– О Боже,– прошептал Андрей, открывая глаза. Слабый розовый свет пробивался сквозь плотные шторы. Ласковин стоял на коленях, грудью – на развороченной, забрызганной кровью постели. Он сам был в крови. И ковер, в который упирались его онемевшие колени, тоже был в крови. А у ног Ласковина скрючилось голое тело Антонины.

Лицо ее было серым и высохшим.

«Я убил ее!» – подумал Ласковин. И от мысли, как он ее убил, Андрея вывернуло прямо на постель. Когда спазмы унялись, он вытер рот простыней и на четвереньках подполз к женщине. Молясь, чтобы не случилось самого страшного, прижал палец к артерии на ее шее.

Бог был милостив к нему. И к ней. Сердце билось. Теперь Андрей увидел, как она дышит: чуть слышно, с едва различимым присвистом, через искусанные, распухшие губы. Лицо женщины буквально истаяло: каждая косточка выделялась под серой кожей. Спутанные волосы были разбросаны по ковру, как увядшая трава.

Тело с подтянутыми к животу коленями было напряжено настолько, что казалось окоченевшим.

«Надо поднять ее на постель»,– подумал Андрей.

Он подсунул под нее руки (женщина застонала, но не очнулась), напрягся… Пустое. Ему себя бы поднять! Тело Антонины показалось ему невероятно тяжелым. «Я уроню ее! – подумал Андрей.– Будет еще хуже!»

Бедра и ягодицы женщины были покрыты сгустками запекшейся крови. Неловкое движение – и кровотечение возобновится. Нет, пусть лучше лежит.

Ласковин накрыл ее одеялом, подложил под голову подушку. «Надо вызвать врача! – подумал он.– Есть ли у нее телефон?» Но не стал искать. Врач – это прямо за решетку. Вне зависимости от того, что скажет сама Антонина. Изнасилование плюс телесные повреждения. Изнасилование! Ласковин застонал от омерзения. Его вывернуло бы еще раз от мысли, что с ним могло произойти такое, но желудок был пуст. Андрей почувствовал, что должен немедленно смыть с себя кровь и грязь. Хотя бы с кожи.

Ванная была голубая. Стены ее покрывал кафель «под мрамор» цвета морской волны. И ванна тоже была нежно-голубого цвета, вымытая до зеркального блеска. Даже унитаз был небесно-голубой. Внутри все было опрятно и упорядоченно. Крючки для полотенец и открытые полочки украшены пласт-массовыми «солнечными» рожицами. Впору забыть, как кошмар, то, что осталось там, в спальне.

Черная вода, стекавшая с Ласковина, ввинчивалась в водосток с добродушным ворчанием. Если не считать исцарапанных рук и красных полос на животе, оставленных кошачьими когтями, Андрей не пострадал. Правда, внизу живота противно ныло, а тело по-прежнему оставалось вялым, как манная каша, но, к счастью или к сожалению, вся кровь, которой были забрызганы постель, ковер и их тела, была кровью Антонины.

«Как много крови в одном человеке!» – сказал ученый раб в одном фильме. Когда ему продырявили живот. Если бы грязь внутри смывалась так же легко, как снаружи!

Андрей вытерся самым маленьким из трех полотенец и, выйдя, начал одеваться. Телефон (здесь все-таки был телефон) зазвонил, когда Ласковин натягивал брюки. Звонил долго, не меньше двух минут.

«Зимой я почти всегда дома»,– вспомнил Андрей.

Он сел на край кровати.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…»

Господи! Как он сразу не вспомнил?

Ласковин бросился к телефону.

– Андрей? – раздался в трубке знакомый бас раньше, чем Ласковин назвал себя.– Ты где?

– Во Всеволожске! Мне нужна…

– Будь там. Жди. Я еду!

– Но у меня тут…

– Потом! – оборвал отец Егорий.– Молись! – И бросил трубку.

Звонок в дверь раздался как-то слишком быстро. Не прошло и сорока минут. Андрей бросился в коридор… и застыл, не решаясь открыть. Глазка в двери не было. Звонок повторился. Настойчивый, требовательный.

– Андрей! – загремел снаружи голос Потмакова. Ласковин поспешно отворил. За спиной отца Егория маячила крепкая фигура Сарычева.

– Ага,– сказал Петя.– Жив-здоров!

– Подожди в машине! – не оборачиваясь, велел отец Егорий.

Раздевшись, он направился прямо в спальню. Ласковин шел следом. Нужно было что-то сказать, он понимал, но что?

