин расстрелял демократию!» Ну не расстреляй он Дом правительства из танков — кто знает, к чему бы мы пришли, во сколько раз крови больше бы пролилось? И опять-таки: Руцкие-Хасбулатовы-Константиновы кашу заварили и — на свободе, радуются жизни, в «политической борьбе» участвуют, а пара сотен человек, которые их призывам поддались, — те лежат в земле сырой!
— Ну ладно, — в знак согласия кивнув головой, сказал Игорь Николаевич, — может, твои замечания и справедливы, но… Ты, ладно, ездил за кордон, а вот, Владислав, бывал за границей?
— Да, когда я институт заканчивал, как раз эти обмены начались, учился я хорошо, так что два раза съездил, побывал в гостях у бывшего однокурсника, по вызову, а совсем недавно — в качестве туриста.
— Кстати, — обратился к нему Константин Сергеевич, — какое заведение вы оканчивали?
— Экономический факультет тогда еще Ленинградского университета, — ответил Влад.
— О, как сегодня говорит молодежь, «круто». Кто-то составил протекцию, или же сами?
— Да как-то самостоятельно, правда, не с первого захода.
— Погоди, Костя, — отец Жанны явно был недоволен тем, что его перебили, — дай мысль завершить! Ну и где ты бывал, Влад? — горячась, перешел он на «ты», и это казалось вполне нормальным.
— В Польше, Германии, и — даже назову не страны, а города, ибо дальше них продвинуться не удалось, но полученного впечатления вполне хватило — в Париже и в Амстердаме.
— Замечательно! Вот Константин Сергеевич в Англии полгода провел, в Америке стажировался, я в свое время побывал в Монголии, Венгрии и ГДР. Ну, Монголия не в счет, там люди сидят в своих юртах да баранину едят, а больше им ничего не надо — о чем говорить, если у них за изнасилование пятнадцать суток дают, — еще слышал, что Либерия очень бедная страна, но я в Либерии не был, а где был — многое видел и запомнил и потому могу спросить: где еще в мире, ну пусть не во всем, а в той части, которую можно назвать «цивилизованной», люди так по-свински живут, как мы?
— Господи, Игорь Николаевич! — опять заговорил хозяин. — Ну а ведь разве во власти тут дело? Вон у Мережковского слова Пущина приводятся: «Особое русское свойство — любовь к свинству» и уже свои собственные — о том, что слишком долго русские были рабами — татарское иго, крепостничество — и потому к рабству привыкли. То есть, я продолжаю, по природе доверчивый и обладающий способной к бунту душой русский человек верил различным посулам, обещаниям, тому, что сейчас принято называть «пропагандой», — устраивал восстания и революции, а сам из одного рабства переходил в другое. Какое иное, как не рабское, то состояние, в котором Россия оказалась после октябрьского переворота? И того ли все хотели, участвуя в гражданской войне на стороне красных? Был царь Николай — добрый, но слабовольный, хотевший по-своему счастья для своего народа, но не знавший, как его устроить, а появился новый, который знал как и устроил — вырезал пару десятков миллионов голов на строительстве нового общества, еще пару на войне положил, и не справедливы ли слова, что «когда людей хотят сделать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными, то неизбежно приходят к тому, что жаждут их перебить всех до одного?»
— Вот так всегда, — апеллировал отставной генерал к Владу, — я ему о Ельцине, о Чечне — а он мне о мировой истории с цитатами.
— Правильно, а как же иначе? К двадцатому веку не осталось ни одного общественного события, которого он не повторил бы впоследствии, только в большей, более ужасной форме, — да, летать в космос — но человек-то человеком и остался, и до Октябрьской революции была такая же кровавая французская, так же некоторые нации и некоторые личности рвались к мировому господству, так же распадались империи, так же убивали царей и министров, так же боролись за власть — что и называлось прогрессом. Но может, хватит прогрессировать, и прогресс пусть проявляется не в попытках смены общественных систем, а, ну, росте научного знания, что ли? Хотя и это беспокоит — человек так бесцеремонно вторгается в природу, что она ему мстит, — сколько природных катастроф в последнее время — землетрясения, наводнения, да тут еще и самолеты падают, корабли тонут; вокруг войны, кои мы уж привыкли именовать «территориальными конфликтами», убийства, дети умирают от голода, — иногда христианская легенда о втором пришествии Спасителя и о Страшном суде кажется мне вполне вероятной: если поглядеть на события в мире, Апокалипсис надвигается. Нет, если и должны существовать прогресс и революции, то только в области духа. Самую справедливую форму правления и существования общества на основе исторического опыта нашли, то, что для здоровья полезнее есть меньше, а не больше, выяснили — все, хватит исканий на этом поприще — пусть человек изменяет себя внутри — там ой как много чему есть совершенствоваться!
Тут он остановился, сделал сильную затяжку. Дым сгущался все сильнее, казалось, вспоминая известную поговорку, что если топор кверху подкинуть — он до потолка не долетит, повиснет в воздухе. Влад только тут обратил внимание на то, что Константин Сергеевич курит трубку — большую, но размеры на ее изящность не влияли.
— Да, — произнес гость, — страшную вы картину нарисовали. Может, вы мне позволите окно приоткрыть — дымно чрезвычайно?
— Конечно, откройте, но картина сия — та самая объективная реальность, а Игорь Николаевич еще и свое восстание решил поднять.
— Нет, Кость, уговорил, на Кремль не пойду. Но разве можно жить так, как мы живем, если считаем себя великой державой, великой нацией и людьми цивилизованными?
— Величие нашей державы в последнее время сильно пошатнулось, да и державой-то страну после распада Союза назвать довольно трудно, лучшие представители нации давно сложили свои головы, а нас окружают в основном потомки Шариковых и Эллочек-людоедок, а где ты видел тут цивилизацию — так мне и вовсе непонятно. Наш человек отделен от нее пропастью. Законы не уважаем, потому что считаем их плохими, дай лучше — все равно не будем уважать, потому как и эти плохими впоследствии окажутся. Всем вечно недовольны — например, грязно вокруг, — но вот выхожу я из института и вижу — какой-то молодой парень, сидя в автомобиле, вынимает пепельницу, открывает дверь и гору окурков вытряхивает на асфальт; я ему, что ж ты, мол, делаешь — твой же город, здесь ты живешь, здесь детям твоим жить — зачем же ты так? Он мне в ответ — мол, все равно грязно, и покатил дальше в своем авто. Еду в машине, из окна впереди идущего транспортного средства пустая пивная бутылка вылетает — бух! — на тротуар, и вдребезги. Это уже вообще распущенность ужасающая, хулиганство какое-то! Я бы в ГАИ вместо того, чтобы взятки с нарушителей собирать, специальный отдел открыл, допустим, мотоциклетных патрулей: увидел, как из окна ожидающего зеленого сигнала светофора автомобиля вылетел окурок, подъехал — штраф сто тысяч рублей, а еще лучше — пятьсот, глядишь, окурков бы на улицах поубавилось. Какая тут у нас цивилизация! Я, однако, видел, как в Плимуте на побеленный фасад чистенького, ухоженного здания мочился местный «пролетарий», но у них я на такое за полгода один раз наткнулся, а у нас, если по улицам гулять, ежедневно можно видеть. Так что, уважаемый соседушка, не думайте, что если Зюганов или кто иной вместо Ельцина появится и издаст приказ быть городам чистыми, производству — безотходным и экологически безвредным, а людям — вежливыми и законопослушными, так все сразу изменится. Можно поставить к каждому дому дворника, но заставить его ежеутренне мести тротуары и не уходить в недельные запои нельзя. Измениться должен сам человек. Не будь у нас в нынешнем веке коммунистической катастрофы — глядишь, и эволюционировали бы до надлежащего уровня. А так — православную веру у народа отняли, ведущие умы эмигрировать заставили, тех, кто остался, в лагерях сгноили, после мировой войны водкой народ планомерно спаивали, и новые поколения росли в атмосфере тотальной лжи, лицемерия и хамства. Так что вот вам и результат. Нынешнее состояние государства — и экономическое, и политическое, а также общественного сознания — следствие, а не обдуманный противовес коммунистическому периоду.
