«Соломинка»
Внешний вид Пуляеву конструировали три дня. Небритость, помятость, обувь крепкая, но с виду неказистая, припухлость (на ночь приходилось выпивать полтора литра минералки), алкоголя никакого, голова должна была быть светлейшей, учитывая, что он все же не оперативник, а выпускник «краткосрочных курсов молодого бойца».
В легенде он не нуждался, так как из общежития его благополучно выписали, а прошлая жизнь великолепно укладывалась в рамки ситуации. Байки завиральные он рассказывать умел мастерски, ситуации «прокачивал» не хуже тех, кому это положено по службе.
Пуляева вначале официально освободили из-под ареста под подписку, потом поселили на служебной квартире, где с ним поочередно занимались по два часа в день три инструктора. Он схватывал все на лету. И наконец был выпущен в свет, вернее, в тьму…
Он послонялся вокруг «Соломинки», поплакался, нашел тут же компаньонов, расспросил о житье, о том, как встать на учет в фонде, что потом ему полагалось и каким образом. Трущобные люди всякого нового человека встречали внешне радушно-цинично, выкатывали свои прибаутки, и если новый товарищ по порушенному быту обладал наличностью, ее старались отцедить. А дальше по обстоятельствам. Люди приходили, люди уходили.
* * *
Пуляев поскребся в полуподвал. Однако никто не отвечал и не подходил. Он постучался посильнее, потом ударил кулаком, как бы в сердцах.
— Ты не бей, братка, — у них обед, не откроют. Но в четырнадцать — как часы.
Мужик плотный, в пиджаке, а пиджак — это униформа здешняя, и каких только не увидеть. И в жару и в холод. Очень удобно. Во всяком бывшем доме их осталось несколько. От бывшей работы, бывшего торжества, купленные по случаю и полученные в наследство. Такие ценились больше всего. Они были крепче, и подклад не способствовал излишней пропотелости. Рубашка зеленая, офицерская, такой износу нет, но сам не офицер. Нет прошлой гордости и сытости. Взгляд не тот. На ногах полусапожки резиновые, ранее доступные совершенно всем. Теперь стоят тысяч сто. Сапожки совершенно новые, белые, в них мужик этот как клоун. Волосы густые, черные, выбрит, но перегаром разит. Пуляев тут же попробовал уложить его в трафарет для опознания, как учили Зверев и инструктор. После он отправил мысленно листок с приметами в архив, присвоил номер и только тогда ответил:
— Да и я бы пожрал. Что тут дают?
— Бульон, булку. Четвертушку черного. Чай.
— А сколько раз в день?
— Иди ты… — выругался мужик и отошел.
— Ты время-то знаешь? — крикнул вслед Пуляев.
— Примерно час пятнадцать. Вон магазин напротив в час закрывается.
Пуляев вошел во двор. Огромный расселенный дом на капремонте, с фасада прилепились фирмочки, покрасили парадные, навесили тайные двери, обставились сигнализацией и охраной. «Соломинка» для них и есть соломинка, поплавок. Тысячи бомжей по городу, фондов таких три. Власть на них молится с кривой улыбкой, тронуть не хочет и не может, здесь все эти тысячи как бы под скромным надзором, в списках, в компьютерах, бульон пьют, изредка просят чего-то, консультируются. Не будь этого, разбредутся, будут подыхать по углам и чердакам, у знакомых на кухнях и в летних домиках, завернувшись в январе в тряпки, кидая в прожорливую пасть самопальной печурки топливо. В городе возле труб теперь не разживешься. По весне много трупов залежалых спустят с чердаков, поднимут из подвалов. Даже протоколов составлять не будут: пробегут вдоль рядов со «жмуриками» озабоченные искатели-родственники, сослуживцы бывшие, милицейские чины — и после могила с номером на кладбище особом. Собачьем.
Справа, под топольком, ящик пустой. На нем газетка, пузырек и хлебушек. Этот «аперитив» принимают перед обедом. «Русскую» за семь тысяч или «Фруктовую композицию». Потом в очередь за бульоном. Это если есть талоны. Можно талоны не проедать. Продать за символическую сумму. Купить чего. Поправиться. Или уехать на метро.
Пуляев еще пошатался по двору, зашел под другую арку. Там иная компания. Костерок крохотный, банка литровая, в ней варится что-то. Пузырька с вином не видно. Здесь люди посерьезней. Подкладывают сухие щепки понемногу. Не дай Бог, дым поднимется. Тут же жалоба из соседнего дома, мастерицы из ЖЭКа, и вероятность получить по почкам от патруля возрастает. Впрочем, по почкам можно было получить и от персонала «Соломинки», если, к примеру, принести «пищевую композицию» в столовую или напроказить иным способом.
Он присел на корточки возле «котла» на костерке, ничего не говорил, ждал, когда на него обратят внимание.
— Извини, парень, пайка наша. Самим едва хватит.
— Да чего ты, Гришка, пусть нахлебывает. Ложка есть?
— Нет. В чем был, в том и ушел.
— От бабы?
— Бери выше. Почти что от хозяина.
— Чалился?
— В КПЗ.
— По какой?
— А ни по какой. По наговору.
— Ну-ну…
— Котлы есть?
— Есть лишние. Купи за червонец? Электроника.
— Таиланд?
— Минск.
— Не. Мне лучше пока спрашивать. За вопрос денег не берут. А подкалымить есть где?
— Если владеешь лопатой, иди.
— Куда?
— Говно из колодца доставать.
— Ну ладно. Пора мне. На учет.
— Да не обижайся ты. Тут наряды дают на чистку фановых труб и колодцев. Штук по двадцать пять в день можно иметь. Если потом в баню. А можно в демократический душ.
— А это что?
— А ты почисти, мы покажем. И мочалку дадим.
— Ну-ну. Я пошел. А что регистрация?
— Ты излагать убедительно умеешь? Задвигать?
— Конечно. Куда же без этого?
— Там сегодня Петровна. Человек жалостливый, помех не будет. А у других мороки вволю. Один как прокурор с тобой разговаривает. Другой про права человека втюхивает. Впрочем, юрист у них толковый.
— Ну, я пошел.
— Ну и иди.
— Ну и пошел.
Пуляеву пока все было даже интересно в «Соломинке», и он добросовестно отрабатывал номер. Петровна слушала его долго, внимательно. Но когда он завел историю про игру на треугольнике, прервала, выдала направление к терапевту на обследование, записала в очередь к юристу. Внесла в карточку размер одежды, обуви, головного убора и множество других сведений, которые охотно выдавал Пуляев. Ожидалась на следующей неделе раздача гуманитарной помощи, остатки которой еще бродили по стране, и ему предоставлялась возможность получить модные, бывшие в употреблении шмотки.