– Прости, Боже, прегрешения наша! – прошептал отец Егорий, останавливаясь в дверях и перекрестившись. Затем двинулся к лежащей на полу женщине, приподнял край одеяла, снова накрыл ее и обратил потемневшие глаза к Ласковину.

– Я виноват,– произнес Андрей

– Где твой крест? – жестко спросил иеромонах. Ласковин тронул шею… Креста не было.

– Должно быть… она сняла его,– пробормотал он. Отец Егорий сунул руку под ворот, вытащил свой нательный крест, серебряный, на цепочке, надел на Андрея и завязал узлом на уровне его ключиц. Теперь снять крест можно было, только разорвав цепочку или развязав узел.

– Да,– сказал Потмаков, опускаясь на стул.– Ты виноват. Сядь! – Он ткнул пальцем на ковер у своих ног.– Сядь и рассказывай!

Каждая подробность того, что произошло вчера вечером, с потрясающей четкостью была зафиксирована памятью Ласковина. О, Андрей много дал бы, чтобы забыть. Но он помнил – и шаг за шагом выкладывал отцу Егорию, не упуская ни одной детали, ни одного побуждения. И по мере того как говорил, Ласковин словно отстранялся от происшедшего. Он переставал чувствовать себя преступником. И описывал события, как описал бы Зимородинскому проигранное кумитэ: акцентируя на собственных ошибках, чтобы не повторить их в следующем бою. Только один эпизод он описал лишь в общем: видение. Андрей сделал это потому, что слова «двойника» о «псе» могли, как ему казалось, задеть отца Егория. Потмаков не придал этой обобщенности значения: иллюзия есть иллюзия. И так сказано было слишком много. Игорь Саввич ощущал, что за чудовищными поступками Андрея стоит нечто большее, чем происки доморощенной ведьмы и подверженность Ласковина греху. Но аналитический ум пасовал, а интуицией ухватить истину не удавалось.

Отец Егорий поднялся, хрустнув коленями.

– Где кот? – спросил он.

Ласковин огляделся и сразу же обнаружил лежащий на ковре черный кинжал. Кота не было.

– Не трогай, я сам! – сказал отец Егорий, когда Андрей потянулся к оружию,

Кинжал «пах» злом. Он «провонял» им настолько, что отец Егорий, взявши, едва не отшвырнул его подальше. Но сумел перебороть себя. Черный клинок был испещрен угловатой клинописью и покрыт ржавыми разводами.

«Нужно его в огонь»,– почему-то подумалось Потмакову.

– Газ зажги! – распорядился он.

Длинный клинок занял целые две конфорки плиты. Прошло минуты три, но облизываемый голубым пламенем металл оставался таким же черным. И никак не окрашивал самого огня. Потмакову показалось, что он так же холоден на ощупь, как и раньше. Но пробовать отец Егорий не стал. Только с мрачным удовлетворением смотрел на орудие сатаны. Он знал, что поступает правильно. И чувствовал от этого воодушевление. Он – тоже орудие.

В руке Господа.

– Пойдем,– произнес иеромонах, и они вернулись в спальню.

Теперь внимание отца Егория обратилось к дальнему, самому темному углу комнаты, отгороженному фанерной ширмой. Здесь размещалось то, что, как представлял Игорь Саввич, было языческим алтарем.

– Раздерни шторы! – распорядился отец Егорий.– Да форточку открой!

– Замерзнет! – Ласковин кивнул на лежащую на ковре.

– Открывай! – рыкнул Потмаков. И Андрей повиновался.

Хм, это действительно был алтарь. Очень простенький – деревянная тумба, сделанная вручную не очень умелым столяром. На ее крышке – две каменные чаши с жидкостями, стеклянный флакон с солью, еще одна чаша, бронзовая, с золой на дне, и грубо вырезанная из дерева женская фигура. Золотая цепочка обвивала ее спиралью от шеи до ног, которые резчик лишь обозначил вертикальной бороздкой. Ни один из этих предметов не таил в себе активного зла. Язычество – да, но для отца Егория язычество было скорее невежеством, чем происками сатаны. Вроде веры в приметы.

Игорь Саввич открыл дверцу тумбы-алтаря.

О! Чего только не было внутри! Флаконы, шкатулки, баночки с мазями, связки свечей, ножи, крючки, иглы, пучки засушенных трав, даже полиэтиленовый мешочек с ладаном. Отдельно, закрепленные на самой дверце тумбы, хранились лучинки-палочки. Некоторые покрыты цветными составами. Отец Егорий взял наугад одну, понюхал: можжевельник. Игорь Саввич подавил в себе желание собрать все это в мешок, вынести на улицу и сжечь. Подавил, потому что то было человеческое побуждение, а не внушенное свыше.

