Глава восьмая
Лето 1988 года от Рождества Христова. Степь.
Солнце было похоже на зависшую в безоблачном небе докрасна раскаленную сковородку и палило немилосердно. Налетавший изредка ветер-суховей нес на своих крыльях жар мартеновской печи, и к полудню пахавшая в раскопе Оля Брянцева здорово раскаялась, что вышла на работу в лифчике, лежавшем нынче паровым компрессом на ее упругих девичьих прелестях. Снимать же бюстгальтер на виду у Мишки Гульцева, трудившегося неподалеку, она стеснялась, и, ощущая, как горячий ручеек сползает медленно между грудей к пупку, страдалица не сразу озадачилась присутствием под острием лопаты чего-то твердого.
— А вот ответь мне, Алексей Иванович, — уныло рывший землю на северном краю научный консультант Смирнов тем временем приблизился к начальству покурить, — жарко, камней до фига вокруг, а ни одной змеюги не видно: ни гадюки, ни щитомордника, ни гюрзы, слава тебе Господи. Будто не нравится им место это до чрезвычайности.
Главнокомандующий Орлов отреагировать не успел: в восточном секторе аспирантка-недотрога Брянцева вдруг завизжала так, будто кто-то начал медленно похищать ее девичью честь, и пришлось тащиться по песчаному, раскаленному мареву аж через весь раскоп.
Однако сразу стало ясно, что переживала носительница прелестей не зря: под лопатой ее в грунте уже отчетливо виднелся фрагмент плиты из какого-то зеленовато-желтого металла.
— Молодец, Ольга Сергеевна. — Толково используя момент, Орлов потрепал подчиненную по девичьей спинке и, тут же руку отдернув и утерев ее о штаны, скомандовал: — Вперед, гвардейцы, на мины.
На второй день выяснилось, что плита уходила в грунт на десяток метров, а вся поверхность ее была покрыта переливавшейся, подобно радуге, мельчайшей сеткой концентрических узоров, и если смотреть на них долго, то они начинали сплетаться в причудливые спирали, уходящие в глубь металла.
Однако все это были цветочки. В конце второй недели, когда кистями (а надо бы швабрами) всю плиту наконец-таки расчистили и вертикальные лучи солнца ударили с неба в ее сразу же засверкавшую огненными всполохами поверхность, девушка Брянцева вскрикнула, кандидат наук Орлов от неожиданности даже присел, а простецкий парень Мишаня Гульцев сдержанно выругался матом. И было отчего.
В самом центре раскопа раздался глухой гул, будто в недрах земли что-то долго сдерживаемое вырвалось наружу, окрестные развалины мелко задрожали, и многотонная массивная плита стала медленно, видимо ориентируясь по краям света, поворачиваться, плавно изменяя при этом свое положение к горизонту. Наконец она неподвижно замерла, и глаза присутствующих от изумления широко раскрылись: в душном степном воздухе возникло грандиозное объемное изображение белокурого человека с пронзительно-голубым взглядом. Он улыбался через тысячелетия, а на сомкнутых ладонях его расцветал ослепительно белый огненный цветок…
— Знаешь, Павел Семенович, я для тебя что хочешь сделаю, а вот к Орлову с тобой не пойду, даже не проси. — Мазаев-средний хлопнул ладонью по рулю видавшей виды, еще батей купленной «Нивы», и, выйдя из машины, Сарычев в одиночку направился к давно не крашенной, висящей на одной петле калитке.
Отворив ее, майор прошел скользкой от растаявшей грязи дорожкой к крыльцу, перешагнул через давно сгнившую ступеньку и постучал в дверь. Издалека послышался звук, будто кто-то медленно катился на велосипеде, забренчали неловко зацепленные ведра в сенях, и наконец тихий надтреснутый голос спросил:
— Кто там?
— Я к Алексею Ивановичу, — сказал Сарычев и, услышав:
— Заходите, не заперто, — осторожно переступил порог.
Из инвалидного кресла на него с интересом взирал серьезными глазами подросток лет пятнадцати, и сразу же майор заметил, что на месте красного и оранжевого сгущений нижних энергоцентров, отвечающих за физическое и эфирное тела, у сидящего разливалась темная, немощная пустота.
