На подворье беззлобно забрехал куцый кобель Шарок, и Сарычев услышал, как Петька Батин закричал истошно:

— Утаман, а утаман!

Майор сунул за правое голенище крепкого свиного сапога многократно точенный нож-кишкоправ, надел шапку и, бухнув дверью, громко отозвался:

— Будя орать-то.

Увидав, что вся артель уже в сборе, потишел и спросил, подмигнув веселым карим глазом:

— А что, общество, наломаем бока заричанским?

— Намнем, если пуп выдюжит, — рассудительно заметил Митяй Худоба — первый кузнец в округе, прозванный за свой зубодробительный «прямой с подтока» дядей Чеканом.

Ох, простой был он мужик, что в голове, то и на языке, а ведь правду сказал: заричанские-то артельщики были не пальцем деланные и щи не лаптем хлебали. А уж как поединщики-то изрядно славились своей силой да изворотливостью, не напрасно, видать, проживал у них в деревне высокий кривой бобыль Афоня.

Отец-то его, Василь Кирилыч, бывало, встанет на пути летящей навстречу тройки и со всего плеча ударом кулачища в торец оглобли так и завалит ее на бок. Сынок, знамо, будет явно пожижей, но кирпичи из печей вышибать, а если надо, и дух из поединщиков — весьма горазд. Конечно, бобыля в ватагу не возьмешь — несовместно, а вот набраться у него, как путево винтить «подкрут в подвяз» или заделать «мзень», — тут уж сам Бог велел, и ясно дело, что «ломаться» с заричанскими это не Маньку за огузок лапать.

Между тем ватага уж миновала покосившуюся по самое затянутое бычьим пузырем окошко, вросшую в землю избушку бабки Власьевны и вышла за околицу.

Солнце уже касалось верхушек елок, потихоньку уходя в медно-красные облака, — завтрашний день обещался быть ветреным, — а когда переходили мост через речку Ольховку, было видно, как играли в воде пескари, и Сарычеву подумалось: «Поклев нынче будет знатный». Наконец опушка леса осталась позади, и ватага вышла на Дубовку — огромную поляну, известную артельщикам всех окрестных деревень, лучшего места для «бузы» и не придумать. Около огромного валуна под высоким столетним дубом горел костер, отбрасывая красные тени на сидевших вокруг него на земле артельщиков, и Сарычев громко крикнул:

— Эй, заричанские, зады не остудите, драпать будет невмоготу!

— Небось, — отвечали ему с обидным смехом, — о своем гузне печалься, скоро портов лишишься вовсе.

Слово за слово, дошли до обидного, и со стороны заричанских заиграла гармошка наигрыш. «На драку» называется.

Сарычев взъерошил волосы, гикнул, притопнул и внезапно почувствовал, что его сознание как бы перебирается в другой пласт бытия. Там уже время текло по-другому, органы чувств работали иначе, а отношение к жизни и смерти было особым. Незатейливый мотив полностью подхватил его, движения сделались легки и раскованны, а расслабленное тело стало готово откликаться на любые действия противника. Видимо, то же самое происходило и с атаманом заричанских — вот он пошел, повел плечами, и внезапно ноги удивительно легко понесли его на майора. Пританцовывая, они все более отрешались, все неожиданней и резче сходились, и, видя, что «ломание» перешло в драку, гармонист замолк — здесь его власть закончилась.

Атаман заричанских был рослым мужиком, прозываемым Артемом Силиным, и Сарычева недолюбливал он издавна. Парнями еще повздорили они как-то из-за девки, и дело кончилось тем, что майор наградил соперника целым градом оплеух, наворотов, затрещин и накидух, да так, что оттащили того без памяти. С той самой поры и пробежала промеж них черная кошка неприязни, и было не удивительно никому, что заричанский атаман попер на Сарычева люто, с яростью.

