Два часа Ласковин просидел на скамейке в метро. Здесь было тепло, сухо и безопасно. В помоечном своем плащике Ласковин был просто одним из бомжей, существ, от которых, как правило, отводят глаза.

«Буси-до – Путь воина – это путь к смерти. Когда у тебя есть два пути, выбирай тот, что ведет к смерти, потому что слабость твоя толкает тебя на другой. Не рассуждай. Направь мысль на избранный путь и иди. Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер напоминай себе о смерти. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть тобой, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве. Подумай, как непрочна жизнь воина. Живи так, будто этот день – последний».

Когда-то эти слова из самурайского кодекса неплохо укрепляли дух Ласковина. Теперь же, мысленно повторяя их, он не ощущал прежнего подъема. Может быть, потому, что никогда раньше не оказывался в условиях, когда каждый день действительно может стать последним.

«Если ты умрешь, не достигнув цели, твоя смерть может показаться глупой и никчемной, но зато честь твоя не пострадает!»

Андрей не мог с этим смириться. Он не был ни самураем, ни буддистом, и жизнь не была для него эпизодом в иллюзии бытия.

«Никогда не следует задумываться над тем, кто прав, кто виноват. Никогда не следует думать о том, что хорошо, а что нехорошо… Рассуждающий воин не может принести пользы в бою…»

Было во всем этом что-то ущербное.

«Те, кто держится за жизнь, умирают. Те, кто не боится смерти, живут. Все решает дух. Постигните дух, овладейте им, и вы поймете, что есть в вас нечто превыше жизни и смерти – то, что в воде не тонет и в огне не горит».

Вот это было ближе к правде, но, как любил говорить Слава Зимородинский, «О каждом человеке можно с определенностью сказать только одно: он умрет!»

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий…

Рядом со скамейкой, на которой сидел Ласковин, на полу устроился нищий.

– …Святый Бессмертный, помилуй нас!.. Святый Боже…

У колен его лежала меховая шапка с горсткой мелочи. Нищий быстро крестился и каждое крестное знамение завершал резким наклоном. Как заводная кукла.

– …Святый Крепкий, Святый Бессмертный…

Глядя на его макушку с сальными прядями волос, Ласковин вдруг понял, что для него сейчас реальность не утонченная безупречность Буси-до, а вот этот полностью отверженный людьми человек, с полным равнодушием к сотням шаркающих мимо ног повторяющий:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…

Ласковин поднялся, и нахлынувшая боль заставила его крепко сжать зубы. Минуту он постоял, привыкая, потом двинулся к эскалатору. Поднимаясь вверх, Андрей проглотил очередную пару таблеток. Спустя несколько минут, когда он, пройдя мимо Московского вокзала, вышел на Староневский, боль отступила и настроение его поднялось.

Словно по некоему «великому закону равновесия», пронесшаяся мимо машина обдала Ласковина потоком грязи.

«Не бойся быть смешным!» – сказал себе Андрей, вспомнив нищего в метро и оглядывая осыпанную черными оспинами штанину. «Грязь – не свинец. Высохнет и осыплется!»

Зима, блин! Из-под каждого колеса – клозетная ниагара.

Вспомнилась собственная «жигуленка», чей черный скелет, поди, до сих пор стоит во дворе на Петроградской. Воспоминание это уже не было болезненным. Привык.

Ссутулившись, Андрей брел по изъеденному жизнью тротуару, и чертова слякотная зима понемногу вытягивала из него силы. От мира остался только «хлюп-хлюп» собственных шагов. Ни лица мужчин, ни ноги женщин его уже не интересовали. И наплевать, достанут ли сегодня «тобольцы» или нет. Максимум надежд: чтобы на чердаке на Советской не было засады. Чтобы согреть на спиртовке кружку чаю, залезть в спальник и наконец расслабить ноющие мышцы. Только одна ночь – и ему будет довольно.

Еще один нищий. Бр-р! В такую погоду, на чертовом мокром асфальте! Нет, не на асфальте, на коврике пенопленовом. А все-таки мерзостно. Ласковин перешагнул через вытянутую напоказ, обмотанную грязными бинтами ногу… и остановился. Покопавшись в кармане брюк, выгреб несколько влажных смятых бумажек и опустил в суповую тарелку на костлявом колене. Не этому – тому!

Ласковин вспомнил, что в доме по другую сторону проспекта живет его хороший знакомый. И не ведает о том, что бредет сейчас Андрей мимо в говенном плащике, ссутулившись, как больной артритом. И податься Ласковину некуда. Знал бы – небось позвал бы в гости, накормил-напоил, спать уложил… Вот так, Андрей, и наводят бандюг на хорошего человека!