Талоны выдали на неделю. Пуляев заикнулся было о ночлеге, но, оказалось, можно было попасть в гостиницу через неделю-две. Там нары в два яруса, душ, трехразовое питание — черный и белый хлеб, суп, каша, тушенка, сельдь, которой было много, начальники «Соломинки» прихватили где-то контейнер с вышедшим сроком годности. Говорят, целую неделю в столовой давали по куску каждый день. Он успел еще и отобедать. Очередь уже разошлась, подкормилась, и за столом оставались две старые бабы, неопрятные и молчаливые. Они чавкали и давились хлебом. Как видно, оголодали. Он сунул бумажку с синим штампом в окно раздачи, и неопределенного пола личность в фартуке выдала ему жестяную кружку с бульоном, два куска белого хлеба, кубик маргарина.
— А чай?
— Лопай. Потом кружку сдай. Получишь чай.
Бульон, куриный по вкусу и уже теплый, а может быть, он и был таким час назад, Пуляев отпил до половины. Хлеб съел, чая больше просить не стал и вышел. За его спиной обслуга уже сметала крошки со стола, выкатывала тележку с бачком, хлопотала.
Он вернулся к костерку во внутреннем дворике. Не было и костерка, над грязным бугорком еще парило. Не было и хранителей очага. Пошатавшись по двору, поговорив с бедолагами насчет работы, узнал, что до утра уже искать нечего, Посоветовали часов в девять найти коменданта дома. Те, что отсиживались в фасадных офисах, наняли шустрого парня, понимавшего и в электричестве, и в трубах. Он нанимал, давал работу на день, деньги платил вечером без обмана, жадничал, но в целом был справедливым. Так считали все бомжи. Звали его Кузей. То ли от фамилии, то ли от имени. «Кузя так Кузя», — решил Пуляев. Больше сегодня светиться около фонда было нельзя. Любопытных бьют. Он прошел кварталов пять пешком, спустился в метро, пересел раза три на разные ветки, вышел на «Проспекте Большевиков», через проходной двор проверился, уже спокойно вошел в парадную самого обыкновенного дома, поднялся на лифте, открыл дверь и оказался в той самой служебной квартире. Предосторожности пока были излишними, таких, как он, приходило в ночлежку каждый день по два десятка, внимания он на себя, несомненно, ничем не обратил. Но Зверев велел соблюдать ритуал, и он решил делать так, как велит этот непонятный для него человек. Он верил Звереву.
…Хоттабыч оказался стариком крепким, даже более того. После трех часов работы в узком колодце, забитом доверху грязью, обломками кирпичей, щепками и просто дерьмом, Пуляев стал понемногу утрачивать свою природную жизнерадостность. Они вычерпывали колодец ведром на веревке. Один внизу, в непомерных сапогах, выданных Кузей, другой сверху. И если до половины уровня работу сделали легко, то теперь, стоя по колено в рукотворном болоте и вдыхая смрад, Пуляев стал подумывать о том, не бросить ли все. Старик же функционировал, как механизм. Ростом он был пониже Пуляева, и потому счастливая обязанность достигнуть дна досталась ему. Во время коротких перекуров почти не разговаривали. Старик действительно был похож на героя популярной сказки в ее кинематографической версии. Когда и кто решил назвать его так, он не помнил. Кажется, кто-то с фасада. Хоттабыч был находкой для Кузи. Работал много и охотно, денег лишних не запрашивал, а после «зарплата» неизменно доставалась товарищам по общежитию для престарелых. Трижды старика решали выселить за неосторожное пьянство, и каждый раз «суд народов» умолял оставить его на нарах. В основном реабилитацию в гостинице проходили еще не добитые жизнью старики. Нары вместо коек соорудили не от хорошей жизни. Существовали планы расширения «номеров», и уже лежали в подсобке старые пружинные кровати. Матрасов и одеял в «Соломинке» оказалось вволю, белье стирали сами бомжи в большой «трофейной» машине, брошенной после закрытия прачечной и доведенной до рабочего состояния умельцами с нар. Здесь можно было найти в основном рабочую породу, многолетних заложников родного цеха. Ближе к концу жизни залог был востребован.
Получив от Кузи по тридцатке, новые товарищи отправились в демократический душ. В одной из квартир на первом этаже была когда-то финская баня. Съезжая, бывшие хозяева офиса сняли со стен дорогие деревянные панели, вывезли оборудование. Но труба, врезанная перед клинкетом на водомере за отдельную плату и оснащенная приличным вентилем, естественно, осталась. Здесь и был устроен душ. Демократическим он был назван по причине политических симпатий бывших обитателей квартиры. Они частенько мелькали в говорящем «ящике» и призывали к миру в Чечне.
Душ был устроен по-хозяйски. Из рулона полиэтилена и тонкой арматуры сооружен кокон. Сам душ был настоящий, с гибким шлангом. Как ни странно, никто еще не срезал его. Бывают в природе вещи необъяснимые. Кроме столовой, находящейся рядом с водомером, фасада и гостиницы, воды в доме не было. Стояки заглушены, трубы порваны прошлой зимой, когда полетело и паровое отопление. Фасад доживал последние дни. Зимой, когда осатанелые обитатели фасада дожгут грелками и плитками кабель и дом обесточат окончательно, уйдет и «Соломинка». Все в мире взаимосвязано. Одно событие перетекает в другое, одна тайна нанизывается к другой на нитку времени, как будто бусами играет насмешливый и злой озорник.
Пуляев постоял под холодными струями, отшоркался мочалкой Хоттабыча, отскребся ногтями. Он не озаботился полотенцем, и ему пришлось вытираться ветошками, которых здесь был целый бак. Ветошки, сухие и разноцветные, вернули Пуляева в мир громадья планов и черных суббот. Он бы отдал сейчас не раздумывая… а что он мог отдать, кроме части жизни или всего оставшегося срока. В коконе засопел Хоттабыч, запел какую-то волшебную песню. Пуляев не рассчитывал на столь элитарную работу сегодня и чистой одежды не захватил. А оно и к лучшему. Вечер сравнительно теплый. Брюки замыл под душем, рубашку вытряс.
Хоттабыч не стал спрашивать мнения своего нового товарища о том, как им потратить деньги.
— Пошли.
— Куда?
— Котлет хочу. Тут котлеты недалеко.
— Дорого?
— По пять четыреста. Добротные котлеты. С булкой.
В бывшей чебуречной действительно были котлеты.
— С почином.
— Естественно.
Они сели за столик в углу. Хлеб и помидоры принесли с собой. В этом году был хороший урожай, и помидорами не торговали разве что в киосках «Роспечати».
— У вас «Киришская» есть? — спросил Пуляев у тетки за стойкой.
— «Вологодская». «Вагрон». «Звезда Севера».
— «Звезды». Два стакана.
— По двести?
— По двести пятьдесят. И два пива. «Мартовского».
Хоттабыч пил свою дозу долго, помалу, морщился.
Пуляев втянул в себя водку двумя глотками не отрываясь, выдохнул и толкнул в рот корку хлеба, горячего и мягкого.