– Взгляни, как там этот,– вспомнив про черный кинжал, сказал он.

Сразу сообразив, о чем говорит иеромонах, Ласковин отправился на кухню и, вернувшись, сообщил:

– Лежит.

– Все такой же?

– Угу.

Отец Егорий кивнул, словно иного не ожидал. Взял бронзовую чашу, повертел в руках.

– Здесь должен гореть огонь,– сказал Андрей у него за спиной.

– Понятное дело,– пробормотал Игорь Саввич и вспомнил о лампадке в соседней комнате. Там – горит, а здесь – погасло. Знак?

Что бы ни таил в себе «инвентарь» ворожеи, им можно заняться позже. В первую очередь надо помочь той, кому он принадлежит.

Отец Егорий не испытывал жалости к Антонине. Зло, которое свершилось над ней, было вызвано ею же. К тому же ворожея вовлекла в безобразие и опекаемую отцом Егорием душу. Иеромонах посмотрел на Андрея, вертевшего в руках большую чашу из красной меди.

– Я грехов твоих не отпустил! – холодно произнес он.

Ласковин едва не выронил чашу из рук. Лицо его стало еще бледней.

– Выйди,– приказал Игорь Саввич.– Сядь там и жди, пока не позову.

Присев рядом с лежащей Антониной, отец Егорий скинул с нее одеяло, подсунул руки под бедра и лопатки женщины и, крякнув, поднялся.

– Андрей! Дверь мне открой и свет в ванной зажги! – крикнул он.

Осторожно опустив женщину в ванну (тяжеленькая, однако!), отец Егорий включил теплую воду и начал осторожно обмывать ее.

– Выйди вон и дверь закрой! – сердито сказал он застывшему в дверях Ласковину.

Антонина постанывала, не открывая глаз. Время от времени она в беспамятстве проборматывала ведьмовские слова, но иеромонах обращал на это мало внимания. Они задевали его не более, чем прикосновения к обнаженному женскому телу. Монаху, разумеется, не положено прикасаться к женщине, но отец Егорий был выше вожделения. Плотские страсти сгорали в нем без остатка. Да и полученный в домонашеской жизни медицинский опыт помогал при необходимости отключаться от лишних эмоций. Игорь Саввич сдвинул Антонину пониже и подложил под ее затылок сложенное полотенце – для мягкости. Пред ним было человеческое существо, нуждавшееся в духовной и физической помощи. Сначала – в физической.

Осмотрев Антонину, Игорь Саввич убедился, что серьезного вмешательства не требуется. Кровотечение полностью прекратилось, налагать швы не требовалось и патологии внутренних органов, при внешнем обследовании, не обнаруживалось. Налицо был шок, психологический и от кровопотери.

– Андрей,– крикнул он.– Поставь чайник и поищи у нее мед.

– Сделаем,– отозвался Ласковин.– И поесть?

– Нет!

– Как она? – пытаясь скрыть волнение, спросил Андрей.

Отец Егорий не ответил.

Антонина пришла в себя сразу же, как только Игорь Саввич поднял ее с ковра. Она не открыла глаз (защита). Сначала следовало собраться с мыслями, восстановить хотя бы часть силы. Если у нее остались какие-то силы, кроме знаний. Ее поймали! Воспользовались мгновением слабости и разрушили то, что хранилось как заклад, как высшая жертва, залог ее связи с Матушкой. Она осталась одна в руках уничтоживших ее. Матушка предупреждала!

Узкая тропка, по которой женщины-ведуньи одна за другой пробираются через столетия, лежит между стеной огня и пропастью тьмы. Огонь отпугивает тьму, но обжигает путницу. Тьма дает силу, но она обольстительна и при первой же оплошно-сти забирает все. Те, кто служат огню, называемому ими Свет, менее опасны. Поскольку не обольщают. Но слуги тьмы охотно надевают личины последователей Света. И обольщают невежественных приправленной ядом патокой. Антонина умела ускользнуть и от тьмы, и от огня, и от невежд. И никогда не вмешивалась в судьбу человека, если тот принадлежал (уже принадлежал!) тьме или огню. Ворожея, что выступит против тьмы или против огня,– гибнет. Злые силы ополчаются против посягнувшей на их жертву, а выступи против огня – и жар его перестанет удерживать подступающую тьму. Она оступилась. Почему? Ведь все, что Антонина проделала вчера, было обычно. Разве что тот, кто просил о совершении обережных чар, был необычен. Но он принадлежал ее миру. И тот, за кого он просил, был таким же. Потому, может быть, Антонина и совершила ошибку? Но где? Чары были наложены, и клинок тьмы отвращен… чтобы обрушиться на нее, ворожею! Она приняла Андрея как своего и не помыслила об одержимости. Никакой оберег не охранит от тьмы, если оберегаемый захочет сделать ее своим оружием. А тьма против тьмы рождает еще большую тьму. Антонина не признала ряженого в ту, первую встречу. И расплатилась, как платит ведунья. Всем.