Нет уж! Место Ласковину – на чердаке. В темном углу под трубой отопления. И тихо лежать, а то там, за стенкой, в мансарде, люди живут. Услышат – милицию вызовут: ишь, бомжей развелось! Спалят дом – сам бомжом станешь!

Милиция. Легки на помине. Ссутулившись еще больше, Андрей разминулся с тремя ментами, и те «проехались» по Ласковину равнодушными взглядами. Не по человеку – по одежде.

«Одно хорошо,– подумал Ласковин,– габариты у меня скромные. Был бы такой шкаф, как Митяй,– торчал бы в толпе, как Александрийский столп. Большой, конечно, неплохо: вес, внушительность. Но в конкретном случае, когда голова над толпой, в плечи ее не очень-то втянешь. А уж в спину широкую стрелять – одно удовольствие!»

Андрей нащупал в кармане влажный металл. Ма-аленькие такие пульки! Да, не поучи его в свое время Слава – сидеть бы этим пулькам у него под брюшным прессом. А ведь учился – недоумевал. На хрен советскому каратэку уход от огнестрельного? Недоумевал, но выучился. Сэнсэй сказал: делай, значит так делай и не сипи!

Ласковин улыбнулся. Это были хорошие мысли. Обычные. Живые. Захотелось есть. Тоже добрый знак.

Андрей остановился у киоска, купил «Сникерс». Зайдя под арку, сбросил с головы капюшон, набухший от сырости,– стало еще легче. Ел, поглядывая на улицу. Здесь, в тени, было относительно безопасно. Сухо и можно спину распрямить…

– Извините, сигаретки не найдется?

Девушка! Блин! Что ж ты, милая, со спины подкрадываешься? Если человека в одночасье деклассировали и включили в охотничий список, он ведь и бабахнуть может. С испугу. Или влепить уракен в висок, не оглядываясь… по такой головке.

Андрей выдавил улыбку, как остатки крема для бритья:

– Не курю, простите.

Девушка улыбнулась, прицокнула каблучками. И не уходила. Ждала чего-то. Ласковин пожалел, что откинул капюшон.

«Иди, милая,– мысленно попросил он.– Иди отсюда!»

Худенькая блондиночка, глазки большие, подкрашенные. Губки – тоже. Молоденькая совсем, лет девятнадцать.

«Нет, девочка. Нынче со мной дружить – беспокойное занятие».

– Не курю,– сухо повторил Ласковин.

– А-а-а…

Стоит, смотрит, улыбается уголочком накрашенного рта. Эдак «беспомощно»…

Андрею вдруг показалось, что перед ним призрак. Призрак прошлого…

«Мужчина, у меня подъезд такой те-емный! Вы не проводите меня, мужчина, а то мне стра-ашно! Марина меня зовут!»

Славная, наверно, девушка. И впрямь чем-то на бывшую жену похожа. Как черно-белая фотография – на цветную.

«А куда ты идешь, Андрюша? Так поздно?» На блядки иду, куда же еще? Сама ведь трубку снимала, слышала: Конь звонил.

«Ты возвращайся, Андрю-уша, пораньше! А то мне спать одной ску-учно!» Возвращусь. Непременно. Если башку не проломят!

Стоит, блондиночка крашеная, ножками перебирает, «цок-цок». Головка – набок. Кошечка. Смотрит. Шрамом на носу заинтересовалась. Хороший шрам.

– Это,– грубо сказал Ласковин, коснувшись носа,– от сифилиса, поняла?

Фыркнула. Повернулась на каблучках, зацокала прочь.

Зря, конечно, обидел. Это потому, что издерган, потому что Маринку не к месту вспомнил. Дура баба. Родила бы – жила как положено. Так нет, за фигурку свою боялась. Боялась, бросит ее Ласковин, если красоту растеряет. За работу свою боялась ар-ти-сти-ческую. (Педиков этих, кутюрье а-ля рюсс, передавил бы. Костюмчики – зараз не проблеваться. Месть «голубой» братии нимфоманкам.) Бабы, они умные-умные, а в каждой внутри – дурь какая-нибудь. А может, зря девушку спугнул? Переночевал бы в уютном гнездышке. В ласке и заботе. Да стоит ему рубашку снять – любая женщина растает. И не потому, что сложен как надо, а потому, что ранен! А русской женщине заботу проявить – куда там постельные развлечения! И это правильно. Забота – правильно, и то, что девочку отшил,– правильно. Кто поручится, что не пасут его? Что не вытащит девочку из постельки ублюдок Крепленый со товарищи?