* * *
Для каждого агента у Зверева было несколько вариантов встреч — одно постоянное место и запасные. Выбирал сам осведомитель. Если не было звонка по телефону, встречались где обычно. В недорогом ресторане, кафе, просто возле ларька с хот-догами. Это происходило примерно раз в месяц. Иногда агент вызывал Зверева сам, называя цифру. Юрий Иванович открывал заветный блокнот, который хранил в сейфе, находил страничку с кличкой контактера, убеждался, что по-прежнему помнит все места встреч, все адреса, все маршруты уходов на случай «аварии». Агентуру он начинал ставить лет семь назад, еще при советской власти, или, как теперь говорили, — при большевиках. Деньги по нынешним временам платились мелкие, но все же для кого-то это было подспорьем, некоторые работали «за совесть», были просто романтики. Часть агентов зарабатывала прилично, но эти ходили «по лезвию», и убыль личного состава среди них была наибольшей. Были среди агентуры крупные предприниматели, получавшие за свои сведения режим наибольшего благоприятствования. Имена их знали кроме Зверева несколько человек в РУОПе, а значит, они рисковали больше всего. Основная часть списка замыкалась только на Зверева. Людей он не подставлял никогда, вовремя выводил из дел, давал возможность лечь на дно и вовсе уехать из города. Утром его вызвал на контакт Шалман — осветитель «Праздничного». Встречаться должны были на выходе из станции метро «Горьковская», там, где раньше был ларек с сосисками, а теперь просто стойки для любителей пива и баночной водки, в семнадцать часов. В это время прибывало людей на входе в подземку, можно было на полминуты остановиться с пивом, перекинуться парой фраз, аккуратно получить листок с донесением.
Шалмана уже опрашивали на секретном объекте после убийства Магазинника. Опрос происходил несколько часов, но ничего внятного тот рассказать не смог. Он надиктовал имена всех ранее работавших во дворце, не проходивших через отдел кадров, предположительные адреса. Проверка шла по сей день, но ничего интересного пока не было. Самое пикантное заключалось в том, что никто, включая Шалмана, не мог понять, как же Магазинник оказался на «электрическом стуле». Посторонний вошел на сцену, накинул провод на клеммы, ушел, и никто этого не заметил.
Ожидая узнать что-то новое, Зверев поспешил на встречу. Шалман вышел из метро, прошлепал к ларьку, купил баночку «Невского» пива. Бутылочное брать было нельзя. Тут же несколько нищих встанут поодаль, будут собачьими глазами провожать каждый глоток, спрашивать про пустую бутылку. Зверев вынул из дипломата бутерброд в целлофане.
— Не посмотрите за ужином, товарищ? Пивка возьму…
Пока Зверев ходил за своей баночкой, Шалман подвинул бутерброд к себе, положил под него писульку.
— Послезавтра будут валить одного известного педа. А может подвесят.
— Про что это вы?
— Педов много развелось. В том числе на эстраде. Говорят, повесить бы некоторых. И ведь найдутся желающие… Ну счастливо, товарищ.
Допив пиво и складывая целлофан, Зверев сунул донесение в дипломат, постоял потом у книжных лотков, поглазел на завсегдатаев «Горьковской» тусовки, вошел внутрь станции.
Он доехал до «Сенной», перешел на Четвертую линию, простоял семнадцать минут в переполненном трясущемся вагоне и вместе с толпой поднялся наверх, на «Проспекте Большевиков». Попетляв, проверившись, вышел к парадной дома, в котором сейчас, в квартире на третьем этаже, должен был отмывать трущобную грязь Пуляев. Того дома не оказалось. Вообще-то приходить сюда не следовало в продолжение командировки Пуляева на Дно, но светиться с ним в скверах и кафе кооператоров было сейчас еще более опрометчивым.
Зверев задернул занавески на кухне, присел возле закипавшего чайника, развернул донесение Шалмана.
«Послезавтра, на вечернем выступлении, будет ликвидирован артист Иоаннов — „Венец разврата“. Он получил точно такое же письмо, как убитые ранее в Ленинграде поп-звезды. Сам он себя к попсе не относит. Опасностью бравирует. Менеджерам ничего не сказал. О письме знает популярная артистка Конатопская, его соседка по лестничной клетке в Москве. Утечка пошла через нее. Менеджеры Иоаннова втайне троекратно усилили охрану. В правоохранительные органы не обращались. Кроме того, к „Праздничному“ стянуты бригады братвы, на которую „вешают“ все предыдущие убийства и которые хотят реабилитации. Выступление начинается в 21 час вместо 19.30».
Донесение было крайне интересным. После массового убийства группы Гарри Карабасова сценические площадки города очистились от заезжих звезд, да и местные желания выступать не проявляли. Кто заперся в квартирах и на дачах, охраной, кто улетел в Анталию и подале. Зверев не включал телевизор, чтобы не слушать истерические монологи и зловещие предсказания. Радиоприемник у него дома был настроен на какую-то иностранную станцию, где несколько раз в день, прерывая музыку, набалтывали на чужом языке новости и можно было различить фамилии страдальцев. Но дома Зверев появлялся около полуночи, а в семь часов уже отбывал в отдел. Все три дела были теперь объединены в одно, ему добавили оперов, дали практикантов, от которых толку не было почти никакого, но которых можно было гонять с многочисленными поручениями и этим как-то освобождаться от рутинной текучки. Тем не менее Зверев стал центром внимания не только своих начальников, но и московских, товарищей из прокуратуры и ФСБ, а также прессы, настырные представители которой знали, кто ведет дело, знали Зверева по прошлым делам и не теряли надежды узнать что-то еще.
Наконец появился Пуляев. Грязный, как свинья, несмотря на демократический душ, и мечтавший о ванне, чае и диване, после того как уйдет Зверев.
— А нельзя поменьше пить? И что-нибудь получше? Вот что, к примеру, сегодня пили с Хоттабычем?
— Сегодня приходил его маленький друг. Пили «Русскую» по семь тонн. Я потом пальцы совал в глотку в сортире.
— А зачем пил?
— Ты смеешься надо мной, Юра?
— Ты и фамильярен стал. Ну ладно. Надо было нам тебя объявить подшитым. Докладывать будешь или мыться?
— Конечно, в ванну. Потом чаю. Закипает уже?
— Ага.
Отталкиваться приходилось от того, что нейтрализовать их в ночлежке, дать уйти подозреваемому, запростецкие бомжи не могли. Кто-то отключил свет и синхронно отрубил Фролова. Причем, по словам того, — профессионально, рациональным способом, особо не прилагая сил. Все, кто был в помещении тогда из обслуги, пребывали на своих местах и теперь. Бомжей всех, сидевших в столовой, идентифицировали после и аккуратно проверили. Никто не был ранее ни спортсменом, ни десантником, ни другим кем-то, могущим владеть приемами и способами, входившими в обязательный круг навыков определенных лиц. Искать следовало среди обслуги, и искать осторожно.