— Ну, уж тут, уважаемый Константин Сергеевич, я с тобой не соглашусь, — встрепенулся отставной генерал. — Союз развалили, из армии посмешище для всего мира сделали — и это все не демократы нынешние?
— Нет, конечно, коммунисты, а кто же? И Горбачев, и Ельцин — все они члены КПСС, да и с каким стажем! А государства, тем паче империи, всегда рушатся, если ослабевает власть, — тут примеров много. Как армию до уровня лесных партизан времен Отечественной низвели — действительно горько вспоминать. Но опять-таки сами виноваты! На волне счастья от дарованной свободы перековали меч на, действительно, орало. Но не вы ли сами, военные, аплодировали разоружению, конверсии?
— Мы — не аплодировали. Были, конечно, дураки — но ведь приходилось слушаться партию, Политбюро…
— Вот и дослушались. Когда находился на большой должности в Министерстве обороны — тогда бы и спорил, доказывал, а после драки кулаками, сам понимаешь…
— Эх, — вздохнул отец Жанны, — да кто же тогда знал!
— Верно, никто не знал. Сколько раз калачиком, маком посыпанным, народ манили — и всегда жестоко обманывали. Хрен редьки не слаще. Ну а вы, Владислав, как себя по отношению к миру в нынешнее время ощущаете — как часть целого, или у вас нет с ним гармонии?
Молчавший в течение всего разговора Влад пожал плечами и после некоторой паузы ответил:
— Живу сообразно судьбе, хотя предпочел бы, чтобы юность моя пришлась на царствование Александра Первого, молодость и зрелость — Николая Первого, а старость — Александра Второго, пусть народ тогда, по отзывам современников, и стонал от рабства, но Александр Первый ходил один по улицам и никого не боялся, правда, за ним следовал адъютант, но на почтительном расстоянии, и что это по сравнению со множеством телохранителей нынешних правителей!
— Ну, может быть, это и показатель некоторого состояния общества, — произнес бывший военный, — но знаешь, как в аракчеевских военных поселениях парней с девками женили? Ставили в шеренги друг напротив друга, кидали в шапку бумажки с именами женихов и невест и тянули по очереди, пара за парою, — эдакий жребий, а если кто заупрямится, резолюция: «согласить». Не рабство ли? А Александра Первого твоего, по некоторым версиям, будущие декабристы отравили, так что тут хоть один гуляй, хоть с охраной — результат неизменен.
— Да Бог с ним! — вставил хозяин. — Но почему именно тогда?
— Не знаю, не смогу доходчиво объяснить. Я бы уютнее себя чувствовал в том времени, что ли. Я не в восторге от нынешней цивилизации, упрощения отношений между людьми, техногенности, безликости… Ну и, конечно, с Пушкиным бы разговаривал, видел бы Лермонтова, Гоголя, Достоевского…
— О, а вы к этим господам почтение испытываете?
— Спросить, не любите ли вы Пушкина, — отламывая от леща маленький кусочек и бережно кладя его в рот, заметил Игорь Николаевич, — все равно что спросить, нравится ли вам дышать! — и, повернувшись к Владу, обратился к нему с вопросом: — Ты мне лучше скажи — что значит «живу сообразно судьбе»?
Гость поставил обратно на стол кружку с пивом, из которой только что собирался отпить, сморщил, что-то обдумывая, лоб, чуть наклонился вперед и сказал:
— Я полагаю — не до мистики, конечно, нет, но в общем, — что каждый человек имеет свое предназначение, угодно это ему или нет, и всем ведает судьба, но не слепая, бестолковая — вот должен ты во вторник упасть в яму и ногу сломать, и все тут, — не рок, не фатум, а судьба вполне осмысленная: да, ты можешь пойти во вторник по дороге, на которой вдруг образовалась яма, но тебя толкает именно твоя судьба, твой добрый ангел — и ты решаешь посетить то место в понедельник, когда в земле еще не появилось трещины, или в среду, когда ее уже засыпали, а во вторник вдруг взял и заболел, или оказывается, что твой знакомый должен следить за состоянием этой дороги, а ты ему как раз и сообщил, что в путешествие собрался, он и проверил свой участок, обнаружил непорядок и дал указание все исправить. Но чтобы у тебя оказался такой знакомый или чтобы тебе в этот день именно непоздоровилось, ты должен слушать свою судьбу, верить в нее, ибо изначально она не желает тебе зла, откликаться на ее подсказки, предупреждения или, наоборот, подталкивания к чему-то. Да, если ты совершишь преступление, то, безусловно, будешь наказан, рано или поздно, тем способом, которым сам совершил, или же каким-либо иным — но будешь. Но если ты не слушаешься своей судьбы, она тебя оставит и впредь уж не придет на помощь. Это и есть главное преступление — против самого себя. «Судьбы ведут желающего, нежелающего же тащат», — говорил Сенека, и я с ним согласен.
— Интересно, интересно, — протянул хозяин, вытряхивая пепел из трубки и готовясь забить, вероятно, новую порцию табаку. Заметив взгляд Влада, на нее обращенный, сказал: — Курить папиросы, сигареты — просто курить. Курить трубку — это уже ритуал. Это символ, традиция — то, что так важно было раньше и к чему так поверхностно относятся сейчас, что не может меня не тревожить — и как радетеля исторической науки, и просто человека. Да и тот далеко не самый лучший табак, который в «Мальборо» и «Кэмел», — действительно вредно. А этот, голландский, табачок — прелесть, а если и вредит, то только чуть-чуть. Что касается вашего Сенеки, то, как известно, он много чего говорил — о мудрости, простоте, аскезе, терпимости, об особом состоянии духа — атараксии, однако воспитал самого страшного и безумного правителя Рима, а весьма значительную часть своей жизни провел в богатстве и роскоши, правда, грустно кончил. Тем не менее — оставим древних — попробуйте расшифровать ваши замечания, ну, скажем, более подробно осветите нам, что имели в виду.
В данный момент Константин Сергеевич, вероятно, был наиболее похож на самого себя — в студенческой аудитории, когда его озадачил своим высказыванием студент-выскочка и ему захотелось поставить учащегося на место.
