Окна были замечательные — со стеклами-хамелеонами, дубовыми подоконниками и акустической изоляцией, — а потому заходящее зимнее солнце виделось сквозь раздвинутые бархатные занавеси неярким зеленоватым шаром, а звуки проезжавших по набережной машин вообще не проникали внутрь огромной, похожей на аэродром комнаты. Судя по всему, это была гостиная: невообразимая итальянская стенка слева, справа грандиозное панно, изображавшее паскудную голую бабу на тигре, необъятных размеров диван с креслами перед полутораметровым экраном «Пионера» посредине и масса приятных дополнений — видео и аудио, груды книг и огромный беккеровский концертный рояль.

Глядя на высокий лепной потолок, сразу становилось понятно, что помещение это — бывшее буржуйское, и вспоминалась мудрость древняя о возвращении всего в этой жизни на круги своя. Собственно, чего греха таить, так оно и было, — когда в семнадцатом году победил революционный народ и всех эксплуататоров ликвидировали как класс, то освободившиеся хоромы поделили на множество уютных собачьих конур, куда впоследствии этот революционный народ и запихали.

Однако ошибочка вышла. В спешке пролетарии, оказывается, пошли не тем путем и забрели черт знает куда, а возродившаяся буржуазия перегородки коммуналок снесла и снова зажила по-прежнему — в хоромах.

Между тем солнце за окном село, и в комнате автоматически зажглись галогенные лампы, осветив сидевших в креслах людей. Это были четверо мужчин, молодые годы которых уже прошли, а старость была еще в далекой перспективе, и на первый взгляд они были непохожи друг на друга совершенно. Однако при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что объединяло сидящих. Взгляд. Глаза. Их выражение — стальное, невыразимо безжалостное и расчетливое. Так глядит леопард на свою жертву перед прыжком. Говорят, что глаза — это зеркало души, и если судить по находившимся в комнате, то сказанное — сущая правда. Каждый из них сумел достичь в жизни желаемого — денег, положения, власти, — весь вопрос был только в том, каким образом.

— Ну где он, мент поганый? — громко, несколько гнусаво спросил Первый, высокий и крепкий, со шрамом на левой щеке, перебитым носом и перстневой татуировкой в виде черепа.

— Ты меня бы хоть постеснялся, — жестко сказал Второй, среднего роста седой «интеллигент-чекист» в очках. — Чего клювом щелкать, раз он обещал — будет точно.

— Ну чего окрысился, коренной, ты ведь гебе-чека, — извиняюще-рассудительно заметил Первый. — А мент, он и есть всегда мент поганый.

— Хватит вам. — Третий, высокий, с коротким седым ежиком волос, энергично, как на плацу, махнул рукой и громким, командным голосом сообщил: — В дверь звонят.

Где-то вдалеке звякнули открываемые засовы, и через пару минут в комнату вкатился пухленький, румяный человечишко, в серых глазах которого особых людских добродетелей не читалось. Встретили его присутствующие без энтузиазма и сразу же напрямик поинтересовались: скоро ли его менты перестанут отравлять людям нормальным жизнь?

Когда-то давным-давно родная партия направила красномордого толстячка из уютного райкомовского кабинета на борьбу с преступностью, и хоть времени прошло с тех пор немало, но коммунарская закваска давала о себе знать, и он ответствовал по-партийному, уклончиво:

— В семье не без урода, а за всем не уследишь.

— Ты смотри, как поет. — Первый встал с кресла и особенным образом, с «подходом», приблизившись к толстячку, сказал негромко: — Папа, ты не въезжаешь в тему, — людей нормальных повязали, хаты засветились, завод сгорел, жмуров выше крыши, на кого все это повесить, а?

Сказанное он для наглядности сопроводил движениями растопыренных татуированных пальцев, и смотреть на него было жутковато.

— Ладно, ладно, — промолвил Второй, — стопори качалово, здесь все люди интеллигентные. — И, взглянув пристально на побледневшую харю толстого, произнес: — Надо проанализировать случившееся и сделать выводы, чтобы впредь такое не повторялось.

Сам Второй работал в органах много лет и по себе знал прекрасно, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Давно еще, на заре своей кагебешной молодости, когда он служил в ПГУ — внешней разведке, — судьба зло посмеялась над ним. Проклятые капиталисты за бешеные деньги всучили ему чертежи подводной лодки образца четырнадцатого года, и пришлось коренным образом сменить профиль работы — заняться хозяйственно-чекистской деятельностью. У любимой партии было, как известно, множество младшеньких коммунистических сестренок, и вот, чтобы всю эту свору прокормить, пришлось Второму торговать оружием, толкать наркоту и вписываться в другие неприглядные темы. Насмотревшись за долгие годы служения отчизне всякого, он твердо знал, что жизнь полна сюрпризов, а на блатные замашки Первого смотрел косо и неодобрительно.

— Ну вот что, голуби, — впервые подал голос Четвертый, высокий, видный мужчина, обладатель хорошего костюма и неплохого кабинета в Смольном, — вы тут анализируйте, пожалуй, сами, мне это неинтересно совсем. Только не забудьте, что городу деньги нужны, а также то, что незаменимых людей не бывает.

Он сделал ручкой демократический привет и отчалил, оставив все общество в настроении пакостном.

— Да… — вздохнул наконец Третий и, взглянув на толстячка, поинтересовался: — Так что это за сволочь у тебя не одобряет конверсию?

Самого его жизнь не баловала — дослужиться от сержанта до генерал-полковника ох как не просто. Все было: и голод, и холод, помыкался по баракам, называемым офицерскими общежитиями, предостаточно, полжизни не имел ни кола ни двора; и вот, когда, кажется, достиг всего, — здрасьте вам, сволочи демократы затеяли перестройку. Не стало ни денег, ни почета, ни уважения, да и вообще всем он оказался до лампочки. Хорошо, хоть нашлись умные головы — приспособились психогенный газ РБГ-48 на наркоту перегонять. Во-первых, деньги, и немалые, во-вторых, при деле, а что касаемо нынешней молодежи, этой самой наркотой ширяющейся, так худую траву и с поля вон — бездельники все, ни на что не способные, восемнадцати летние оболтусы ни разу подъем переворотом сделать не в состоянии, ну что из них получится? Определенно ничего хорошего.

Между тем румяный достал бумажонку и, прочитав написанное, сказал:

— Зовут его Сарычев Александр Степанович, майор он, характеризуется положительно, награжден…

— Замочить его надо, — нетерпеливо вклинился Первый, — расписать так, чтоб о свою требуху спотыкался, можно еще «на марс отправить», а вернее всего — маслину в лобешник, сразу умничать перестанет — нечем будет.

На секунду повисла пауза, затем Второй пощелкал языком и с неодобрением заметил:

— Ну замочишь ты его — и сделаешь народным героем, а все окрестные оперы будут не просто службу нести — они начнут мстить и делать все возможное, чтобы такое не повторилось с ними, — будет ли все это хорошо? — Он замолк и пристально взглянул в серые глазенки пухлого мента. — Нет, надо этого Александра Степановича достать по-умному, чтобы он сам еще и крайним оказался.

Красномордый согласно кивнул пару раз головой, прищурился и сказал, улыбаясь:

— Окажется, как пить дать, окажется. Печенками, сука, рыгать будет.

Второй выждал паузу, белозубо улыбнулся и ласково промолвил:

— А вот уже тогда и замочить его можно. Без эксцессов, не торопясь.