Располагало к некоторым размышлениям и то, что у «Соломинки» не было «крыши». Она существовала уже четыре года и не имела благодетелей. Была проведена сложнейшая комплексная проверка. Бомжи жили сами по себе. Вначале Зверев не поверил ушам своим и глазам. Не было благодетелей. Основатель — бывший журналист. В команду входили педагоги, офицеры-отставники.
На счет фонда поступали довольно скромные средства от меценатов. Имелась и гуманитарная помощь, работала коммерческая структура по мелкооптовой торговле, существовала сеть ларьков. И чудесным образом ни один из них не платил дани. Можно было предположить, что причина чисто нравственная, братская. Многие из клиентов «Соломинки», кушавших теперь бульон с булкой, вернулись из мест заключения. Они не имели контактов с группировками, вели себя пристойно. То есть если не удавалось зацепиться за работу, потихоньку подыхали, не делая вреда никому. И вообще, вокруг «Соломинки» как бы возникло силовое поле тайного и сильного свойства. Вся информация на «обслугу», начальников, наиболее видных бомжей собиралась у Вакулина. Он педантично переваривал ее, делал выводы и строил предположения, которые впоследствии Зверевым разбивались мгновенно. Зацепиться было не за что.
— Ну и что за маленький друг Хоттабыча?
— Чаю дай. Сейчас расскажу.
* * *
— Печальная история Владимира Кириллова, маленького друга старика Хоттабыча. Жилье Володя терял при большевиках неоднократно, после каждой ходки, коих было шесть. Поножовщина, пьянь, дикие бессмысленные кражи, опять пьянь, драки.
Маленького роста, очень маленького, гораздо слабее Хоттабыча, законченный алкоголик. Проживал на жилплощади своей сожительницы Хромченко (двое детей семи и девяти лет от прошлых браков) в двухкомнатной квартире в Центре города. После сказок про приватизацию решили продать квартиру, купить другую поскромнее, а на разницу — сарайку с участком в Синявине. Были «кинуты» при сделке, оказались на улице. Агентства, «кинувшего» их, не существует более в помине. История обычная. На оставшиеся деньги (аванс) гудели большой компанией несколько месяцев. Опомнившись, попробовали обратиться к адвокатам. Над ними просто посмеялись. Теперь избранница Вовы живет то у сестры в Колпине, то на чердаке вместе с ним. Пробовали заякориться в одной из бесхозных квартир в доме фонда, но были строго предупреждены Кузей. Затем повторили попытку — и Вова был избит, без последствий, но достаточно больно.
— Слушай. А что ты заговорил языком милицейских протоколов? Где твоя яркая образная речь?
— Потаскай мусор с пятого этажа в доме старинной постройки, послушаю, как ты излагать начнешь!
— А я, по-твоему, груши околачиваю? У тебя есть что еще добавить, пролетарий?
— Напрасно обижаешься, старик…
— Старик так старик. Ты не переживай. Излагай потихоньку.
— Кириллов, видимо, был свидетелем убийства неопознанного бомжа в правом подъезде фасада прошлой осенью. Он спал в помещении квартиры на первом этаже, выбив окно. Квартира тогда была бесхозной. Спал он там вместе со всей семьей. Его счастье, что не высунулся. На погибшего вылили ведро бензина. На момент возгорания он еще, несомненно, дышал. А вообще за год в окрестностях «Соломинки» случается пять-шесть трупов, которые милиция, осмотрев, просто увозит в неопределенном направлении. Некоторые замерзают зимой. Некоторые не делят чего-то с товарищами. Однажды в соседнем дворе нашли труп милиционера из соседнего райотдела. Он недалеко функционирует, и сотрудники, сами того не желая, знают всю «Соломинку» в лицо.
— Ты думаешь, их в нашем гараже утилизируют?
— Именно так.
— С тобой большую разъяснительную работу нужно проводить, Пуляев. Хочешь, я тебя потом на курсы пошлю?
— Вы бы лучше ко мне бабу прислали…
— Ты хочешь дожить до следующего купального сезона? В Астрахань хочешь?
— Пугать будешь?
— Если ты сюда хоть кого приведешь, тебе до следующего утра не дожить. Ты даже не представляешь, насколько серьезно это дело.
— Да ладно. Чего уж. От такой работы и времяпровождения у меня и не стоит вовсе.
— То-то же. Остальное в письменной форме покажешь завтра. Все. Я пошел. На работу не опоздай!
* * *
История падения Хоттабыча началась перед самыми новогодними праздниками в городе Петербурге, тогда Ленинграде, на сорок третьем году супружеской жизни, при последнем генеральном секретаре, который прямого участия в крушении жизни старика не принимал, оказывая, впрочем, косвенное, распространяя вокруг себя метастазы лжи и лицемерия. Речь Хоттабыча не была достаточно образной, и Пуляев при пересказе Звереву уснащал ее метафорами и реминисценциями, использовал инверсии и оправданные тавтологии, что, впрочем, не мешало оперативнику процеживать текст в надежде найти там если не нужное имя или событие, то их след.
…Она ушла, забрав свое личное имущество, не потребовав раздела нажитого, не оставив адреса. В записке, краткий смысл которой сводился к тому, что жизнь их была ошибкой и в общем и в частностях, претензий к нему она не имеет и просит ее не искать. Все добро Айболиты уместилось в двух чемоданах, так как ввиду наступления холодов теплую одежду она надела на себя.
Имущество Хоттабыча было более обильным и тяжеловесным, а о мебели говорить и вовсе не приходилось. Огромный шкаф, необъятный диван, неподъемный круглый стол, стулья, абажуры, слоники.
Накануне Айболита варила студень, и на подоконнике красовались миски. Хоттабыч встал с дивана, потушил цибарик прямо об пол, подошел к окну и стал разглядывать последнее, что связывало его с супругой. Выбрав миску поинтересней, Хоттабыч залез в нее пальцем, потом палец облизнул. За вечерним окном материализовалось ожидание праздника.
У Хоттабыча с Айболитой была комната. И холодильник был. Был когда-то и телевизор, но по приговору «военного трибунала» Хоттабыч вынес его на помойку, хотя тот и находился еще в рабочем состоянии. Старик открыл холодильник, а там чего только не было! И селедка, и горчица, и апельсины. А котлет должно было хватить ему на всю оставшуюся жизнь. Их было штук сто. Он ничего не взял из чрева белого аппарата, кроме горчицы и четвертинки хлебного вина. Хлебница стояла на холодильнике, и он не глядя пошарил там и отломил корочку от бородинского. Прежде чем начать первую холостяцкую трапезу — а в том, что Айболита не вернется, он был уверен, — вдруг вспомнил, что ему не хватает того важного и вечного, что присутствовало здесь всегда. Все сорок три года. И он включил репродуктор. Передавали концерт ленинградской эстрады. Хоттабыч выпил полстакана и погрузился в воспоминания — давние и тем не менее явственные.