— Держишь ли? — хрипло спросил он майора и, сильно толкнув его плечом в грудь, сразу из У ключного Устава нанес размашистый «оплет» подошвой сапога, пытаясь изурочить сарычевскую руку. Затем, не останавливаясь, пошел с затрещины, которая без промедления перешла в «отложной удар» молотом кулака — «кием». Атака была стремительной, подобно молнии, однако Сарычев, не забывая ни на секунду про «свилю» и извиваясь подобно ручейку, остался невредим, а уже через мгновение тяжелым «брыком» в грудь, усиленным «распаянной» в лоб, уложил соперника на травку.

Бились они до падения на землю или до первой крови, и майор лукаво спросил:

— Ну, чья взяла?

Заместо ответа упавший вскочил и, кинув шапку оземь, быстро дернул из-за голенища нож.

— Э, Митрич, окстись, побойся Бога, — враз закричали свои же, заричанские. — Это же супротив закону, охолони малость.

В глазах атамана загорелись огоньки бешенства, и дикой свиньей кинулся он на Сарычева, метя хорошо отточенным острием клинка прямо тому в самое дышло.

Баловство закончилось. Майор извернулся змеей и, захватив правую, вооруженную, руку врага, ударил его яро внутренним ребром сапога — «косой подсекой» — прямо по ребрам. На секунду того скрючило, и Сарычев широким, размашистым движением своей руки «рубильней» — сломал забывшемуся локоть. Дико взревел заричанский атаман, да больше не от боли, а оттого, что, встав поперек закону, сразу сделался отверженным и осознал это, да, видать, поздно.

От крика этого истошного в голове Сарычева зазвенело, он прикрыл уши руками и крепко зажмурил глаза, а когда их открыл, то понял, что находится в выстуженном салоне «семерки».

Еще не рассвело, в машине было жутко дубово, и, не попадая сразу в замок зажигания ключом, зажатым в трясущейся от холода руке, Сарычев запустил двигатель. Голова раскалывалась по-прежнему, однако хорошо, хоть не тошнило, и майору подумалось как-то совершенно спокойно, буднично даже: «Наверное, загнусь скоро». Удивительно, но жалко себя не стало нисколечко, и, подивившись в очередной раз своему безразличию к жизни, Сарычев уже был готов тронуться с места, как вдруг с глаз его будто упала пелена.

Мало того что он прекрасно видел в темноте, так теперь стало очевидно, что на самом деле ее нет и в помине, а все окружающее пространство сплошь залито ярчайшим, ни на что не похожим светом. Машин дом казался не каменной громадиной, но каким-то красочным, отдаленно напоминавшим ее, объемным рисунком, а пожилая дворничиха, орудовавшая лопатой неподалеку, представлялась майору в виде переливающегося туманного разноцветья. От неожиданности он вздрогнул, и привычное восприятие действительности сразу вернулось к нему, голова вновь напомнила о себе, и, закряхтев, Сарычев порулил домой.

Заперев машину, он поднялся по лестнице и, открыв дверь, сразу же услышал телефонный звонок.

— Ну как ты там, болезный? — услышал Сарычев в трубке Машу и, застеснявшись, ответил:

— Нормально.

— Не думаю. — Голос собеседницы стал серьезным. — Пока ты лежал в отрубе, я у вашей светлости температуру померила, так она скакала как бешеная — от тридцати пяти до сорока двух градусов и обратно, как сердце у тебя выдерживает, не понимаю. Вечером жди меня в гости. — И, выпытав у майора адрес, она отключилась.

«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу вспомнилось Сарычеву. Все почему-то вдруг стало до лампочки, и он пошел в душ. Неторопливо разделся, двигаясь как во сне, включил воду, и едва упругие струи коснулись его кожи, как на майора вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он во всю длину растянулся в мерзкой, холодной ванне. Сил осталось ровно столько, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в мелкой, теплой луже, Сарычев вдруг понял, что умирает.

Дыхание его стало хриплым и порывистым, сердце то колотилось бешено, то вдруг почти замирало, а перед глазами подобно вспышке промелькнули бесчисленные мгновения прожитого. Внезапно они двинулись в обратном направлении, слившись в неразрывную череду бытия, и перед внутренним взором майора потянулась бесконечная вереница событий, пережитых в прошлом. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести такое бремя, оно в который раз провалилось в темноту.