Дымок от сигары Пинкни вился прямой струей. Ветра не было совершенно; даже на веранде второго этажа, где они сидели с Джулией, не тянуло сквозняком. Там стоял полумрак, что давало немножко прохлады, но воздух был вязким. Пинкни подумал, не снять ли ему галстук и воротничок, но отказался от этой мысли. Джулия, он знал, ни за что бы такого не простила. Он наклонился вместе со стулом, опершись на балюстраду. Это было единственной дозволявшейся вольностью.

Церковный колокол пробил третью четверть часа.

– Скоро десять, – сказала Джулия. – Мне пора в постель.

Но она не поднялась с места. Было слишком жарко, чтобы двигаться.

– Почему бы тебе не пожить недельку-другую с Элизабет на взморье, тетя Джулия? Это пошло бы тебе на пользу.

– Не нянчись со мной, как со старухой, Пинкни. Я прекрасно себя чувствую, несмотря на перенесенную операцию. Ранним утром я на лодке уеду в Барони. Завтра первое сентября, надо убирать урожай.

Пинкни улыбнулся про себя – чем Джулия становилась старше, тем более важную роль в ее жизни играл рис. Она ни на минуту не расслабится, пока все до единого колоса не будет убрано с полей и перевезено в амбары. Весь день она была как на иголках. И не столько от боли, сколько от сознания, что пришлось оставить поля, когда рис налился молочной зрелостью.

– Тетя Джулия, признайся, – сказал он, – ты думаешь, рис перестанет расти, если тебя не будет рядом?

Пинкни поддразнивал Джулию, но в голосе его звучало тепло. Он неизмеримо обожал свою неукротимую тетушку.

В ответ из темноты послышался сухой смешок. Стул Пинкни резко качнулся, и Пинкни с трудом уравновесил его.

– Что случилось? – спросила Джулия.

– Ножки стула поскользнулись.

– Наверное, спинка отклонилась от перил. Тебе, возможно, следовало снять галстук… расстегнуть ворот… И взгляни, не подгнило ли основание колонн. Вся веранда содрогнулась, когда ты чуть не упал. А не то весь дом обвалится, и ты будешь проводить медовый месяц на заднем дворе.

– Да, мэм. – Голос Пинкни звучал мягко.

– Мне нравится эта молодая женщина.

– Люси – она ни на кого не похожа. Я так счастлив.

– Да, ты заслужил это. Спроси ее, какой подарок ей бы хотелось получить на свадьбу. Глупо дарить еще какую-то мебель.

Пинкни так удивился, услышав этот комплимент, что резко выпрямился. Ножки стула ударились об пол с громким треском.

Этот удар, казалось, был ужасающей, потрясшей все силы. Веранда покачнулась и содрогнулась так, что Пинкни с размаху упал на треснувшие доски пола. Он услышал, как они трещат под ним, разламываясь. Джулия громко закричала. Ее крик заглушил хаотический звон колоколов. Пинкни понимал, что и сам что-то кричит, но не разбирал слов. Вдруг раздался ужасающий грохот – стены дома покачнулись.

Весь город стонал, будто живое существо от непереносимой муки. Колокольня, единственное возвышение на фоне крыш, раскачивалась из стороны в сторону; колокола сердито звенели, словно в знак протеста. Деревянные постройки со скрипом и треском распадались, камины раскатывались, будто сложенные детьми, с грохотом и клубами пыли. По фасаду церкви Святого Михаила, будто живая, пробежала трещина. Пол рассеялся, галереи упали, и огромная парящая белая колокольня осела с шумным вибрирующим вздохом, войдя на восемь дюймов в содрогавшуюся землю.

На колокольне оглохший от звона огромных бронзовых колоколов сторож отчаянно вцепился в подоконник. Не веря своим глазам, он увидел, что колоннада суда через улицу обрушилась, как домино. Каменные стены здания подпрыгнули и медленно отделились друг от друга. Карниз отвалился, как разлетевшаяся волна, и здание с оглушительным грохотом рухнуло.

В Саммервиле исчезла загадочная дыра, поглощенная расселиной в двадцать пять футов шириной, возникшей на месте Мэйн-стрит. Огромные красавицы сосны падали поперек улиц и улочек, корни их со страшной силой выворачивало из земли.

На острове Салливан вековой мерный прибор замер, море до самого горизонта покрылось дрожащими беспорядочными волнами. Сваи домов подкосились, все внутри пьяно заскользило в сторону веранд и волнующихся песков.