— Воспоминания пропустим? — спросил Пуляев.
— Нет, отчего же. Излагай все.
…Пал туман на речку Укмерге. И не стало стрельбы, да и куда стрелять, когда вокруг явление божественное и непостижимое. Душа болот, рек и лугов — туман. И теперь, по мнению чинов из штаба, можно было без сучка и задоринки переправиться на другой берег. И плотик от берега оттолкнули.
Год ему тогда сравнялся малый и никак не призывной, но какие времена, какие судьбы! Любимое дитя полковой разведки, ни при каких иных обстоятельствах он не был бы допущен до такого дела, даже таким отъявленным человечищем, как Иван Крест. Но, знать, очень уж допекло штабных, и, одетого под Ваню-дурачка, его вытолкнули «в пасть зверя», а если не в пасть, то по крайней мере в логово.
— Закрой рот, Потапыч, пока мы на реке. Совсем закрой, — приказал напоследок Крест, и они погрузились в чрево тумана, в плоть его кромешную. Стояла роскошная весна, и река разлилась и оттого представляла теперь естественную и серьезную преграду, за которой германец ни пяди своей исконной земли решил не отдавать.
Крест должен был переправить Потапыча, как тогда звали его по доподлинному отчеству, затаиться, оборудовать «ямку» и ждать юного героя, коего после исполнения задания следовало вернуть в расположение части. И на все это давались сутки.
Невесомо греб Крест. Обстоятельно и скрытно продвигался плотик к середине речки Преголе, и смыкался за ним туман, когда возник и потом повторился всплеск и тут же, чуть подправленный течением, на них вышел другой плот. Германский. И на нем тоже двое.
…Одновременно захлопотали автоматы, и показалось, что прежде выстрела повалился куда-то вбок, начал съезжать с плотика, а затем медленно стал исчезать то ли в воде, то ли в тумане старший друг и защитник, мертвый и оттого не могущий более помочь. И в себе Потапыч ощутил тупую досадливую неизбежность, а в левой ноге пульку. А германцев как и не было. Срезало, должно быть, обоих. А вокруг уже шили и простыми, и трассирующими, а дальше — больше. Но повезло Потапычу.
В ленивой речке отыскалось теченьице, лихая струйка, и пронесло его мимо смерти, выкинуло километром ниже, на камышовый островок, что и вовсе рядом с неприятелем. И быть бы ему достреленным, если бы не отвлекающая операция полка. Едва стал таять туман и узрели плотик и те и другие, как двинули товарищи и справа и слева и кинжальным рывком катера сняли Потапыча с островка. Только вот положили при этом несколько бойцов, да чего уж теперь…
— Простите, товарищи полковые разведчики, и ты прости, Иван Иваныч, ведь у германца два ствола было на плотике, а у нас только твой. И ты обоих срезал. — Помянул Хоттабыч товарищей, и закончилась четвертинка. Зачерпнул студня из зеленой миски с отбитым краем, а хлеб только понюхал.
…А потом и вовсе повезло Хоттабычу. Вышел он из санбата и вернулся в полк, прихрамывая и гордясь, и получил совсем случайный удар осколком по своей юной голове. Думали — убит. Однако он очнулся, ужасно выругался, заплакал от тщеты и несправедливости. Посмотрел командир полка на это чудо и отправил его в тыл, посодействовав тому, чтобы впредь к линии фронта сей юноша не приближался.
От военных действий имел Хоттабыч две медали, и одна из них — «За отвагу». Ну а после войны пошли косяком юбилейные. В том числе и за победу над Германией, хотя он и Литвы-то почти не видел, не то что фатерлянда. Айболита раз в году доставала медали и чистила их зубным порошком.
После дембеля все закрутилось у Хоттабыча и взвилось фейерверком. Молодой военный разведчик с медалями и нашивками за ранения перемещался по послевоенной державе, выбирая себе место проживания и не находя его. Уже и деньги не один раз исчезали, кроме последнего рубля, зашитого в потайном месте, уже и двери милицейских «общежитий» захлопывались за ним не раз под вечер, а утром, получив назад документы, выслушав завистливые напутствия тыловых начальников, он садился с казенным билетом на новый поезд, пока однажды, в третий уже раз покидая Орел, не сел в прямой питерский вагон.
Вскоре он уже пил пиво с гулящей теткой на Петроградской стороне.
— Ха-ха-ха! Да какой ты разведчик?
— Конечно! Какой он разведчик? Сопля он рязанская, — подтвердил завсегдатай и тут же поплатился за это…
Питерские милиционеры оказались не чета прочим. Да и город понравился. Выйдя из КПЗ, Хоттабыч решил трудоустроиться. Жилья тогда имелось в достатке по причине умерщвления половины жителей, и, как только Хоттабыч «прилепился» к заводу, он мгновенно получил отличную комнату. Даже квартиру предлагали. Но на что ему квартира? Ему нужно было общество. Далее произошло необъяснимое: Хоттабыч навечно остался на заводе, как и в этой комнате. Со временем он стал квалифицированным слесарем-инструментальщиком. Общество в квартире менялось часто, а в цехе еще чаще, но Хоттабыч был вечен. Тогда его называли по фамилии, имени и отчеству и часто помещали на доску почета.
Альжбету он встретил случайно, слоняясь в воскресенье по Моховой. Привиделось ему знакомое в наружности и повороте головы, и не подвела разведчика память. Именно с ней, молоденькой медсестрой, обрел он на фронте мужское достоинство и ясность. Какова встреча? Альжбета пришла в комнату Хоттабыча и больше ее не покидала, исключая непредвиденные обстоятельства, события и хлопоты, до этого самого декабря, холодного и неживого.
Альжбета, как и герой повествования, была круглой сиротой и по роковому стечению обстоятельств лишена способности к деторождению, с чем Хоттабыч через некоторое время смирился. Так они и жили, укрепляя свои базисы и надстройки регулярным трудом, ибо воспринимали вялотекущую жизнь индивидуально и независимо. Хоттабыч изредка куролесил. Альжбета же была женщиной доброй до бесконечности. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме Хоттабыча, этой комнаты и ощущения того, что страна к ней добра. Она простила его после вынесения приговора телевизору. С тех пор они общались с миром посредством слушания репродуктора, от гимна и до гимна, и даже обнаружили в этом свои преимущества.
Когда объявились «фашисты» из ПТУ и другие уроды, Хоттабыч сразу разрушил официальную версию.
— Это никакие не фашисты. Это нас товарищи из агитпропа морочат.
Ему показывали статьи, вырезки, фотографии. Он мудро отвечал: «Все вы дураки».
Потом «Саюдис» стал искать справедливых и добрых заступников.