Антонина не смогла удержать стон. Этот священник-расстрига сделал ей больно. Возможно, он не хотел этого. Пальцы его были равнодушны. Конечно, любая боль, причиняемая вне ритуала, не приносит силы. Настоящее страдание впереди.

Горячая вода расслабляла тело. Антонина слишком устала, чтобы бороться. Слуги тьмы есть везде. Матушка учила, как укрыться от них. И каким бы путем ворожея ни досталась им – по собственному обращению, по ошибке, по утрате охранных сил огня,– конец предрешен. Если душа ведуньи вкусит наслаждения злым, она уходит сама. Если, как Антонина, противится, приходит вот такой, как этот, и забирает жертву. В юности, когда Матушка еще только начала наставлять ее, Антонина представляла слугу тьмы именно таким: огромным, невероятно сильным мужчиной в черном одеянии, с всклокоченной бородой и мрачными глазами. Лучше бы одержимый убил ее! Там Матушка, может быть, помогла бы, простила обломанный росток, выручила. Теперь тело ее и душа будут расчленены и скормлены тьме.

Антонина снова застонала, не от физической боли – от одиночества, обреченности, ужаса.

«Матушка! – взмолилась она.– Убей меня!»

Никто не отозвался. Огромный и страшный держал ее голову в ладонях. Он изучил ее тело и был удовлетворен. Теперь…

«…Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешне Господи, очисти рабу Твою Антонину от всякия скверны плотския и душевныя, и от невнимания и уныния ея прибывшую ея нечистоту с инеми всеми беззаконии, и яви ея нескверна, Владыко, за благость Христа Твоего и освяти ея нашествием Пресвятаго Твоего Духа, яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских и всякия скверны, сподоби ея с чистою совестию отвести скверная и нечистая уста и воспевати всесвятое имя Твое: Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

Антонина вслушалась и замерла. То были неоскверненные слова и, главное, сказанные с настоящею верой в их силу. Значит… Не тьма пришла к ней, а огонь. Значит, Владыка смилостивился, уберег от худшей участи.

«Назад пути нет»,– подумала женщина и, собравшись с духом, открыла глаза.

– Не молись за меня,– прошептала она склонившемуся человеку.– Не крещена я.

– Я крещен,– спокойно сказал отец Егорий.– И Бог меня слышит. Можешь ли ты встать, заблудшая дочь моя?

Два дня провел отец Егорий во Всеволожске. Антонина была крещена, причастилась и получила от отца Егория благословение помогать болящим. Но без непотребной волшбы.

«Забыть прежнее ты не сможешь,– сказал иеромонах.– Но творить – не смей! Каким бы благом это тебе ни казалось!»

Ласковин тоже был с ними. Он, как и отец Егорий, не пил ничего, кроме воды. А рот открывал лишь для того, чтобы помолиться. Так велел Потмаков. К исходу второго дня мысли Андрея очистились, и ему разрешено было говорить. Но он предпочел помалкивать. За все это время их дважды навестил Степаныч – привез необходимое для крещения и свозил отца Егория домой, на пятничную службу. В воскресенье утром Потмаков отбыл, поручив Антонину присмотру здешнего батюшки. Ласковин же вместе с новокрещеной отстояли воскресную службу во Всеволожской церкви и по окончании ее Андрей уехал в Петербург.

За дни эти они с Антониной не сказали друг другу ни слова. И расстались с облегчением. Каждый, глядя на другого, вспоминал то, что вспоминать не хотелось.

«Терпи, Андрей,– сказал ему Потмаков уже дома.– Раскаяние твое угодно Господу, и доброе окончание дела сего – знак Его Милости». И Андрею стало полегче.

И только один человек не одобрил действий отца Егория. Отец Серафим. Он полагал, что с ведьмой следовало поступить так же, как с вампиром. Но высказать этот упрек прямо он не рискнул. Вместо этого подкинул Потмакову еще одно имя: Анатолий Иванович Пашеров.