— Цель каждого человека в жизни — достичь счастья, — стал говорить гость, — но мало кто изначально, с детства или юности, знает, в чем оно для него заключается. Главное — найти самого себя, свое предназначение, свое место в нише бытия; у некоторых это получается сразу, у других процесс поиска растягивается на десятилетия, иные же не находят себя вообще — и потому надо слушаться судьбы и, тем более, не спорить с ней. Когда человек начинает метаться, биться из стороны в сторону, искать — он иногда совершает ошибки, подчас непоправимые, и вместо того чтобы постепенно приближаться к счастью, он, наоборот, отдаляется от него. Нельзя определиться в этой жизни, не почувствовав себя. Сказка о Диогене и Александре Великом не зря дошла до нас сквозь тысячелетия — один с войском прошел от Македонии до Индии, покоряя государства, — и, видимо, был этим счастлив, — другому было достаточно, чтобы ему не заслоняли солнце. Вы же не станете вдруг упрекать тракториста в том, что он тракторист, а не преподаватель-историк, как вы, Константин Сергеевич, или генерал, как вы, Игорь Николаевич, или, тем более, не новый Наполеон, личность которого была столь популярна в свое время. «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас — орудие одно, нам чувство дико и смешно», — так писал Лермонтов, потому что, может быть, и хотелось ему быть вершителем судеб мира. А вот тракторист, которому очень нравится на своем тракторе пахать или засевать землю, на свежем воздухе, под ласковым светилом, после работы заменить в своей машине какую-нибудь деталь, хряпнуть с механиками стакан крепкой водки, прийти домой — а там уж стол к ужину накрыт, и жена холодный квас из погреба принесла, детишки рядом суетятся, ты же умылся как следует, сел за стол — и семья рядом с тобой, поужинали, посмотрели по телевизору сериал, уложили детишек спать, а потом сами легли, и любит тракторист свою супругу, и спят они до утра в обнимку. Но тут, допустим, появляется некто и предлагает: давай-ка, Вася (Федя), собирайся — приедем в Санкт-Петербург, дадим тебе квартиру, оденем посолиднее, ну, поучим чуть-чуть, не без этого, — будешь ты историю молодым людям преподавать да по заграницам ездить, однако про хозяйство свое и прочее забудь — что он вам ответит? Естественно, откажется. Если же какой комбайнер, например, чтоб не путаться, матом свой комбайн кроет, ногами пинает, на работу идет как на каторгу, а вечером не гулять с девчонками из соседнего села и под гармонику петь частушки спешит, а, запершись у себя, читает Плутарха и Тита Ливия, так должен бросить все здесь и хоть пешком отправиться туда, где сможет целиком посвятить себя любимым книгам и полноценно их изучать, тем паче в свое время Ломоносову это сделать было сложнее.
— Пример твой, Владислав, занимателен, — сказал отец Жанны, — хотя в деревне тракторист и комбайнер — одно и то же, пахота — на трактор, уборочная — на комбайн, но мысль твоя мне понятна, правда, больно искусственна; меня вот не сказать, что ничто иное не увлекало, но посвятил себя службе — и могу утверждать, что, несмотря ни на какие проблемы, особенно трудности первых лет, выбором своим я доволен.
— Нет, пример мой не надуманный, — возразил гость, — а взят из жизни. Мой товарищ детства жил неподалеку от Колпино, в своем доме, с папой-мамой. В ранней юности было у него увлечение, и он страстно ему предавался — составлял генеалогические древа различных европейских королей, японских императоров, русских фамилий, причем все делал самостоятельно, на основе имеющейся литературы, коей, сами понимаете, было немного, вел переписку с каким-то московским профессором, ездил к нему в столицу, возил туда-сюда книги. Пытался после школы на учебу поступить — не вышло, затем — армия, вернулся из оной — пьянки-гулянки на радостях — соседка от него беременеет. Поселок — как деревня, нравы строгие, женили, причем не сказать, что у них любовь была или даже привязанность, — так вышло. Ну, а как женили — и ребенка рожать надо, и хозяйство — коровы да свиньи — вести, ведь родители уже старенькие, слабенькие, потом за ребеночком нужно ухаживать было — в общем, спился он от такой жизни: выгонит себе самогону, позовет друга, напьются, песни попоют — и спать до следующего дня.
— Так, Влад, а тебе Жанна историю своей жизни рассказывала? — спросил Игорь Николаевич, и по тому, каким тоном этот вопрос был задан, чувствовалось, что он рассержен.
— В общих чертах — да.
— Так ты считаешь, что этот козлик-попрыгунчик малолетний, который ее тогда с ребенком, коему и полгода не исполнилось, оставил и поехал в дальние страны жизнь свою устраивать, правильно поступил? Судьбу свою, что ли, послушался? Правильно, да?
— Конечно, — невозмутимо отреагировал Влад. — Иначе сейчас, встреть я Жанну, мне пришлось бы ему морду бить, а ей из-за этого страдать, а так — все довольны, во всяком случае я и Жанна.
Черты отставного генерала размягчились, он вдруг рассмеялся. Улыбнулись и гость с Константином Сергеевичем. Последний встал, собрал пустые бутылки, отнес их на кухню, принес новые, охлажденные.
— А, наверное, если говорить серьезно, — продолжил Влад, — не всегда голос судьбы совпадает с голосом совести. И человек, который жертвует своей жизнью ради счастья другого, заслуживает огромного уважения. Будем надеяться, что таким людям в той жизни зачтется, а еще лучше — и в этой успеется. Что же касается, я вспомнил, Игорь Николаевич, вашего выбора воинской профессии — так ведь какое тогда время было? Сколько вам в сорок пятом году исполнилось? Пятнадцать? Успели повоевать?
— Да нет, конечно. Убегал, правда, два раза, но оба возвращали.
— Ну вот, хотелось вам сражаться с фашистами, с империалистами, принять участие в защите Родины — вот вы и реализовали свое желание в выборе специальности. А что было лучше — это уж вам с высоты прожитых лет решать, а не мне.
— Может быть, может быть, — задумался отец Жанны.
— В общих чертах, Владислав, — сказал хозяин, — мне ваша теория понятна. Но а как она действует на вас, на вашу жизнь?