В 9.52 землетрясение закончилось так же неожиданно, как и началось. Оно продолжалось всего семьдесят секунд.

В Чарлстоне наступила сверхъестественная тишина, только изредка какой-нибудь кирпич падал на груду обломков. Затем тысячи бегущих, спотыкающихся людей заполнили город. Многих землетрясение застало спящими; все еще сонные, обезумевшие, ничего не понимающие, они покидали дома, переставшие быть укрытием, в поисках убежища от содрогавшихся стен, падающих потолков и разлетающихся оконных стекол. Инстинкт подсказывал им, что надо спасаться бегством, и они бежали, не в силах ни говорить, ни кричать. Слышались только невольные нечленораздельные стоны ужаса да шарканье и шлепанье босых ног по заваленной осколками стекла булыжной мостовой.

В старом городе люди спешили на широкие поляны парка; Митинг-стрит заполнили фигуры, напоминавшие своими белыми длинными сорочками духов. Они спотыкались и простирали руки в пугающую тьму.

В саду дома Трэддов посреди обломков рухнувшей веранды лежала Джулия Эшли, ее глаза гневно смотрели в безлунное небо. Никто из спешивших мимо людей не видел ее и не слышал голоса Пинкни, который звал: «Люси… Люси… Люси…», пока его губы могли шевелиться.

В северной части города люди нашли убежище на открытых местах парка и широких дворах железнодорожной станции. Люси Энсон старалась пробиться сквозь толпу, чтобы добраться до Пинкни. «Пожалуйста, – говорила она снова и снова, – дайте мне пройти», – но безжалостный поток влек ее в противоположную сторону. Люси долго боролась, когда неожиданно сердце в груди ее замерло, как если бы Пинкни уже не было в живых. Люси позволила толпе увлечь себя, не заботясь, что с ней случится.

Второй толчок произошел в десять часов, и люди обрели голос. Они бросались на трясущуюся землю, визжа и закрывая голову руками. Земля колебалась почти полминуты, довершая начатые разрушения. Огромные колоннады фасада Гиберниан-холл повалились через искореженную мостовую на Митинг-стрит, а крыша портика рухнула на мраморный пол. Церковные колокола повторили ужасающую какофонию первого толчка. На Брод-стрит взорвалась газовая магистраль, и столп огня осветил корчащуюся и вопящую толпу.

Когда колебание земли прекратилось, люди повскакивали на ноги и с воплями продолжили свой бег к парку.

На острове Салливан парка не было. Элизабет прижимала к себе всхлипывающих детей; они сидели на песке, и она прикрывала их своим телом от грозившего двинуться на них океана.

Генриетта Трэдд старалась успокоить своих малышей.

– Все уже закончилось, – лгала она, – а теперь давайте поможем папе.

Стюарт лежал без сознания. Лицо его было бледно, он истекал кровью – на голову ему обрушилась балка. Дети тянули его за ноги, Генриетта прижимала голову мужа к своей груди; так они перетащили его в сад.

Всю ночь земля ворочалась на глубине восьми миль. Семь последующих толчков окончательно разрушили расшатанные стены. Толчки перемежались мертвой тишиной. У людей не было сил кричать. Когда солнце поднялось над сердитыми беспокойными водами гавани, толпы людей в парке взглянули на него обезумевшими воспаленными глазами. Многие поверили, что нынешней ночью наступил конец света. Последний толчок произошел в 8.30, когда уже совсем рассвело. Солнце пересекло безоблачное, ясное, будто в насмешку, небо, прежде чем люди нашли в себе мужество оставить безопасные поляны, молясь, чтобы толчки не повторились.

Они остались живы, и осознание происшедшего наполнило их ужасом. Они пережили нападение самой земли. Никакая катастрофа за всю историю города не могла сравниться с этой, до основания разрушившей их дома и их жизни. Будто вновь прорезавшимися голосами они, не веря своим глазам, приветствовали товарищей по несчастью, удивляясь, что все еще могут с радостью обнимать друг друга, встречая среди выживших друзей и родных.

Затем они поплелись по улицам, прихрамывая на изрезанных, кровоточащих ногах, чтобы удостовериться, целы ли их дома.