— Отец в магазин за водкой ушел.
Сарычев почувствовал, что юноше говорить об этом неловко и, представившись:
— Меня зовут Павел Семенович, — спросил: — Подождать его можно?
— Конечно, в комнату проходите, — инвалид улыбнулся, — я — Слава.
Майор про себя решил, что, наверное, это не совсем правильно, что дети должны отвечать за грехи родителей своих.
Скоро бухнула наружная дверь, в темных сенях загромыхало, и кто-то негромко помянул рогатого, а потом послышался голос:
— Сынок, ты где? — И в комнату не спеша вошел Алексей Иванович Орлов.
Как и у всех людей, много пьющих, страсть эта без труда читалась на его интеллигентном, с потерянным каким-то выражением в глазах лице, однако одет он был в приличный костюм с галстуком, и Сарычев сразу понял, что сохранение видимости достоинства нынче являлось главным смыслом его жизни.
— Здравствуйте, Алексей Иванович, — майор протянул руку, — моя фамилия Трубников, я журналист. — Но, пожимая вялую ладонь, он вместо интереса к своей персоне почувствовал лишь нетерпение и страстное желание скорее в одиночку выпить, а потому попросил требовательно: — Расскажите про раскопки Ариана-Ваэджа.
Орлов вдруг странно улыбнулся и тихо сказал:
— Слава, сынок, дай поговорить с дядей, — а когда звук колес затих где-то в глубине дома, злобно глянул Сарычеву в глаза и прошептал: — Меня многие просили об этом, да только я все забыл, не было ничего, не помню, — и, внезапно сжав кулаки, вдруг бешено закричал: — Не помню ничего, не помню!
Бешеная волна страха, смешанного с ненавистью, накатила от него на майора, и, секунду помедлив, Сарычев негромко произнес:
— Вы, Алексей Иванович, уже однажды сделали свой выбор и знаете прекрасно, к чему это привело. — Он пристально поглядел в глаза Орлову, и тот внезапно легко, как все алкоголики, зарыдал, всхлипывая и не утирая катящихся по щекам мутных слез, потом закрыл лицо руками и застонал.
— Зло вокруг, и весь мир наполнен злом. — Голос его прерывался от горловых спазм, потом он с собой справился и с надрывом закричал: — А вот вы скажите, где Бог? Почему он в стороне от всего этого?
— Если служить дьяволу, то при чем тут Бог? — Сарычев пожал плечами и тут же произнес твердо: — Позовите сына, Алексей Иванович.
Через минуту, прищурившись, он заметил, что кроме неработающих чакр у юноши энергостолб был разорван на несколько частей, а позвоночник от копчика до солнечного плексуса уподоблялся темной полой трубке.
— Отрок, усни. — Майор вдруг ощутил, как в нем проснулся древний монах-черноризник, в схиме проведший всю жизнь свою, губы его зашептали истово молитву преподобному Иакову Железноборскому, от паралича излечающему, а рука его трижды осенила страждущего Крестом животворящим, отсекая его от мира внешнего и отдавая его во власть Создателя.
Закрыв глаза, майор узрел, как, вняв мольбе его, невидимые руки соединили витки спирали в древо жизни, а пустоту заполнили сгущениями благодати, и, убедившись, что радужное разноцветье вокруг больного подобно стало формой пасхальному яйцу, он возблагодарил Создателя и произнес:
— Проснись, исцеленный раб Божий, Господь чудо явил.
Ресницы спящего затрепетали, он вздохнул и, открыв глаза, мгновение сидел неподвижно, как бы не доверяя своим ощущениям, а через секунду изумленно наблюдавший за происходившим Орлов вдруг схватил майора за плечо и закричал исступленно:
— Вы тоже видите это? Смотрите, он идет.
Сделав несколько нетвердых шагов, исцеленный замер и вдруг, посмотрев почему-то на Сарычева, испуганно прошептал:
— Это ведь все на самом деле, я не сплю?
— Нет, мальчик, ты действительно поправился. — Майор мягко убрал орловскую ладонь со своего плеча и, глянув на ее обладателя в упор, негромко поинтересовался: — Так что вы говорили о Боге?