— О нет, это не теория, — ответил тот, — я противник всяких схем, но сторонник того, что именуется просто жизнью. Если то, что я здесь сказал, теория, то вся она сводится к простой народной мудрости: «Все, что ни делается, — к лучшему». Есть и еще замечательные слова: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Мне-то самому особенными успехами похвастаться нельзя, но помнится, как тут один друг жаловался: «Хотел, — говорит, — многого, но всегда откладывал на потом, находя занятия более важные. Чуть-чуть играл на фортепьяно, мечтал заняться музыкой, быть актером, да и ставить фильмы тоже, хотел похудеть, думал заняться спортом, и вот — мне уж тридцать пять, у меня отвисший толстый живот, после десяти минут ходьбы появляется одышка, на фортепьяно играть я уже и вовсе разучился, а актерствую только на вечеринках, когда произношу тосты. У меня злюка-жена и непонятные перспективы в работе». Значит, так мечтал, так хотел, так думал. Но вы бы видели его дочку — шесть лет, такая лапочка! Наслаждайся жизнью, бери ее такой, как есть, помни, что рядом не только многие, коим лучше, чем тебе, но и многие, кому хуже. Я сам получил ту профессию, которая нужна всегда, при любой власти и строе, и которая всегда принесет мне кусок хлеба, а иногда и с маслом. Все идет своим чередом, через полгода, может раньше, я получу отдел, еще через два-три — отделение или филиал, и так далее, потом поменяю однокомнатную квартиру на двух- и приобрету хороший автомобиль, на котором буду отвозить жену на работу и встречать ее вечером, буду растить детей, — маленькое мещанское счастье, ну и что ж? Если я буду счастлив, я и не хочу желать большего, не то что затрачивать силы на его достижение. С одной стороны, тридцать три — возраст Христа, Лермонтов и до тридцати не дожил, а Пушкин к этим годам уж был Пушкиным — не кем иным. Но с другой, я не музицирую, стихи сочинял в юности, судя по любимым рифмам — «делать — не делать» и «думал — передумал» — немного напоминают высмеянную Евтушенко «студентка — веревка», — не то что Пушкиным, но и Демьяном Бедным стать мне не было суждено. Спортсменом был посредственным, ни власть, ни слава меня не прельщали. Посему живу той жизнью, какой живется, и не ропщу. Да, в юности хотелось, по Достоевскому, «что-нибудь зажечь, разбить, расстроить, пронестись вихрем над всей Россией, а потом скрыться в Северо-Американские Штаты», но со временем это прошло, да и помнится мне, что один нобелевский лауреат, вам, Константин Сергеевич, он, кажется, нравится, Анатоль Франс, впервые достиг известности романом «Таис» в возрасте пятидесяти пяти лет, а другой, не знаю, как вы к нему относитесь, Герман Гессе, свои более-менее известные произведения стал публиковать после сорока, так что жду-с — вдруг к творчеству и потянет, хотя главное, что после себя мы должны на этом свете оставить, — не литературные, архитектурные или какие иные памятники, не научные или спортивные достижения и совсем уж не абзац в Книге рекордов Гиннеса, а своих детей, причем обязаны достойным образом их воспитать и подготовить к самостоятельной жизни. В общем, я «судьбу свою не обгоняю, а с ней в спокойствии живу» — как сказал поэт.
— Ну, Владислав, спасибо за апофеоз мещанским радостям, все мы им приверженны — я свое житье-бытье с Зинаидой на призрачные возможности обладать какими-то неведомыми богатствами мира ни за что не променяю, а борения духа на то и борения духа, что происходят не снаружи, а внутри каждого из нас, — я, например, как пишу статью против какого-то оппонента, ох, и замечательно же тогда себя чувствую! Но мне с вами все ясно, в хорошем смысле этого слова, а вам, Игорь Николаевич?
Отставной генерал оторвался от леща, сказал:
— Мне с ним давно все ясно. Любитель порядка и стабильности, сухой реалист с временными полетами мысли, стимулируемыми алкоголем. — И, сам себе подивившись: — Слышь, сосед, хорошо сказал! А ну-ка запиши!
— Ты — не Цезарь, я — не твой писарь, а молодого человека судить не будем, слишком для того мы мало его знаем. «Не суди, да не судим будешь». И давайте переменим тему! Смотрите, какое у нас прекрасное пиво, Николаевич еще не уделал всего леща, да и резервы еще имеются!
— Да, — жуя, произнес бывший военный, — резервов у нас — масса. Армейское содружество — едва ли не самое крепкое, я в любой российский город приеду, в артиллерийскую часть зайду и скажу: «Я такой-то, такой-то», и всем, чем могут, мне помогут, а один мой давний подчиненный до сих пор на Сахалине служит и все мне рыбу шлет. Какие тут осетра, какая кета! Так там свою островную рыбу засушат, выделают, что ее даже к разливному отечественному пиву, что в ларьках с надписью «Квас» продается, приложишь — и можно пить! Сергеич, правда, лещей предпочитает, но в случае чего — у меня той рыбы на балконе тьма хранится — можно каждый день ее с пивом употреблять, и все равно за год не съешь!
— Ну, это ты, соседушка, — произнес хозяин, — хватил — за год. Если пить целенаправленно, размеренно, то управимся.
— Да, такие-то орлы, как мы, — управимся!
Разговор принимал уже более простой характер, алкоголь делал свое черное дело, мысли становились быстрее, беседа — оживленнее. Заметив, что Влад поглядывает на часы, Константин Сергеевич спросил:
— Сколько у вас времени осталось?
— Да есть еще, — ответил тот.
— Тогда, думаю, о Гессе успеем поговорить. Я так понял, что со многими авторами вы знакомы, ну а вот к нему какое у вас отношение?
— Неадекватное.
— Это естественно, он и сам весь неадекватный — Абраксас, Бог и дьявол в одном человеке, — но подробнее?
— Не хочу подробнее, уж извините, Константин Сергеевич. Почитаешь его — и жить не хочется. Все этот суицид, из произведения в произведение, то муки полового созревания, то страстная жажда убийства, кажется, вот-вот, и крыша поедет.
— Ну, Владислав, все это самокопание и сделало его известным писателем. Люди, которые боялись признаться себе в каких-то злобных желаниях, видели их реализацию у Гессе, и это их забавляло и успокаивало.
— Ну уж, тут нет. У меня, например, никогда не было желания пырнуть ножом любимую женщину или с головой нырнуть в омут.
— У вас не было, у многих появлялось — пусть и только в мыслях. Но насчет «почитаешь — жить не хочется» — ой, как вы, уж извините, неправы! Да, чтоб не быть голословным, — и тут хозяин вскочил, подбежал к огромному, во всю стену, книжному шкафу, недолго поискал — «а, вот!», — достал из него книгу, полистал, раскрыл на нужном месте, сказал: — Это он — о живописи, — и начал читать: — «Пишут только за неимением лучшего, дорогой. Если бы у тебя всегда была на коленях девушка, которая тебе как раз сейчас нравится, а в тарелке суп, которого тебе сегодня хочется, ты не изводил бы себя этой безумной чепухой. У природы десять тысяч красок, а нам втемяшилось свести всю гамму к двадцати. Вот что такое живопись. Доволен никогда не бываешь, а приходится еще подкармливать критиков. А хорошая марсельская уха, дорогой мой, да к ней стаканчик прохладного бургундского, и потом миланский шницель, а на десерт груши да еще чашечка кофе по-турецки — это реальность, сударь мой, это ценности!» И скажите — что, как не любовь к жизни, двигала автором этих строк?! Так что вы немножко к нему несправедливы. Что вам наиболее у него симпатично?
— Может быть, «Нарцисс и Гольдмунт».
— Ну, тоже недурно. А «Игра в бисер» — главное произведение?
— Не читал и не хочу.