В верхнем городе люди с трудом выбирались из парков и привокзальных дворов. Все были словно в тумане, и никто не обращал внимания на бледную женщину, глаза которой смотрели с таким отчаянием, будто она мучилась на самом дне ада. Это была Люси Энсон. Ее страх за Пинкни был столь велик, что ужас землетрясения не задел ее. Сердце сказало ей, что он умер. Загадочная связь между ними оборвалась; иного объяснения быть не могло.

И все же ей необходимо было убедиться. В глубине души она отказывалась примириться с потерей. Это заставляло ее продвигаться вперед, вселяя зыбкие надежды… «Он жив, он всего лишь ранен. Ты потеряла его мысли, потому что он без сознания. А не потому, что он умер. Он не может умереть. Этого не может быть».

Люси бормотала эти слова вслух, побуждая себя двигаться.

– Не может быть, не может быть, не может быть…

Слова потеряли смысл, но она не переставала повторять их, пока ее пересохшие губы не потрескались. Тогда она стала повторять их про себя, пока шла, милю за милей, ушибая и раня о булыжник ноги, разрывая в клочки ночную сорочку и царапая руки, когда приходилось перебираться через груды обломков. Пыль от разбитой штукатурки оседала на ее волосах и коже, и Люси была вся покрыта ею, за исключением кровоточащих ссадин. Она напоминала призрак, воплощение своих собственных страхов, и живые шарахались от нее, давая дорогу.

Уже почти вечером она вошла в искореженные чугунные ворота сада Трэддов. Косой луч солнца освещал запыленные рыжие волосы Пинкни. Люси медленно опустилась на землю близ чугунных завитков.

– Нет! – выкрикнула она в небеса. – Нет! – прошептала Люси, не веря собственным глазам. Она не могла отказаться от надежды. Бессчетное повторение собственных бессмысленных слов заставило ее поверить в них. – Он не может умереть! – крикнула она и бросилась к Пинкни, не заметив Джулии Эшли, несмотря на то что запнулась о ее руку.

Глаза Пинкни были закрыты, лицо казалось юным и спокойным, как лицо спящего ребенка. Люси спешила к нему, не видя ничего вокруг.

– Пинкни, милый, это Люси! Сейчас я тебе помогу. Очнись, любимый мой!

Она встала подле него на колени и взяла его руку в свои.

Ледяной холод пронизал ее до мозга костей, но она все еще отказывалась принять истину. Нашептывая нежные слова, она растирала руку Пинкни, пытаясь отогреть ее.

В конце концов она осознала безжизненную неподвижность этой руки. Выпустив ее, Люси взглянула ему в лицо. Оно было безмятежным.

Чувство утраты пронзило ее душу, сменившись внезапной вспышкой гнева.

– Очнись! – пронзительно закричала она. – Как ты смеешь бросить меня после того, как я ждала тебя столько лет! Очнись, тебе говорят!

Исцарапанными в кровь руками она стучала по его бесчувственной груди, пока не изнемогла от усталости.

Тогда к ней пришли слезы. Плача, она держала его красивую голову на своей груди, потрескавшимся ртом сцеловывая пыль с его волос.

Выплакавшись, она осторожно положила его голову на траву, с которой предварительно смела пыль и щепки. Она долго сидела возле него не шевелясь. Весь ее гнев и все ее горе исчезли, Люси почувствовала в душе беспредельную пустоту.

Доктор де Уинтер так и застал ее.

– Оставьте его, Люси, – сказал он. – Я прослежу, чтобы о нем позаботились. Надо помочь мистеру Джошуа.

Мистер Энсон стоял посреди развалин Гиберниан-холла. В глазах его были растерянность и смущение.

– Я должен зажечь свет, – сказал он жалобно, словно ребенок, – а ступеньки отвалились.

Люси взяла его за руку. В дрожащих руках он сжимал свои бальные туфли.

– Сегодня нет бала, – сказала она. – Вы, наверное, перепутали время. Пойдемте, мистер Джошуа. Пойдемте домой.

Доктор де Уинтер где-то раздобыл лошадь. Проходивший мимо негр помог ему усадить на нее старика.

– Мне некогда везти его, госпожа Энсон, – сказал де Уинтер. – Кругом много раненых, которым нужен врач. Вы управитесь одна?

– Да, доктор. У меня есть навык, – сказала Люси охрипшим голосом.

