Когда сознание вернулось к нему, майор ощутил, что лежит скрючившись, как заспиртованный недоносок в банке, в темном холодном закуте. Резко воняло бензином, связанные за спиной руки упирались во что-то морозно-железное, и, несмотря на сильную боль в накрытой чем-то вроде наволочки голове, Сарычеву стало ясно, что он находится в багажнике. Чтобы не задубеть окончательно, он задержал дыхание и принялся сокращать те мышцы, которые еще слушались, а между тем машина, как видно, съехала с шоссе на проселок, и больше часа майорские бока близко знакомились с запаской и тяжелой сумкой с шоферским инструментом. Наконец лайба остановилась, было слышно, как завизжали створки широко открываемых ворот, и под злобно-захлебывающийся лай тачка въехала за ограду. Захлопали двери, машину ощутимо качнуло, и Сарычев услышал скрип снега под быстрыми шагами сильных мужских ног, сопровождаемый невыразительным голосом с хрипотцой:

— Дубрано, бля. Красноперый-то не задубеет там в трюме?

— Ботало придержи и не бзди, — посоветовали ему, и майор узнал своего телефонного собеседника.

— Легавому зусман боком не выйдет — он ведь и так отмороженный, правда, майор? — По крышке багажника похлопали ладонью, засмеялись гадко, и Сарычев услышал, как разговорчивый быстро поднялся по ступенькам крыльца и хлопнул дверью.

Он попытался перевернуться на другой бок, но только ободрал себе руки обо что-то железное и совершенно отчетливо понял, что вот так, запросто, может загнуться, и не от пули, и не от бандитского пера, а от холода, и глупее смерти, пожалуй, не придумаешь. В этот момент крышку багажника открыли, сильные руки грубо поставили майора на негнущиеся ноги, и с пожеланием: «Шевели грудями, мутный» — Сарычева заволокли вверх по ступенькам в дом. Подгоняемый пинками, он скоро оказался в душном помещении, где пахло дымом и трещали дрова в топившейся печке. Его грубо усадили на стул и сорвали наволочку с головы. После темноты майор инстинктивно закрыл глаза и тут же, получив «калмычку» — удар по шее ребром ладони, услышал:

— Что-то рано ты, мент, зажмурился, еще не время.

Присутствующие дружно заржали, а Сарычев, глубоко вдохнув, чуть разлепил веки и сквозь ресницы огляделся. Он сидел на стуле с высокой спинкой, задвинутом в угол большой, оклеенной розовыми в горошек обоями комнаты. В противоположном углу жарко топилась печь, посредине стоял стол с початыми бутылками водки и кое-какой жратвой. Кроме майора в комнате находились еще трое — один, краснощекий, коротко стриженный мордоворот, сидел в гордом одиночестве и с увлечением хавал с ножа содержимое консервной банки. Глядя на его подбородок, было ясно, что жрал он что-то в томатном соусе. Два других стояли неподалеку от Александра Степановича, и их он срисовал основательно. Тот, что повыше, был широкоплечий и крепкий, глаза у него казались остекленевшими, как у всех людей с перебитым носом, и нетрудно было понять, что он в свое время прыгал по рингу. Он не отрывал своих стекляшек от переносицы майора, слегка ударяя левым кулаком о ладонь правой, и тот мгновенно врубился, что имеет дело с левшой.

Между тем согревшиеся кисти заломило, к ним вернулась чувствительность, и майор продолжил начатое в багажнике машины — стал вращать напряженными руками, постепенно их разводя. Он сразу понял, что стреножили его некачественно: веревка была обыкновенная, предварительно ее не намочили, а самое главное — связан он был без фиксации за шею, и освобождение являлось только вопросом времени. Рядом с экс-боксером его коллега казался шибзиком — щуплым и низкорослым, но Сарычев по чуть уловимым признакам — выражению глаз, манере держаться — въехал сразу, что плюгавый — масти гнедой и опаснее всех. Чутье майора не подвело — уже через секунду обсосок знакомым телефонным голосом скомандовал:

— Кувалда, будьте другом, навесьте Александру Степановичу пару пачек для начала, — и, глядя ненавидяще-насмешливо в глаза Сарычеву, оскалился.