— О-о, здорово! — Удивленный Константин Сергеевич хотел продолжить свою мысль, но тут встрепенулся отец Жанны, сказавший:
— Ребят, давайте обсуждать тему, мне знакомую. Вашего Гессе, как и многие другие из имеющихся у моего соседа книг, я пытался осилить, но не впечатлил он меня нисколько.
— Игоря Николаевича впечатляет поэзия, причем самая разнообразная, — подмигнул Владу хозяин. — Кстати, а вас?
— Меня впечатляет Пушкин, в детстве впечатляли Лермонтов, Блок, немножко — Юрий Кузнецов, в юности было не обойтись без Гете, в меньшей степени — Шекспира, сейчас — не знаю. Да и вообще читаю ныне чрезвычайно мало. Ну, вот с французскими поэтами познакомился недавно — понравились и Андре Шенье, и Матюрен Ренье, Гюго не люблю.
— Ой, не густо, — произнес Константин Сергеевич.
— Так, а Есенин, а Маяковский? — закурив новую сигарету, всмотрелся во Влада генерал.
— А что вы хотите, Игорь Николаевич, услышать? — только и спросил гость, не зная, подвох ли это, искренний ли интерес, или уж, ввиду количества выпитого спиртного, поддержка начатой беседы.
— Он хочет услышать, — сказал хозяин, — что Есенин — часть народа, а Маяковский — глыба.
— Просто глыба? — переспросил Влад.
— Да, просто глыба.
— Хорошо, тогда с него и начнем. Просто цитирую: «А в Зимнем, в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят министры в меди блях, И пахнет гладко выбритыми…» — по-моему, язык сломать можно, не так ли?
— Нет, — чуть ли не возмутился бывший военный, — а как же, например, его ранние творения, или, я там не трогаю поэмы «В. И. Ленин» или «Хорошо!», но «Стихи о советском паспорте» — тут же все, и пафос, и ритм зажигательный, и четкая рифма, пусть и вещь, как нынче скажут, «тоталитарная» или еще там какая, но он сын своего времени, тут я странностей не вижу, — но как ведь звучит, как за душу трогает!
— В детстве, — сказал Влад, — я, читая книги и встречая новые слова, которые обычно не употребляли у нас в семье или в школе, иногда ставил неправильные ударения, глотал слоги, а порой придавал словам не присущие им значения. Так, например, «молокосос» у Буссенара в «Капитане Сорвиголова» был для меня «молососом», «щиколотка» — «щиколоткой», а когда я впервые ознакомился с обсуждаемым стихотворением поэта Маяковского, то, прочитав: «…И я достаю из бездонных штанин дубликатом бесценного груза…», решил, что «дубликат» — это такое особое приспособление, вроде больших металлических щипцов, которым в исключительных случаях — ну, например, когда на тебе слишком широкие, «бездонные» штаны, — пользуются, чтобы доставать советский паспорт и другие нужные вещи — носовой платок или бумажные деньги. Остановили тебя на границе, а ты берешь в руки дубликат, роешься им в штанах — хоп, ура! — зацепил и достаешь на белый свет, показываешь вражьим пограничникам — «на, морда буржуйская! читай, завидуй!». И вообще — горячо мною любимый Саша Черный, например, отзывался о нем так: «Гениальный, как оглобля, от Нью-Йорка до Гренобля мажет дегтем шар земной!».
— Ты сейчас меня разозлишь, — твердо, но, впрочем, беззлобно сказал Игорь Николаевич. — А Есенин?
Влад, видя, что, несмотря на произнесенную фразу, отставной генерал настроен весьма миролюбиво, решил продолжить:
— Раз столь многие его искренне любят, значит, что-то в нем есть. Но мне вполне достаточно было услышать:
Небо — как колокол, месяц — язык,
Мать моя — Родина, я — большевик!

а также:
И во все корабли, поезда
Вбита красная наша звезда! —

дабы уж не спешить с дальнейшим чтением.
— И все?. Это что, причина? — удивился Константин Сергеевич.
— Да нет, — ответствовал гость, — может, душа не лежит. Хотя:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Это, конечно, хорошо, это ярко, это впечатляюще.
— Я понял, — утвердительно, как будто произносил последнюю, конечную истину, сказал Игорь Николаевич, — Владислав противник всякого пафоса в поэзии, выставления напоказ внутреннего мира и тайных движений души автора в прозе и резких перемен в жизни.
— Верно, — поддакнул хозяин, — нивелирование всего, отрицание взрыва, возможности самостоятельного полета человека…
— Позвольте, позвольте, — перебил его гость, — пусть вы меня низведете до уровня самого тихого и пугливого мещанина, но какого полета? Даже если человек и отправляет в полет то немногое лучшее, что есть в его душе, — он уже рискует разбиться, ибо, увидев, что может летать, захочет отправиться выше и дальше, а это весьма рискованно. Но человек стремит ввысь весь свой дух, да еще прибавляет к нему разум, однако эти крылья склеены из перьев птиц, они ему не помогают, и, пытаясь прыгнуть с утеса и воспарить над землею, он неминуемо разбивается — на этом все и заканчивается. Вы же, Константин Сергеевич, сами против революций?
— Я, молодой человек, против революций в государствах, неминуемо порождающих кровь, но ничего не имею против революции духа, которая служит прогрессу духовному и которая только и оставляет после себя вечную память. Все люди, оставившие след в истории, — гении, и именуются они так именно потому, что не были похожи на других, что были новаторами, и тот же Пушкин, тот же Лермонтов, те же Гессе, Есенин, Маяковский, Достоевский, Толстой!..
— Да-да, и Наполеон, и Гитлер, и Сталин — тоже новаторы. Кто сейчас против того, чтобы Сталин всю свою жизнь тачал сапоги, а Гитлер писал пейзажи? Любая революция, служащая для перемены власти, прежде подготавливается «не такими, как все» людьми, перед французской были гуманисты-атеисты Вольтер, Дидро, Монтескье, перед русской — Некрасов, Добролюбов, Чернышевский и тот же Толстой как ее «зеркало», и не зря был церковью предан анафеме. А чего стоит нынешний «прогресс» — оглядитесь вокруг, и сразу же вам станет ясно. Что касается имен, то Пушкина и Лермонтова застрелили, Гессе и Достоевского лечили от психических расстройств, Есенин и Маяковский покончили с собой, о Толстом я уже сказал. Можно быть новатором, но не агрессивным, не каким-то революционным, а спокойным, и ладить с окружающей жизнью, как не менее гениальный Гете.
— То есть вы, Владислав, за полнейшую стагнацию, за отсутствие развития, прогресса; вы отрицаете, что гении рождаются в результате постоянного борения духа, что только мучительная борьба внутри себя и позволяет ему воспарить над самим собой и остаться в истории?