Лошадь медленно потрусила в северную часть города, обходя препятствия, через которые перебиралась Люси. Это была старая кляча, с которой не было хлопот. Только один раз она испугалась, услышав пронзительный свист, разорвавший воздух, когда они шли по Маркет-стрит. Лошадь остановилась, переступила с ноги на ногу и сонной поступью двинулась дальше.

Свисток означал прибытие парома через реку Купер. Переполненное беженцами с острова Салливан судно сидело опасно низко в неспокойной воде. Среди них была Элизабет с детьми. Как и у всех пассажиров, глаза ее запали, нервы были раздражены. Трэдду и Кэтрин удалось урывками поспать после обеда, но они устали от долгой поездки в конец острова к парому и переезда на переполненном пассажирами судне. Элизабет была в изнеможении. Вторые сутки она не смыкала глаз.

При виде города в развалинах, дети принялись плакать. Элизабет, как все матери в затруднительной ситуации, почувствовала прилив сил и заговорила твердым, ясным голосом.

– Кто это нюни распускает? – склонилась она над ними. – Кэтрин, карабкайся маме на спину, поиграем в лошадки. А ты, Трэдд, в мамином подоле будешь как кенгуренок в сумке. Быстренько доберемся до дома.

Облепленная детьми, она распрямилась и побрела домой, на Митинг-стрит.

Как ни странно, усталость помогла ей. Утомленная до крайности, она не чувствовала ни тяжести своей ноши, ни ужаса разразившейся катастрофы, превратившей некогда знакомые улицы в хаотический ландшафт. Она осознавала только, что надо передвигать ноги и поддерживать драгоценный груз, двигаясь навстречу белеющей сквозь листву колокольне Святого Михаила.

Добредя до церкви, она едва не свалилась от усталости. Тут ее и заметил доктор де Уинтер.

– Элизабет! – окликнул он ее, но она не услышала. Он выбежал на улицу, чтобы остановить ее. Элизабет смотрела невидящими глазами, пока он забирал у нее Кэтрин и Трэдда.

– Пойдем со мной, – сказал он. – Это недалеко. Де Уинтер отвел их в наскоро разбитый лагерь у Шотландской церкви. Дамы варили кофе и горячий суп в горшках, подвешенных над кострами. Мужчины, разбившись на отряды, расчищали улицы и проверяли прочность полов в разрушенных домах.

Выстроившись в очередь, они залпом осушали дымящуюся горячую жидкость и вновь принимались за работу. Прямо во дворе, на скамьях, вынесенных из храма, спали дети и старики.

– Вот скамейка для вас, – сказал доктор де Уинтер. – Отдохни пока вместе с детьми, а я пойду скажу Китти, что ты здесь. Она принесет вам немного супа.

– Спасибо, Джим, – ответила Элизабет. Она слишком устала, чтобы задавать вопросы.

– Я принесла и кофе, – прошептала Китти де Уинтер. – Взгляни на детей – спят как ангелы. Они смогут поесть попозже. Тебе надо отдохнуть, Элизабет. Вон там, на скамье у костра, есть место.

Элизабет тронула руку старой подруги:

– Спасибо, Китти. Я только найду Пинни и скажу ему, что с нами все в порядке. Он, наверное, очень беспокоится. А потом я буду спать как убитая.

Китти как-то особенно помолчала, и с Элизабет внезапно спало оцепенение. Она вдруг словно пробудилась:

– Что случилось, Китти? Пинкни ранен?

Элизабет склонилась к подруге, стараясь рассмотреть лицо Китти в отсветах костра. Выражение глаз подруги заставило ее содрогнуться. Элизабет вскочила.

– Погоди! – Китти обрела дар речи. – Ты ничего не сможешь сделать.

Она хотела было догнать Элизабет, но Трэдд заплакал во сне, и Китти подошла к нему. Трэдд продолжал хныкать. Китти села рядом и погладила его по плечу.

Кто-то наскоро соорудил похоронные дроги из козел, положив на них дверь. Пинкни и Джулия лежали на них, прикрытые занавесками. Крупный негр сидел подле них на доске для прыжков. Он держал факел и дубинку. Когда Элизабет подошла, негр тяжело поднялся на ноги.

– Эта нечисть к покойникам не подберется, – сказал он, – не беспокойся, мисс.

Во тьме, куда не достигал свет факела, что-то шмыгнуло прочь. Глаза блеснули как красные угольки.

Элизабет вскрикнула – вновь и вновь, пока стражник не остановил ее:

– Не надо, мисс. Прекратите.