— Вот это и есть фашисты и полицаи, — сказал, как отрезал, он, — ну и что, что писатели и кинематографисты? Там еще и другие найдутся. Лесное дело им привычное, бункера расконсервируют, граница рядом. Красота!
Генерального секретаря Хоттабыч слушать не мог, а потому во время его речевок выключал репродуктор.
Айболитой Альжбета стала со времен антипьяного указа. Хоттабыч слыл человеком запасливым, и спутница его тревог и разочарований не могла тогда противостоять просьбам товарищей Хоттабыча об опохмелке. Хоттабыч Айболиту не укорял, только после не разговаривал с ней ровно сутки.
Когда Айболита убедилась, что жизнь они с Хоттабычем прожили, коммунизм отменен, а помыться нечем, она решила, отчасти правильно, что жизнь прошла зря. Что это они со стариком во всем виноваты и лучше им этот балаган прекратить сразу и без возврата. Тогда она и уехала абы куда, а это значит, во Владивосток, так как дальше Камчатка, Сахалин и Курильские острова и туда без надобности не пускают. А Хоттабыч, по ее разумению, должен был пропасть сам по себе и не очень при этом мучиться. Студня и котлет она наготовила ему вроде как для поминок.
…А Хоттабыч, допив четвертинку, достал из холодильника следующую, и было их у него еще три в секретере. И рябина на коньяке была припасена для Айболиты. И польское пиво на 1 января. Целая коробка. Хоттабыч вышел на балкон и поглядел на коробку. Температура по всем прогнозам никак не должна была упасть ниже нуля, а стало быть, не стоило беспокоиться. От такой температуры пиво только слаще. Внизу мимо подъезда протащили елку. Репродуктор в комнате выдал гимн. Хоттабыч вернулся в комнату, мазнул по студню горчицей, сорвал пробку…
Часа через два он уснул прямо за столом.
31 декабря был рабочим днем, но на завод он не пошел, хотя чуть раньше решил было встречать Новый год в цехе. Каждый раз требовалось встречать так кому-то. Утром полежал в постели, привстал, поправился четвертью стакана и стал глядеть в потолок. В коридоре стукнула дверь, потом другая. Это ушла соседка.
В квартире были прописаны Хоттабыч с Айболитой, колдун Телепин без жены и призрачная соседка. Никто ее никогда не видел, даже на кухне. Как-то так получалось, что, когда кто-то выходил в свет, ее уже не было. А когда все возвращались в норы, она хлопотала. С санузлом та же история. Или она уже посетила, или ей еще не хочется.
— Ты сказал — «колдун», дружок. Почему колдун? — воспрял Зверев.
— Чернокнижник. Дальше будет понятно.
Телепин поселился в этой квартире примерно за год до происходивших событий. Хоттабыч вернулся в тот день около восьми вечера. Еще со двора он заметил неладное.
Бородатые мужики разгружали грузовичок, в коем находились книги, несколько картин, а также кое-что из утвари, и втаскивали все это на его этаж, в их коммунальную квартиру, в пустовавшую с лета комнату, куда поселил нового жильца коммунхоз. Телепин, а это был он, в очередной раз порвал со своей семьей и всей прошлой жизнью. Веривший в приметы искатель философского камня, в то время просто астролог и мракобес, решил привести свою жизнь к очередному знаменателю, не дожидаясь наступления нового года. Затем в его комнате зазвенели стаканы.
Алхимик оказался невредным. До обеда писал объявления и вывески, чем зарабатывал себе на жизнь, а после занимался опытами и поисками. За год они даже подружились с Хоттабычем. К удивлению последнего, Телепин сочинил на него гороскоп и тот лег на чертеж Хоттабычевой жизни совершенно классно.
Прошел год. Летом Телепин вернулся к жене, но комнату эту не бросил, хотя и появлялся в ней редко. Сейчас он в ней присутствовал и готовил себе завтрак. Кипятил чай и подогревал венгерский зеленый горошек прямо в большой жестяной банке, из чего Хоттабыч справедливо заключил, что семейная жизнь колдуна на пороге нового года опять порушена.
— Одолевает баба?
— Не говори. А твоей чего не видать?
— Ушла.
— По магазинам, что ли? На Литейном хурму дают и шпроты. Ты бы ее на Литейный отправил. И народу немного.
Хоттабыч проварьировал в разных сочетаниях оба продукта, вариации кое-какие произнес и добавил:
— Совсем ушла. Уехала без остатка.
— Ты чего брешешь, старик? Вы же тыщу лет живете вместе!
— А вот на тысяча первом и ушла.
— Чего же вы не поделили?
— Коммунизм. Коммунизм, мой юный друг. Слыхал о таком?
Телепин ничего не ответил, но головой покачал.
— Значит, мы сегодня остались вдвоем?
— Мы, да еще эта. Привидение.
— А ты ее хоть раз видел?
— Не. А ты?
— Ну ладно. Не видел так не видел. Как насчет нового эпохального года? Если его, к примеру, встретить? Двое одиноких мужчин желают познакомиться.
— У меня все есть, — обрадовался Хоттабыч, — и селедка, и котлеты, и пиво. И вообще все…
— И у меня есть. И горошек, и портвейн. А шампанское у тебя есть, Потапыч?
— Рябина на коньяке есть. Это лучше.
— Нет. Без шампанского я не приучен.
— Да ну его. У меня елка есть. И студень. Знаешь, сколько у меня студня? — При воспоминании о студне он погрустнел. — Ладно. Давай шампанского. И хурму, и шпроты. Денег тебе дам. Подожди…
— Да я халтуру сделал, дед. Хочешь, я тебе сам денег дам?
— Нет. Пусть все по-честному. — И Хоттабыч пошел за деньгами.
Айболита, влекомая роком, взяла из шкатулки ровно половину сбереженного. На оставшееся можно было жить бесконечно. Хоть месяц. Хоттабыч взял из шкатулки пятнадцать рублей, подумал и добавил еще червонец.
— Ты, это… Бабу, что ли, пригласи какую. Ну пусть сидит просто. Закуски двигает…
— Ты рассказывай, рассказывай, не смущайся, — кивнул согласно Зверев Пуляеву. Он явно заинтересованно слушал рассказ.
— Будет тебе баба, дедушка, блондинка с косой, — пошутил Телепин, а говорить этих слов сейчас вовсе не следовало.
Но едва колдун слетел по лестнице вниз, едва показался с авоськой во дворе, Хоттабыч растворил окно и крикнул:
— Эй! Не надо бабы.
— Чего? — воскликнул изумленно остановленный на бегу Телепин.
— Не надо бабы. Лучше возьми еще бутылочку…
— Будет тебе бутылочка, старичок!
Хоттабыч сел за стол, обхватил руками голову и вдруг запел: «Долго нас девчонкам ждать с чужедальней стороны… мы не все вернемся из полета-а-а! Воздушные рабочие войны…»
…Проснулся Хоттабыч в восьмом часу вечера оттого, что над ним стояли двое. Света в комнате не было, занавеска задернута, и только блик лампочки из коридора отмечался на елочном шаре.