— Да, я не вижу пользы для индивидуума в прогрессе и ничего не имел бы против того, чтобы думать, будто Земля стоит на трех слонах, а не знать, что она движется вокруг Солнца, — разве отсутствие этого знания изменило бы мою собственную жизнь, будь я современником Галилея? Да не изменило бы и сейчас. А гении рождаются в результате того, что встретились и полюбили друг друга их родители, вот и все. Может быть, мучения духа, богоборчество, сопротивление, трение разных сторон души просто служат большим импульсом к творчеству, нежели ежедневные походы на службу, потому мы и запомнили Лермонтова, с юношеских лет искавшего смерти и нашедшего ее в пуле, пущенной из пистолета противника на дуэли, Толстого, искавшего нового Бога внутри себя и так его и не нашедшего, Есенина и Маяковского, из-за внутренних страданий покончивших с собой, — хотя тут вопрос гениальности весьма спорен, — но где, в чем вы видите борение духа у Пушкина? В каждой строке, в каждом слове — счастье, радость бытия, и муки любви для него в конечном счете не страдание, а наслаждение. Он любил жизнь — природу, Отечество, друзей, женщин, — он упивался ею, пил вино, играл в карты и бумаге доверял энергию свою, бьющую из него фонтаном, которую он не мог в себе сдерживать. Вы, Константин Сергеевич, с таким удовольствием цитировали Гессе — почему именно эти строки, а не другие, где его герои предаются мыслям о самоубийстве? Потому что вам, вероятно, ближе именно радость жизни, а не томление духа! Вы же не променяете свой дом, жену, работу на уединенный скит, где вдруг в результате внутренних борений достигнете просветления и воспарите над остальным человечеством? Гениями не становятся, гениями рождаются, гениальность — печать Божья, а не итог духовных мучений и страданий. Так что давайте радоваться жизни, наслаждаться ею и благодарить судьбу!
— Да, говорим, говорим, а рациональное зерно не нашли — хотя, право, оно здесь и не нужно, — задумчиво произнес хозяин.
— Кстати, Влад, а с чего ты взял, что Лермонтов смерти искал, — потому что Мартынова задирал? — спросил бывший военный.
— И поэтому тоже. На сей счет много есть и свидетельств, и догадок, мое же мнение основывается на его собственных стихах, например, представляете, мальчик шестнадцати лет пишет — я помню недостаточно хорошо, так что могу цитировать не совсем точно:
И я сошел в темницу, темный гроб,
Где труп хранился мой, здесь
Мясо кусками синее висело,
Жилы там я примечал с засохшею в них кровью,
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп.
Отчаянно сидел я и взирал, как быстро
Насекомые роились и жадно
Поедали пищу смерти…

Холодок по коже пробегает!
Или вот…
Тут послышалось щелканье замка, смех, вошли Жанна и Зинаида, жена хозяина сказала:
— Так, Костя, Игорь Николаевич! Жаннет своего кавалера забирает, а то уж вы засиделись!
— Да, папа, — обратилась к отставному генералу дочь, — мы еще обещали к Ильиным зайти и вместе с ними дальше отправиться, а ведь скоро совсем поздно будет, — отпускайте Влада!
— Мы его, уважаемая Жанна Игоревна, собственно, и не держим, произнес Константин Сергеевич, — хотя с удовольствием поговорили бы еще. Но знаете, Владислав, заходите к нам как-нибудь — поболтаем, поспорим, мы тут аргументы против ваших высказываний подыщем, тезисы подготовим, — как вы, согласны на новую встречу?
— Конечно, я не против! Да я теперь, пожалуй, часто стану приходить, если Игорь Николаевич не будет прогонять.
— Ага! — прищурился тот. — Может, и не буду, если начнешь со мной соглашаться! И что за дела — договаривались с тобой против Константина Сергеевича единым фронтом выступить, а получилось — он со мной против тебя коалицию составил!
— Хорошо, по рукам! — сказал гость, обменялся с мужчинами рукопожатием, попрощался с хозяйкой, быстро оделся и вышел с Жанной наружу. Пошли по тротуару вдоль дороги, она взяла его под руку, прижалась плечом:
— Так, и кто кого больше замучил — они тебя или же ты их?
— Пожалуй, все друг друга. Однако мужики приятные, чувствуется — старой закваски, «не то что нынешнее племя!» А жена хозяина, Зинаида, — у тебя была?
— А чем мы хуже мужчин? Вы, значит, пьянствуете, а мы отставать должны? Нет уж, нет уж — мы белого винца бутылочку употребили. Мы с нею одного почти возраста, соседки — так что, считай, близкие подруги. Когда нечего делать, или от скуки, бегаем друг к другу поболтать, чайку попить.
— Я заметил, что она молодая. Ну и какая у них разница?
— Пятнадцать лет. Она — его бывшая аспирантка, преподаватель — студентка — история обычная. Конечно, любовь до гроба — дураки оба, с женой прежней развелся, с Зиной браком сочетался, отец с ним полгода не разговаривал, но потом ничего, привыкли, да и Зина по сравнению с его предыдущей избранницей — даже не небо с землею, а запредельный космос. Детей, тем более, у них не было, а жизнью с ней он явно тяготился. С нынешней же — душа в душу, детей, правда, так же нет.
— Так бывает. Кстати, солнышко, а зачем нам к Ильиным?
Она расхохоталась:
— Вот глупый! Ну должна же я придумать какой-то предлог для отца, не могу же я ему сказать: «Папа, извини, нам с Владом пора в постель!»
Он высвободил руку, обнял ее, приблизил губы к уху, прошептал, будто удивившись:
— А нам действительно пора в постель?
Она оттолкнула его, притворилась возмущенной:
— Ах так! Ну, если ты против…
— Почему же? Не совсем.
— А, «не совсем»! — Она сжала свой маленький кулачок, ткнула им Влада в плечо. — Ах, «не совсем»! Ну, поросенок, сейчас ты у меня получишь!
Жанна сделала вид, будто собирается ударить его еще раз, но он обхватил ее обеими руками, прижал к себе, поцеловал ее щеку, затем веко, лоб, губы, медленно, осторожно. Она вдруг отстранилась:
— Идем?
— Конечно, и как можно скорее! — И, взявшись за руки, они быстрым шагом направились к его дому.
Пока поднимались в лифте, Влад достал ключи, мысленно готовился к тому, как они войдут в квартиру, как он ее разденет, как они вдвоем станут под душ, как… аж зажмурился.
Едва кабина открылась, одним прыжком достиг двери и уж поворачивал ключ в замке, как вдруг обратил внимание на чрезвычайно громкие, непривычные даже для иногда беспокойной соседской пары крики. Подумал: «Милые бранятся — только тешатся», открыл дверь, пропустил вперед спутницу, хотел уже сам войта, но передумал, сказал:
— Жанна! Ты устраивайся пока, я быстро.
Подошел к двери Михалыча, прислушался. Кричали настолько громко, что он отчетливо различал все слова:
— Да чтобы я тебя, изверга, когда-нибудь еще послушалась! Ой, мамоньки, да за что же мне такое наказанье! Да ты же меня в могилу сгонишь! Ой, да куда ж ты один, убьют дурака, ой, мама!
Явно не все было в порядке. Помедлил секунду, но надавил все-таки кнопку звонка. Голоса за дверью вдруг смолкли, открыл сам Михалыч. Выглядел он вполне трезвым, но волосы были растрепаны, а в руке он держал огромных размеров гаечный ключ. Влад на мгновение испугался за соседа, поставил ногу за порог, схватил его за руку и спросил:
— Михалыч, ты чего, тронулся? — и, пытаясь вырвать ключ: — А ну-ка отдай!