Элизабет дико взглянула на него. Она готова была расплакаться и ответила с машинальным сожалением.

– Простите, – пробормотала она. – Я не хотела смутить вас. Вы наш знакомый?

– Нет, мэм. Я Маниго, возница доктора.

– Спасибо, Маниго, что охраняешь моих родственников.

Ее благодарность была искренней. Она понимала, что здоровяк негр больше боится мертвецов, чем шмыгающих во тьме крыс. Элизабет вспомнила, как Джулия Эшли говорила ей: «Ты должна держать себя в руках, чтобы подавать пример слугам. Они полагаются на тебя».

Элизабет заставила себя улыбнуться; она надеялась, что улыбка не получилась вымученной. Затем она взглянула в лицо тетушке, словно ожидая получить одобрение.

И только в этот момент Элизабет поняла, что Джулия мертва. И никогда не кивнет в знак одобрения и не нахмурится в знак порицания. Джулия Эшли, которую не одолела ни война, ни смерч, ни даже само время. Джулия Эшли умерла.

Элизабет никогда не задумывалась о том, какое важное место в ее жизни занимала неукротимая тетушка. С ее уходом исчезло чувство защищенности. Если Джулия Эшли сражена смертью, значит, негде укрыться в этом мире и ничто не защитит от ужасов окружающей жизни.

Зубы Элизабет начали стучать. Несмотря на давящую духоту ночи, ее пробирал озноб. Тети Джулии больше нет.

И Пинкни тоже нет. Заледеневшее сердце Элизабет не могло даже оплакать любимого брата. Она смотрела на его спокойное лицо, не испытывая никаких чувств. Он наконец-то дожил до счастливой поры, и теперь он мертв… Это нечестно. Впрочем, я рассуждаю как ребенок. Нечестно… Смерть не игра. С честностью тут ничего не поделаешь.

Хоть бы я что-то чувствовала. Я бы оплакала бедного Пинкни, тетю Джулию, Стюарта, который, наверное, тоже мертв. Но все, что я чувствую, – это ужасающий, пронизывающий холод. Господи, помоги мне! Я должна что-то почувствовать, чтобы знать, что еще жива. Элизабет обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.

– Вам плохо, мисс? – Голос Маниго звучал откуда-то издалека. – Я приведу к вам кого-нибудь. Найду доктора или кого-то другого. Кого мне разыскать для вас, мисс?

Элизабет еще крепче сжала руки.

– Никого не надо, Маниго, – ответила она. – Никто не придет. Я осталась одна. Совсем одна.

И наконец Элизабет почувствовала отчаяние и страх. Горе пронизало ее обжигающей волной, наполнив жаром иззябшее тело. Одна. Некому прийти за ней, некому помочь, никто не оградит ее от грядущих опасностей.

– Тетя Джулия! – закричала она. – Пинни! Не покидайте меня. Что я буду делать?

Страж вложил ей в руку факел.

– Подержите, мисс, – взмолился он. – Я приведу кого-нибудь.

Он исчез во тьме, напрасно Элизабет просила его остаться.

– О Боже! – простонала она. Собственный голос звучал пугающе. Некому было ответить. Она озиралась, высоко держа факел. Он отражался алыми отсветами во множестве наблюдавших за ней глаз. Элизабет села, вытянув ноги. Доска колыхнулась под ней, пытаясь швырнуть ее во тьму. Элизабет зарылась головой в юбки, пытаясь отгородиться от обступившего ее мира.

Кто-то тронул ее за плечо. Она почувствовала запах гари; чьи-то ладони хлопали по юбке.

– Ты уронила факел, дуреха. Прекрати скулить, взгляни на меня.

Элизабет заставила себя открыть глаза. Китти де Уинтер и ее муж стояли подле нее, поддерживая ее под руки. Китти грубо встряхнула ее:

– Кругом множество раненых, которым Джим должен оказать помощь. Ты должна взять себя в руки. Ему некогда с тобой возиться. Вернемся на церковный двор, и успокойся наконец. Ты до смерти напугала Маниго.

– Оставьте меня! – Элизабет пыталась вырваться.

– Элизабет! – Китти встряхнула ее еще сильней. Доктор де Уинтер остановил жену.

– Перестань, Китти, – сказал он своим звучным голосом. – Она в шоке. Подержи ей голову, я волью настойку опия. Потом я перенесу ее в лагерь.