Обладатель остекленевших буркал с готовностью сорвал дистанцию и с неплохой скоростью провел «двойку», намереваясь пустить майору кровь и основательно встряхнуть мозги. Совершенно инстинктивно Александр Степанович сделал два защитных движения, и случилось непредвиденное: кулаки нападавшего врезались в верхотуру его черепа, явственно хрустнули выбиваемые из своих мест суставы, и Кувалда, отчаянно матерясь, прижал свою левую руку правой ладонью к животу. В то же самое время нога шибзика взметнулась вверх и, подобно пушечному ядру, впечаталась в грудь Сарычева. Йоко-гири был силен, майора вместе со стулом опрокинуло на спину, и, хотя он успел выдохнуть и «скимироваться», в глазах все же возникли огненные круги и в животе стремительно завертелся болезненносвинцовый ком. «Вот так, падла легавая», — шибзик все еще скалился, но улыбка была какая-то неестественная, а Сарычев, лежа на спине, делал вид, что сильно ударился затылком при падении и готов перекинуться — закатил глаза, затрясся как параличный, ощущая в то же время, что стягивающая руки веревка начинает подаваться.

— Ну-ка воткни туда, где оно торчало, — приказал обсосок с раздражением в голосе, и когда Кувалда майора поднял и усадил на стул, то кивнул все еще жрущему мордовороту: — Проглот, хватит умножаться, пора дело делать.

Тот сразу же хавать перестал, выскочил из-за стола и, оказавшись высоким, брюхатым, голомозым, придвинулся к Сарычеву поближе:

— Жося! — Его морда, все еще обильно политая томатным соусом, перекосилась в гнилозубом оскале, и, нависнув над майором, он ухватил его за щеку и сказал игриво: — Жося, сейчас мы тебе очко расконопатим.

Сарычеву объяснять уже было ничего не нужно — он понял, что перед ним активный гомосексуалист-глиномес, и перспектива быть оттраханным его никоим образом не прельщала. Он напряг руки в последнем отчаянном усилии и наконец с облегчением почувствовал, что из веревочных колец можно вытащить правую кисть. В то же самое время голомозый легко приподнял майора со стула, заботливо приговаривая:

— Давай, жося, раздвинься, чтоб мне тебя не ломать. — И в этот момент Сарычев нанес ему сильнейший кин-гири — восходящий удар в пах подъемом стопы.

Очень уж Александр Степанович постарался — движение было настолько мощным, что нижняя часть ухажерова хозяйства проникла в его брюшную полость, и активный отрубился мгновенно, не издав ни звука. А опасавшийся за свою честь майор был уже готов помножить на ноль всех остальных присутствующих, как вдруг в руках шибзика оказалась продолговатая коробочка и из нее вылетели две стрелки, за которыми тянулись тонкие проводки. Они вонзились Александру Степановичу прямо в шею, и он упал как подкошенный, даже не успев вскрикнуть; тело его дернулось пару раз и замерло. Секунду обсосок смотрел на него, потом пнул ногой безжизненное тело голомозого и промолвил задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Непруха, бля. Все не в жилу, не в кость, не в масть.

Потом глянул на Кувалду, который все еще вправлял свои щипальца на место, и скомандовал:

— Надо упереться рогом. Надыбай баян.

Тот сорвался с места, было слышно, как захлопали двери лайбы, и через минуту он приволок десятикубовую дурмашину в упаковке. Осторожно вколовшись в «магистраль» голомозого, шибзик набрал в шприц чуток крови и, глубоко всадив пятелку в вену на правой руке лежавшего неподвижно майора, нажал на шток. Подумал чуток и, прошептав: «Береженого Бог бережет», повторил ту же операцию с левой дорогой Сарычева. Потом, не поленившись, подошел к печке и засунул дурмашину в ярко горевшее пламя.

— Грузи обоих в лайбу, — обернулся он к Кувалде, а когда уже подъезжали к городу и в свете фар показалась огромная стая одичавших собак, приказал коротко: — Стопори! — и все еще бесчувственное тело голомозого выпихнул на обочину.

Потом взглянул на бездыханного Сарычева и, процедив сквозь зубы: «Ты у меня все же сбацаешь „Сулико“, падла», принялся наполнять клизму содержимым бутылки с лаконичной надписью «Спирт пищевой».