— Пусти, дурак! — свирепо крикнул сосед. — Мою старуху только что ограбили!
— Как? — опешил Влад.
— Вот так! — состроил гримасу Михалыч. — Подержи! — и сунул ему в руку ключ.
Был он в одном ботинке, пытался натянуть другой, но тот не поддавался, хозяин чертыхался, но кое-как обулся. Тетя Маша, мгновение молчавшая, опять заголосила.
— Не ори! — сам закричал на нее старик. — Так, трое, один здоровый, другие как выглядели? Ну, быстро!
— Второй, — всхлипывая и размазывая слезы по щекам, говорила соседка, — в куртке такой, красной, с белыми полосками, а тот, который кошелек забрал, — в синей шапочке с бубенчиком, ой, Петенька, у него но-о-ож! — опять зарыдала она.
— Тихо! — закричал на нее Михалыч. Взглянул на Влада, не задавая вопросов, кивнул на выход: — Пошли!
Выбежали на площадку. Пока старик вызывал уже успевший опуститься вниз лифт, Влад заскочил к себе, громко сказал:
— Жанна! У меня дело, я скоро, не волнуйся!
Она выбежала:
— Что случилось?
Но мужчины уже были в кабине, и он только успел махнуть ей рукой.
— Так, — пока спускались, скороговоркой говорил Михалыч, — послал я старуху за пивом, зачем-то сунул ей свой бумажник, а там — две последних пенсии. Обычно ей отдаю, она деньги в платочек и — в укромное местечко. А здесь — склероз — зачем-то в бумажник сунул. Вчера бабки дома не было, а как раз принесли, я их в бумажник и сунул. У ларька подошли трое алкашей, пригрозили ножом, отобрали. А до ларька-то — всего тридцать метров! Ну, суки! Если у ларька нет — где искать?
Дверь лифта открылась, выбежали на улицу.
Ни души.
— Так, — сказал Влад, — если алкаши, значит, перед тем как домой идти, выпивку должны купить, тем более на радостях. Вряд ли здесь — опасно. А другие ближайшие ларьки — у метро. Сколько времени прошло?
— Пять минут, — ответил старик, — они-то и дойти еще не успели, наверное.
— Бежим, — произнес Влад.
Развернулись, помчались, причем сухонький Михалыч обгонял своего напарника.
— Если найдем, — на бегу говорил он, — берешь на себя здорового, я — того, что в шапочке, с ножом, а третьего как-нибудь уделаем. Алкаши — они хилые.
Подбежали к метро, осмотрелись.
— Вот они! — выкрикнул старик. У одного из ларьков стояли трое, явно — те, громко ржали, один из них уже хлестал пиво, в руке держал большой пакет, вероятно, с тем же напитком.
— Вперед! — скомандовал Михалыч, вынимая из кармана куртки ключ.
Побежали. Заметив несущихся к ним людей, троица замерла в нерешительности, Влад что есть силы, со всего, что называется, маху двинул в челюсть огромного — на голову его выше — детину, да так удачно приложился, что тот всей своей массой влип в стенку ларька и начал медленно по ней оседать. Потом — в этом уже не было необходимости, но он сначала мысленно прокрутил свои возможные действия, посему делал все по инерции, — пнул здоровяка ногой в область чуть повыше живота, тот охнул и обмяк. Быстро развернулся — заметил, что другой, в шапочке, успел выхватить нож, но Михалыч нещадно бил его ключом по руке, в которой он тот нож держал, алкаш заголосил, оружие выпустил, сосед отбросил его ногой в сторону и начал наносить удары уже по голове, по плечам противника, третий бросил бутылку, кинулся бежать, Влад пустился вдогонку, метров через тридцать настиг его, повалил на землю, упав вместе с ним, больно ударился коленом, изловчился, перевернулся, оказался сверху, ударил раз, другой…
— Убьешь, убьешь! — орал тот.
Влад поднял его, обхватил сзади за шею, заломил руку, подвел к ларьку. Михалыч, стоя между двумя недвижимыми телами, держал в руке бумажник, пересчитывал деньги. Вокруг сновали прохожие, делая вид, что ничего не замечают.
— Все на месте? — спросил Влад.
— Как же, — ответил старик, — видишь, что пьют на халявные деньги, козлы, — «Холстен», мать их! Что, — обратился он к дрожащему мужику, которого держал Влад, — погуляли?
— Ой, отец, прости, Богом кляну! — закричал тот.
— Богом клянешь, Бог и простит, — ответил Михалыч и резко, видно не в первый раз в жизни приходилось ему это делать, ударил его в лицо. — Отпускай! — скомандовал сосед. Влад отпустил руки, несостоявшийся грабитель развернулся, пустился наутек.
— Ну, не было бы счастья, да несчастье помогло, — сказал Михалыч, поднимая пакет, — зато хоть пивка хорошего попьем.
— Нет, — протянул Влад, — по такому поводу и чего получше не грех употребить.
— По какому такому? — спросил сосед, жестом предложил пройти обратно и продолжил: — Я этой мрази на своем веку повидал знаешь сколько? Это вы росли в тепличных условиях, меня же наш вождь Сталин на зону отправил с ле-егкой душой. Недели там не провел, пять дырок в теле заточкой такие, как эти, сделали — но, слава Богу, зажило, оклемался.
Минуту прошли молча.
— Михалыч! — вдруг обратился к нему Влад.
— Что?
— А у меня дома ведь пистолет газовый есть!
Переглянулись, засмеялись.
— Куда нам пистолеты, — сказал старик. — Булыжник — вот орудие пролетариата!
— Ты так лупил того, в кепке, — не убил ли? — спросил Влад.
— Нет, — ответил Михалыч, — уж в этом деле я толк знаю. Руку, может, и сломал, ключицу — вполне возможно. Но жить будет — ты уж мне поверь, такие быстро не умирают.
Зашли в подъезд, поднялись наверх.
— Зайдешь? — предложил сосед. — А то с бабкой истерика.
— Конечно, зайду.
Тетя Маша открыла дверь, на лице, красном и мокром от слез, появилась улыбка.
— Ой, мои дорогие! Ой, живы! А я уж думала, лучше бы промолчала, старая, — на смерть мужа дорогого да соседушку послала! — и запричитала дальше.
— Ты нас, бабка, погоди хоронить, — заметил Михалыч, протягивая ей бумажник с деньгами, — мы еще на многое сгодимся. Ты лучше стол накрывай, что в печи — то на стол мечи, видишь, гость у нас, Геракл, пока я с одним справиться не мог, он двоих обработал!
— Ох! — только и выдохнула хозяйка. — Не рассказывайте мне ничего, а то ноги отнимутся. Батеньки! Славочка!
— Что такое? — посмотрел на нее Влад.
— Ой, да что же с тобой, милый, изверги-то сделали?
Влад, уловив направление ее взгляда, опустил голову — на уровне колена в штанах зияла огромная дыра. «Сто долларов», — подумал он про себя.