Китти сделала, что он велел, но все же пробормотала:

– Я, конечно, виновата перед ней, Джим, но я не могу ее заменить. Я тоже устала. Она не единственная. Кто позаботится о Кэтрин и Трэдде, когда они проснутся голодные и испуганные? Никто не предлагает снотворного мне. А я не могу приглядывать за всеми и каждым.

Элизабет все глубже и глубже погружалась в желанную темноту. Она попыталась ответить, но не смогла.

«Я это сделаю, – хотелось ей сказать. – Это мои дети. Я позабочусь о них».

На западе о великом чарлстонском землетрясении кричали все газетные заголовки. Джо Симмонс сложил «Нью-Йорк журнал» и приказал по телефону, чтобы его вагон вывели из депо.

– Эмили, я должен поехать на ткацкую фабрику, – сказал он жене. – Нет сведений, как велик ущерб, а телеграфные линии повреждены. Я должен взглянуть, что там случилось.

– Надеюсь, ты не поедешь в Чарлстон. В газетах пишут, что толчки могут повториться.

– Что ты, золотко. Я не хочу, чтобы на меня валились стены. Буду держаться подальше от города.

В Симмонсвиле все были напуганы, но серьезных повреждений не было, кроме нескольких разбитых окон. На следующий день Джо мог бы вернуться в Нью-Йорк. Но он остался. В качестве предлога он использовал необходимость просмотреть дела за десять лет, которые вел его юрист в Южной Каролине. Но на самом деле его заставил задержаться неожиданный приступ ностальгии. Эти унылые, скудные равнины были его родиной, осевшие хижины и чахлые хлопковые поля напоминали ему отцовскую ферму. Грязные фабричные строения означали взлет его фортуны. Фабричный городок носил его имя. Джо смотрел вокруг и видел жалкую бедность, из которой ему удалось вырваться. Симмонс поклялся никогда не забывать об этом вновь. Он сделался Джозефом Симмонсом с Пятой авеню и Уолл-стрит, Нью-Йорк. Он стал самодовольным и даже чуточку брюзгливым.

«Я счастливейшая бестия в мире, – сказал он себе теперь, – и мне не следует забывать об этом».

Заверяя Эмили, что не поедет в Чарлстон, Джо не лукавил. Но теперь, когда он находился вблизи от города, его потянуло туда. Его воспоминания стали расплывчатыми под влиянием времени. Но сейчас он отчетливо увидел Рождество у Трэддов и свой первый в жизни чулок, в который Санта-Клаус положил подарок. Они делились с ним тем немногим, что имели. Симмонсу стало стыдно за тот гнев, который он испытывал к Пинкни, и за весь причиненный ему вред. Наверное, подумал он, следует поехать извиниться. Это будет еще один новый для него шаг. Однако гордыня не позволяла ему решиться.

Но тут юрист сказал ему, что все десять лет каждые полгода получал чек от фосфатной компании «Трэдд—Симмонс».

– Черт побери, – взорвался Джо, – почему вы мне не сообщили? Они разорились, посылая мне деньги.

И он решил ехать в Чарлстон. «Я должен увидеться с Пинкни, – подумал он. – И с Лиззи, даже если это разорвет мне сердце».

Управляющий Чарлстонского отеля был счастлив предоставить мистеру Симмонсу лучший номер и сообщить всю необходимую информацию. Мистер Пинкни Трэдд погиб, сообщил он. Заупокойная служба проходила на кладбище, так как церковь Святого Михаила закрыта до окончания ремонта. Мистер Стюарт Трэдд все еще в госпитале Роупера: у него проломлен череп, но есть надежда на выздоровление. Миссис Элизабет Трэдд Купер? Нет, с ней все в порядке. Весь город только и говорит о том, как стойко она держалась на похоронах брата. И на похоронах своей тетушки. Говорят, она сама переправила баржу через реку Эшли. Старая леди не обретет покоя, сказала Элизабет, если ее не положат в своей земле. Да, сэр. Эта маленькая Купер – весьма бравая дама. Она держится стойко. Вспомните, как погиб ее муж несколько лет назад. На его похоронах она не пролила ни слезинки.

Джо бросил на стол управляющего золотую двадцатидолларовую монету и пулей вылетел вон.

– Будто за ним гонится шериф, – сказал управляющий своему помощнику. – И на что эти Трэдды такому богатому янки?