«Ну вот и конец. Две судьбы моих, лихая да нелегкая. Квартира, несомненно, захвачена врагом, и сейчас вот возьмут меня под белы ручки и потащат к офицеру. А-а-а!» — очнулся Хоттабыч.
— Ты, что ли, делопут?
— Новый год проспишь. Вечер.
— Привиделось мне тут. Двадцать лет, как побоище не снилось. Решил, что вы германцы. Хорошо, что обороняться не начал.
— Ты, старик, недалек от истины. У нас гость из Литвы. Ларинчукас. Поздоровайся, Йонас. Это художник, старик. Только что из Паневежиса.
Хоттабыч встал, зажег свет. Оказалось, без десяти восемь…
— Ты фамилию правильно запомнил? Ларинчукас?
— Как он назвал, так я и запомнил.
— Хорошо. Излагай дальше. Включил Хоттабыч свет…
…Оказалось, без десяти восемь.
— Давай, дед. Ждем. Посмотришь, как мы там все уготовили. Угораздили всякое.
Избавленный от одиночества новогодней ночи и еще до конца не осознавший, что случилось или случится, чему быть, а чему миновать, в радости даже какой-то он стал одеваться. Влез в костюм. Потом нашел свои медали и надел их. «Даешь 50 лет победы над фашистской Германией!» — сказал он явственно. Любовно осмотрев запасы студня, он выбрал наилучший из оставшихся, в тарелке слева, сверху положил котлет, прихватил две четвертинки и вышел к Ларинчукасу и колдуну.
Стол содрогался от великолепия. Ларинчукас привез мясо и ветчину, а также черносмородиновое-крепкое.
— Неужто еще делают? — не поверил полувдовый старик.
— Это же наше натуральное вино. Давай попробуем. — И они стали пробовать.
Ларинчукас был говорлив. Телепин изображал веселость, а Хоттабыч, привыкший на праздники кушать от пуза, брал с тарелок то одно, то другое, и так бы и шло веселье, а было уже двадцать два часа ноль пять минут, но тут Телепин стал просить рассказать Хоттабыча, за что он получил медали.
— Да что сегодня, День Победы, что ли?
— О! Победа! — воскликнул Ларинчукас.
— Расскажи, — настаивал Телепин, желая привести старика в благодушное настроение.
— О, свобода! — ворковал Ларинчукас.
— Расскажи, — упорствовал Телепин.
— О, победа, — шептал Ларинчукас.
— Отстаньте, — окрысился Хоттабыч.
— Расскажи, дед, — наседали оба.
— Расскажи…
— Ну такие дела, что на речке Преголе…
— Да это же моя любимая речка, — поддакивал Ларинчукас.
— Да чего там… За полковую разведку при освобождении Лиетувы от германца. На Кенигсберг мы шли… — И сейчас невероятнейшая байка была бы рассказана Хоттабычем, но тут он совсем не к месту вспомнил про Айболиту и ничего рассказывать не стал, а выпил того, что ближе к нему стояло. А ближе всего стояло черносмородиновое вино.
— Не бери в голову, папашка. Я тебя награждаю знаком народной памяти. — Ларинчукас поискал в кармане и приколол Хоттабычу рядом с медалью «За отвагу» некий значок. Посмотрел Хоттабыч и насладился. Полноправный орден Красной Звезды, правдоподобно выполненный из жести, а внутри германская свастика. И надпись о пятидесятилетии освобождения Литвы. Хоттабыч выпил рябиновки и огляделся. Ларинчукас веселился. Телепии, трезвый и несчастный от происходящего, ел студень.
— А ты чего, Йонас, покушай домашнего, — притворно любезно попросил Хоттабыч.
— OI Холодец! — лицемерно воспрянул духом Ларинчукас и полез к Телепину в тарелку. Тот ударил его по руке.
«Так. До встречи Нового года полтора часа по московскому времени. Жену ухайдакали. В доме оголтелый фашизм. Литовские шпионы глядят на нас своими строгими и лицемерными глазами. Всему конец. — Хоттабыч прикинул свои шансы. — Так. Чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы и не жег позор, я тебя, мой союзный друг, приговариваю к расстрелу. Так как я твой трибунал, исполнитель приговора и заодно — похоронная команда, выпей покудова. Покури».
— Ты выпей и покури. А потом я тебя застрелю, — произнес Хоттабыч вслух.
— Так его, — обрадовался Телепин, потому что не любил, когда Ларинчукас куражился. Хоттабыч отпил еще рябиново-заветной и отправился к себе.
«Торопись, Потапыч. Спеши, боевой разведчик. Час двадцать до исполнения желаний».
В комнате Хоттабыч отодвинул шкаф и попробовал вынуть паркетину, но от времени она сидела мертво. Тогда он приспособил для этого дела вилку. Дощечка подалась, и под ней открылся тайник. В нем лежало заветное Хоттабычево добро — трофейный парабеллум, смазанный и готовый к бою. Легко вошла в предназначенное место обойма, невесомо и бесшумно пошел затвор, едва слышный щелчок, как точка в конце длинного и витиеватого предложения, позволяющая перевести дух…
* * *
— А ты романов никогда не писал? Вот выйдешь из дела, попробуй. Я тебе рекомендацию дам, — пообещал Зверев Пуляеву, — у меня одно издательство прихвачено. Бандит на бандите, но книжки хорошие издают. И платят неплохо.
— Вы меня вначале из дела выведите. Желательно живого. А то у меня предчувствия. И сны.
— Ты бы поменьше воровал. А сейчас у тебя спокойная физическая работа. Кузя не обижает? Ну ладно. В рассказе появился ствол. Это уже интересно…
— Перед делом ни грамма, — учил его Иван Крест.
— А что толку, — поговорил немного с убитым товарищем Хоттабыч, — ты ведь трезвый был, а пулю получил. А может, выпил бы на берегу — и обошлось, глядишь…
— Не говори чушь, Потапыч. Против двух стволов и в тумане…
— А здесь нет тумана и простое исполнение приговора.
— Гляди, Потапыч, не оплошай, — сказал Крест, и воды речки Преголе опять сомкнулись над ним.
Хоттабыч решил не проделывать отвлекающих маневров, не разводить азиатчины, а войти в комнату и сразу стрелять из парабеллума. Но Йонас не ждал никакого парабеллума. Он думал, что старик отмочит сейчас какую-нибудь штуку. Ну там выстрелит пробкой от шипучки или из детского пистолета с присосками, а потому спрятался за дверь для полной иллюзии разборки. Хоттабыч вошел и никакого Ларинчукаса не увидел. Но Йонас-то увидел боевое оружие, протрезвел мгновенно и, качнувшись в сторону, ударил по парабеллуму ногой. И попал. Но прежде чем оружие отлетело, вращаясь, к стене, грохнул все же выстрел, и пуля шмякнула в стену под самый потолок, мягко утонув в кирпиче под двумя слоями обоев. Телепин же вначале поразился, а потом зверюгой бросился на парабеллум, накрыл его телом, а Ларинчукас заломил Хоттабычу руку за спиной.