— Пойду-ка я, пожалуй, соседи, переоденусь, — только и сказал.
— Ты, Владушка, давай обязательно возвращайся, — прошептал ему на ухо Михалыч, — не бросай меня одного. Видишь, бабка в себя еще не пришла, но потом замордует ведь, старая! И эту с собой бери — ничего, полчасика посидишь, да пойдешь обратно.
— Михалыч, — также шепотом обратился к нему Влад, — а что это ты таким огромным ключом у себя в квартире откручиваешь-закручиваешь?
— Струмент, — назидательно произнес сосед, — в хозяйстве вещь важная!
— Понял, — согласно кивнул Влад и пошел к себе.
Позвонил, Жанна открыла, охнула:
— Ты где был? Как ты выглядишь! Что с тобой случилось?!
— Да так, — ответил, — оказывал гуманитарную помощь соседу. Ладно, не переживай, дай лучше переоденусь.
Прижав ладони к груди, Жанна испуганно смотрела, как Влад раздевается, как снимает разорванные брюки.
— Ничего были штанишки, — заметил он.
На коленке красовалась большая ссадина, он взял вату, смочил ее перекисью водорода, протер ушибленное место.
— Что с ногой? — спросила Жанна.
— Ерунда. Выбегают двое, вертят в руках нунчаки, а я их коленом — раз! раз!
— Дурак! — обиделась она. — Я за него переживаю, а он…
— Не злись. Кстати, нам соседей надо посетить, — не сердись, всего на полчасика, — нужно их чуть успокоить, да и мне выпить не мешало бы.
— Как скажешь, — согласилась она.
Чтоб не было видно раны, вместо привычных спортивных трусов натянул штаны от приобретенного когда-то костюма «Найк» — для утренних пробежек, коих всего случилось общим количеством две, — да так и заброшенного в шкаф. Вот, пригодился.
Взял из холодильника бутылку шампанского, пошли к Михалычу. Тот, понуро склонив голову, сидел на диване, а уже успокоившаяся тетя Маша его отчитывала.
— Сам-то, дурак старый, на рожон лезешь, а молодежь куда тянешь? Ему — жить да жить, а ты его — в драку! А вдруг бы ножом пырнули, а вдруг бы — милиция?
Влад кашлянул, дабы возвестить о своем приходе, а про себя подумал, что хозяйку за жизнь сумели запугать — для нее что хулиган с ножом, что милиционер — одинаково опасны.
— Ой! — обернувшись на кашель, обрадовалась она. — Вот и наши гости дорогие! Присаживайтесь, присаживайтесь!
— Вы уж извините, теть Маш, что мы поздно, но так вышло, — сказал Влад.
— Сосед, ты что, рехнулся? — прикрикнул на него Михалыч. — Чего извиняешься? Давай-ка лучше знакомь!
— Это — Жанна! — сделал паузу и вдруг сказал: — Моя невеста.
Она недоуменно, но с едва заметной искоркой в глазах взглянула на него и приняла такое выражение лица, которое словно бы говорило: «Ну — невеста, так невеста!»
— Ох! — схватилась за сердце хозяйка. — Да неужто?
— А это — тетя Маша, а это — ее супруг, Петр Михайлович.
— Приятно познакомиться, — вскочил с места хозяин и вдруг чмокнул гостье руку, повернулся к жене: — Не ревнуешь?
— Да кому ты нужен, хрыч старый! — ответила она, и все весело, непринужденно засмеялись.
— Так, за стол, за стол, — суетился хозяин. Было уже выставлено пиво, бокалы, приготовлена кое-какая закуска. Влад рядом поставил свое шампанское.
Михалыч присвистнул, произнес:
— Видишь, бабка, вот тебе и праздник, а ты плакала!
— Ой, муженек, да если б я знала, что после такого нам шампанское будут приносить, — да я каждый бы день с раскрытым кошельком на улицу выходила!
Все опять засмеялись. Михалыч ловко откупорил бутылку, разлил по бокалам, себе, однако, налил пиво.
— Уж извините, — развел руками, — мой желудок к благородным напиткам не приучен.
— Ой, брешешь, старый, — гневно сверкнула глазами тетя Маша, — просто за один вечер все пиво вылакать хочешь.
— Отчего же все, — возмутился хозяин, — пару бутылок на утро оставлю.
— Михалыч, — вступил Влад, — ты на это не рассчитывай. Я шампанское для дам принес, а то что же — я весь вечер пиво пил, а теперь буду его шипучим вином полировать? Да это смесь самая гремучая из всех, хуже, чем пиво с водкой, чем виски с джином, чем ром с вином! Нет, отец, придется тебе делиться.
— Что взъерепенился? Да хоть все забирай! — оторопел от неожиданного напора соседа хозяин.
— Нет, все не заберу, пополам разделим.
Но гости, как и положено, не засиделись, и как их ни уговаривал Михалыч — тетя Маша на их уход реагировала не столь сильно, — распрощались и пошли к себе. Как только захлопнулась дверь, за нею послышался голос хозяйки, но уже не плачущий и рыдающий, как час назад, а громкий, строгий, властный.
«Сейчас Михалычу достанется», — подумал Влад. Но как бы там ни было, досталось бы старику в любом случае, так что спасти он его не мог.
Вошли в квартиру, Влад, не раздеваясь, плюхнулся на кровать, с наслаждением вытянулся, пощупал кулак, не выбиты ли пальцы? Нет, все было в порядке. Жанна присела рядом, сказала:
— Влад, у меня вопрос. Что это ты там выдал насчет невесты?
Он приподнялся на локте:
— А что? Выходи за меня замуж!
Она смотрела на него во все глаза, удивленно хлопая ресницами.
— Ты хорошо подумал?
— Знаешь, вообще не думал. Вот как к Михалычу зашли — так в голову и пришло.
— Нет, ты действительно серьезно?
— Вполне. А ты против?
— Да нет… Но ты так неожиданно… Так вдруг получилось — взял, что ли, и сделал предложение?
— Ну да, взял и сделал. А тебе сватов бы хотелось, с цветами, или, как в старые времена, я сначала должен у Игоря Николаевича твоей руки просить?
— Не кипятись, — и она наклонилась к нему: — Я согласна.
Влад резко встал, сходил на кухню и вернулся с еще одной бутылкой шампанского.
— Что-то много отмечаний за сегодняшний вечер, — сказал он. — Но я строго пиво.
— Да хоть воду из-под крана! — звонким, веселым голосом закричала Жанна и бросилась к нему на шею. Они обнялись, крепко-крепко, и так же крепко поцеловались.
— Завтра пойдем к отцу, — строго сказала Жанна.
— Ну, милая, ну, радость моя…
— Завтра пойдем к отцу. — Она была неумолима. — Да порадуй человека на старости лет — тем более он тебе вроде как понравился. К тому же сделать это все равно придется. Раньше, позже — какая разница?
— Вот я и говорю: раньше, позже — какая разница?
— Владислав! — повысила она голос.
— Ты ведешь себя уже как жена, — возмутился он.
— Да, дорогой, и теперь ты в моих сетях, — и Жанна силой повалила его на кровать.
Назад: V
Дальше: VII