Тут Ласковин сообразил, что уже минут десять топчется на своем месте. Тормоз ты, гражданин Ласковин. Как начинающий боец, которому Абрек дня четыре назад объяснял-объяснял порядок сопровождения груза, а потом плюнул и спросил: «У тебя машина есть?» «Есть!» – гордо ответил боец. «Там у нее между сиденьями палка такая торчит, ручной тормоз, знаешь?» «Ясное дело, знаю»,– удивился боец. «Так пойди его поцелуй! – бешено зарычал Абрек.– Это твой папа!»

Черт, как давно это было.

Андрей покинул арку, остановился у черной зеркальной витрины, постоял чуток… Вроде приметных рож не наблюдается. Правда, видимость, мягко говоря, ограниченная.

«Да что я дурью маюсь! – сказал он сам себе.– Будут „тобольцы“ слякоть месить, как же!»

Подъехать на тачке, выскочить, пшикнуть в нос си-эской, под ручки – и поехали. Или еще проще: окошечко приспустить, пистолет с глушителем, бац – не громче, чем ботинком в лужу. «Упал тут один алкаш… Где?.. Да вон лежит. А, ну пусть лежит, раз упал».

Стеклышко поднять – и дальше поехали… «Хоп-хрен вам, мудилы!» – подумал Ласковин, испытывая очередной слабый всплеск ярости.

И побрел дальше, медленно, сутулясь, ногами шаркая… Ага, вот и Суворовский!

Андрей остановился у перехода, когда красный уже замигал. Народ прихлынул, подталкивая Ласковина к краю тротуара…

И тут, свернув влево, прямо под него выкатилась черная «Волга». Выкатилась и остановилась у самого перехода: окна в полуметре от Андрея. И стекло против заднего сиденья уже опущенное…

Ласковин застыл. Ступор. Ни отпрыгнуть, ни наклониться. А вокруг – народ. И рука, сжимавшая в кармане рукоять «вальтера», онемела.

«Вот, значит, как,– отрешенно подумал Андрей, глядя в темное нутро машины.– Вот, значит…»

Из окошка высунулась рука… Пустая. Перевернулась ладонью вверх, сжалась в кулак и втянулась обратно.

«Волга» мощно рыкнула мотором, тронулась и укатила в сторону Лавры. А Андрей остался стоять, с пустотой внутри и ослабевшими коленями.

Зажегся зеленый, кто-то грубо толкнул в спину:

– Заснул, мужик?

Толпа повалила через проспект. Ласковин тоже бездумно перешел через улицу и в каком-то отупении побрел не по Суворовскому, к Советской, в свою схоронку, а дальше по Староневскому… и как сквозь сон услышал впереди слабый перебор колоколов. Он мог бы свернуть и дальше, на Дегтярной, но не свернул, серая тень среди сотен других, продолжал брести по проспекту, пока не увидел, как шагах в двадцати впереди остановилась та самая черная «Волга». Дверца ее распахнулась, и наружу выбрался мужчина. Один, но огромный, в черном, длинном, ниже колен, пальто.

Шестым чувством Ласковин понял: к нему.

Андрей остановился, позволил толпе течь мимо него, сбросил с головы опротивевший капюшон (прятаться больше незачем) и, сжав покрепче пистолет, пальцем сдвинул предохранитель. У него оставалось два выстрела… и он сам. Расставив пошире ноги, Ласковин смотрел, как мужчина в черном движется к нему, не обращая внимания на прохожих, а те расступаются перед ним, как вода перед плывущим судном. Несколько секунд – и между Андреем и человеком в пальто не осталось никого. Руки мужчина держал в карманах.

«Как в вестерне,– подумал Ласковин.– Кто быстрей!»

У человека в черном было крупное лицо с прямым носом и черной густой неестественно длинной бородой.

Между ними оставалось шагов семь. Мужчина одновременно потянул обе руки из карманов…

Ласковин рванул из куртки руку с пистолетом… и пистолет застрял, зацепившись выступом рукояти за подкладку!

Андрей дернул еще раз, услышал треск ткани… и увидел, что в руках у человека в черном ничего нет. А мигом позже, когда огромный мужчина уже был совсем рядом, Ласковин углядел у него на груди, в распахе пальто, большой, отливающий серебром крест.