— Давайте выпьем. — Вместо ответа Алексей Иванович, словно проснувшись, с энтузиазмом потащил из внутреннего кармана пиджака зеленоватую бутылку, при виде которой сын его помрачнел и, уже увереннее переставляя ноги, двинулся к двери, а Сарычев, дождавшись, пока она за ним закроется, и глядя родителю в глаза, жестко произнес:
— С вами, Орлов, я пить не буду, потому что вы слизняк. Вначале Богоданное употребили вы на службу тьме, а когда, согласно закону кармы, все зло вернулось к вам, вы теперь твердите о несовершенстве мироздания. Что мужского осталось в вас?
Голос его был подобен ударам хлыста, и вторично Алексей Иванович пустил слезу, а когда полегчало, внезапно одним движением «отвернул у бутылки ухо», глотанул и вдруг спокойно, голосом совершенно бесцветным произнес:
— Тогда в степи жарко было, и когда над плитой в раскопе повисло изображение, я вначале решил, что на солнце перегрелся, уж больно все было каким-то нереальным, не похожим ни на что. Однако, заметив, как вытянулись лица у стоявших рядом, понял, что увиденное мне не пригрезилось, а потом мужская фигура растаяла в воздухе и в самом центре плиты непонятно как появилась сфера, светившаяся изнутри ярким белым светом.
Рассказчик вдруг замолчал и, еще хватанув изрядно огненной влаги, поднял покрасневшие глаза на Сарычева, и тот внезапно ясно ощутил горькое сожаление собеседника о том, чего вернуть уже невозможно.
— Понимаете, как только я дотронулся до нее, мне показалось, что это что-то живое, и в тот же самый миг я вдруг стал воспринимать мир совсем по-иному, будто пелену какую-то сдернули с глаз моих. Я услышал мысли находившихся рядом со мной людей, все устройство Вселенной стало мне понятным и объяснимым, а главное, я осознал, что дано мне это все, чтобы прочитать и донести до живущих мудрость Авесты, записанную на металлической плите, лежавшей передо мной в раскопе.
Ну и остальные, видимо, почувствовали то же самое, и тут сфера начала гаснуть и исчезла, прямо как в сказке. А после этого все и началось. Собственно, двигать науку только я остался, — Смирнов с Брянцевой подались сразу в экстрасенсы-целители, по сто баксов за прием, народ в очередь, а Гульцев, стервец, каждый день из казино не вылезал, и любой катала ему в подметки не годился.
Ну а я докторскую слепил, а чтобы не было скучно, пару раз в месяц выигрывал тысяч по десять то в спорт-прогноз, то в спортлото, кооператив построил и машину купил — словом, жизнь — красота. Да только набрался однажды я крепко и на банкете каком-то обрисовал в деталях перспективу человечества, предсказанную подробным образом в Авесте, а там, как известно, коммунизм не предвиделся. Словом, стуканул кто-то, и наехали чекисты на меня по-настоящему.
Он замолчал, вздохнул и вяло продолжил:
— И только начал я для них Авесту толковать, как вдруг что-то со мной случилось: прежний я стал, и все, что усвоил ранее, забыл бесповоротно. Помучились они со мной немного, а потом признали невменяемым и запихали в спецпсихушку. Год промурыжили, пока не стал я полным идиотом, а только вышел — несчастье с женой и сыном, а потом как снежный ком с горы: Гульцева застрелили конкуренты, у Смирнова все погибли в пожаре, а Оленьку Брянцеву маньяк надел на кол.
Орлов, внезапно всхлипнув, снова глотнул из бутылки, и хоть выпил он совсем немного, но глаза его тут же закрылись, послышался храп и голова доктора наук свесилась на галстук. «Плохо дело», — пожалел его Сарычев и, оттащив безвольно раскинувшееся тело на тахту, направился к входной двери.
Уже на подходе к «Ниве», где, истомившись в ожидании его, Мазаев спал сном младенца, майор услышал за своей спиной удары по железу и, обернувшись, глянул во двор: там бывший хозяин инвалидной коляски яростно крушил ее ломом, и на порозовевшем лице его разливалась ослепительно счастливая улыбка блаженства.