…Старик медленно приходил в себя в комнате своей, на диване. «Так. Фашисты проникли в Питер. Айболиты больше нет. Боевое оружие потеряно. Что делать, Иван Иваныч?» Но воды речки Преголе неколебимы, и только плыла, переворачиваясь, медленно веточка…
Он встал, подошел к окну, поглядел. На улице бесновались пьяные жители окрестных домов возле общей елки, не дожидаясь полуночи.
«Ага», — сказал он, пошарил на антресолях, нашел бельевой шнур, медленно смастерил петельку и стал озираться.
А в это время Телепин со своим литовским другом, оказавшимся некстати в городе на Неве именно сегодня, понурились за праздничным столом.
— Вы совсем там со своими фронтами рехнулись. Нашел с кем шутить. Саюдист говняный. Скажи еще: «Разве я знал?»
— Да разве я знал? Ну давай пойду и извинюсь.
— Ты пойдешь, а у него там граната. И нам конец.
— Матка боска! Куда я попал?
— В Питер-город. Тем более что соседка уже в милицию названивала. О факте стрельбы.
— А ты откуда знаешь?
— Двери скрипнули.
— Да он тихонько так выстрелил.
— Ты меня достал, литвин. Сейчас вот выпьют в отделении по стопке, Новый год встретят и приедут. На преступность единым фронтом. Ворвется группа захвата. Ладно. Пошли к старику. Вернем ему боевое оружие. Он отходчивый.
— Не возвращать надо, а выбрасывать. Потом скажем, что гость стрелял и выбежал на улицу. Главное — одно и то же говорить. Скажем: вот здесь стоял и выстрелил. А ты…
…Старик висел под люстрой и уже не поворачивался вокруг оси. Толстый шнур передавил ему горло.
— Старый дурак, — заорал Телепин, — а ну вынимай его, дрянь шяуляйская.
Но по всем приметам было поздно.
— Значит, так. Ты, Йонас, выходи отсюда. Езжай на Варшавский вокзал. По пути вызови волшебников в белых халатах. Я тут сам объяснюсь со всеми… Проваливай.
— А свидетели? Я единственный!
— Я во всем виноват, я и буду свидетельствовать. Иди, иди, иди…
Когда за Ларинчукасом хлопнула дверь, Телепин машинально посмотрел на часы. Без двенадцати двенадцать…
* * *
— А дальше слушайте внимательно, гражданин начальник. Дальше Хоттабыч рассказывает следующее.
— Он же вроде с раздавленным горлом?
— Горло у него действительно раздавлено. С тех самых пор и сипит при разговоре. Дальше Хоттабыч все видел как бы со стороны. То есть душа его уже приподнялась над местом событий…
* * *
— Ну ты чего, Потапыч? Ведь хотели Новый год вместе встречать? Как же я один? Я один не могу. А ну вставай, старичина…
Телепин перетащил Хоттабыча в свою комнату, усадил на стул, так, чтобы не свешивалась голова, налил в рюмку старика водки, включил репродуктор. Потом схватился за голову и стал колдовать.
— …То есть как колдовать? В каком смысле?
— В прямом. Снял с полки фолиант, нашел там текст и стал произносить тарабарщину. Затем выключил свет, зажег свечи, сыпанул на них каким-то порошком. Хоттабыч физически ощущал силу, которая исходила от Телепина. Еще он понимал, что тот не настоящий колдун, а так, баловство одно. Но сейчас он собрался, алхимик этот, сконцентрировался и стал просить у сил тьмы, чтобы они вернули старика в жизнь. Именно у сил тьмы, а не света. Он сыпанул еще порошка, тот вспыхнул, потрескивая и смердя. Телепин давно мучился. Проводил какие-то опыты, медитировал, но контакта не получалось. А сейчас, когда обстоятельства пробили брешь в защитных полях, у него получилось. Хоттабыч ощутил присутствие еще кого-то в комнате. Он знал, что кто-то еще здесь есть и уже управляет и колдуном, и трупом его стариковским, и тем сгустком, который и был душой, а самое главное — обстоятельствами. Телепин снова заговорил.
— Ты смотри, Потапыч. Все у нас есть. И селедка, и студень, и хурма, и шпроты. Ветчина вот. Мясо. Сидим мы с тобой, встречаем Новый год, ты при наградах. — Телепин взял в руки бутылку шампанского, стал открывать ее и проколол палец проволочкой. Ранка была небольшой, но крови натекло изрядно. В тот самый миг, когда Хоттабыч пришел в себя, генеральный секретарь начал поздравлять советский народ с Новым, 1991 годом…
— А что потом?
— А потом, как и предполагал Телепин, в отделении выпили по стопке и приехали по вызову. В комнату вошли трое с пистолетами и в бронежилетах под куртками и увидели старика, едва живого, рядом на столе парабеллум — и больше никого.
— То есть как никого?
— А вот так. Телепин сидел на своем стуле, уставившись в одну точку. Но он стал невидимым. Эфемерной субстанцией. Сквозь него проходили, проносили вещи, двигали его стул. Старик все это видел, но не вмешивался. Он охотно признал парабеллум своим, где собутыльники — связно ответить не смог, как не смогла это объяснить наконец появившаяся соседка. По ее наблюдениям, Телепин не уходил. Обыскали все, но не нашли его. В комнате старика нашли петлю, прощальную записку Айболиты. Она так и не вернулась. Пропала без вести. Хоттабыча привлекли к суду за незаконное хранение оружия, дали год. Не помогли никакие ходатайства с фабрики. Комната была большой и в хорошем районе. Потом соседку отселили. Вся квартира досталась новому хозяину.
— А Телепин?
— Когда все вышли, а комнату опечатали, он материализовался, взял фолиант, еще какие-то порошки, крылышки вороньи, ну в общем самое дорогое, открыл дверь, сорвав печатку, и вышел в первую ночь нового года. Больше он сюда не возвращался. За остальным имуществом потом приехала его немыслимая супруга. Перевезла вещи к себе. Чуть позже Телепин навестил ее и забрал кое-что.
— А это ты откуда знаешь?
— А знаю от Хоттабыча. Когда он снова побывал у колдуна, то видел примерно то, что было в его коммуналке.
— Ну и где же теперь живет колдун?
— А вот этого мне неведомо… Молчит Хоттабыч.
— Ну ладно. Отдыхай. Завтра что делать собрались?
— Чердаки чистить. По полтиннику обещали. Не должны «кинуть».
— Ну-ну… Отдыхай.