– Сиди смирно, мой ангел, и улыбнись кузену Эндрю, – пятый раз сказала Элизабет.

Эндрю Энсон-младший щелкнул затвором своей камеры.

– Думаю, хоть один снимок да получится, – сказал он.

– Можно мне не улыбаться, мама? – плачущим голоском спросила Кэтрин.

– Да, золотко. Ты у меня хорошая девочка. Сейчас мы разделим торт, и первый кусок достанется тебе.

Элизабет поспешно перешла лужайку.

Кэтрин исполнилось пять лет. День рождения пришелся на Пасху. Праздновали сразу два события. Родственники собрались в церкви, а потом пошли к Трэддам поздравить девочку. Люси Энсон привела сына с камерой, чтобы запечатлеть торжество. Все были очарованы – фотографы вне студии были в новинку. Люди не переставали удивляться.

В течение дня вся семья была заснята на пленку. Эндрю обладал редким даром фотографа. Он ухитрился, несмотря на неестественные позы и натянутые лица, схватить каждого именно в тот момент, когда он был более всего похож на себя. Последующие поколения Трэддов могут взглянуть на фотографии и увидеть, что за люди были их предки. Пинкни и Стюарта он снял, когда братья подняли бокалы с пасхальным пуншем, столь любимым чарлстонцами, в честь окончания Великого Поста. Братья были воплощением сходства и различия: старший – высокий, худой, гибкий – стоял, прислонившись к колонне, младший – невысокий, коренастый – неподвижно застыл, задорно накренившись вперед, несмотря на то что в руке его был бокал. Один гладко выбрит, второй с бородкой, но у обоих тонкие, с горбинкой у переносицы носы Трэддов, маленькие, тесно прижатые к черепу уши и жесткие волосы.

Джулия Эшли сидела – тонкая и закаленная, как рапира, – ее все еще прекрасные руки покоились на коленях, указательный и большой палец сложены, будто она держала невидимые поводья.

Лицо ее будто состоит из тонких граней, кожа натянута на выпирающих костях – резкие черты, словно отшлифованные временем. Волосы ее еще были темными в шестьдесят семь лет, а спина прямой, как ствол молодого дерева. Только глаза были старыми, в них светились мудрость и стойкость, которые бывают в душе людей, живущих в согласии с землей и лесом.

Крохотную доблестно улыбающуюся Генриетту Трэдд было трудно обнаружить позади возвышающихся одна за другой голов ее крепышей. Все дети унаследовали уши и волосы Трэддов.

Перед Кэтрин стоял праздничный торт; выглядела она важно, как всякий ребенок в свой день рождения, полная сознания главенствующей роли и намерения сыграть ее как следует. Она была очень хорошенькой девочкой, с темными локонами, которые спускались едва ли не до самых обрамленных кружевами лямок ее передника.

Только Элизабет вышла не слишком отчетливо. Она держала на руках малыша и в момент съемки зачем-то наклонилась к нему, отчего лицо получилось смазанным. Фигура ее, скрытая до самого горла черным траурным платьем, казалась мягкой и округлой – преувеличенно женственной, со схваченной корсетом талией и пышной грудью кормящей матери. Трэдд, в чепчике и длинной рубашечке, был едва заметен. Его крошечный кулачок упирался в плечо матери.

Это была милая здоровая семья, с энергией Трэддов и властностью Эшли, которая проявлялась не в силе, а в величии. Молодой Эндрю Энсон запечатлел их с любовью и восхищением. Он был счастлив, что на правах гостя и кузена разделил тепло их скромного торжества. После того как со съемкой было покончено, он присоединился к Пинкни и Стюарту с бокалом пунша. В конце концов, ему уже двадцать лет, чем он не мужчина. Когда в Чарлстоне собиралось такое большое семейство, мужчины в стороне толковали о мужских делах, предоставив женщинам без помехи говорить о своем. Позже, когда няни увели детей, чтобы уложить их поспать после обеда, Пинкни удивил Эндрю. Старший брат, не дослушав рассказа Стюарта об олене с восемью ответвлениями на рогах, отошел поговорить с Люси.

Люси была удивлена не меньше сына.

– Ты присоединяешься к дамам? – спросила она. – Стюарт, наверное, говорит о политике.

– Нет, об охоте. Мне скучно.

Люси знала, что Пинкни вовсе не скучно; скорее всего, его мучает чувство утраты. С ним всегда так бывает, когда он ослабляет контроль над собой. Мужчина с одной рукой не может стрелять из ружья. Она на мгновение рассердилась на Стюарта. Но потом решила, что не стоит его винить. Деревянная рука Пинкни, которую он держал на перевязи, стала такой привычной, что люди начали забывать о его увечье. Люси взяла его под левую, здоровую, руку.

– Проводи меня к каретному сараю, – попросила она. – Мне хочется подышать жимолостью.

Пинкни и Люси оставили дам.

Им не надо было разговаривать. Весна, они вместе, и этого достаточно.

Элизабет смотрела на них через плечо Генриетты. «Да, – думала она, – я верно тогда заметила, что между ними что-то особое». Однако для Элизабет это было теперь лишь случайным наблюдением, она уже не надеялась, что когда-нибудь сама переживет то же самое. Она уже ни на что не надеялась. Все силы были потрачены, чтобы жить, сохраняя непринужденный вид. Для чувств ничего не осталось.

Элизабет прислушалась к болтовне Генриетты. Она говорила о дне рожденья маленького Стюарта. Голос ее доносился будто издалека. Элизабет машинально улыбнулась и попыталась слушать. Если постараться, можно научиться скрывать невнимание. Она научилась этому спустя год после смерти Лукаса. Теперь она каждого могла обмануть. Все вокруг только и говорили о том, что она вполне оправилась от потери. Только она сама и понимала, каково ей теперь, – в двадцать четыре года жизнь для нее была кончена. Порой, заставляя себя глотать необходимую ее телу пищу, она наяву мечтала отказаться от всего. Просто перестать есть. Но она не может пойти на это: Кэтрин и Трэдду нужна мать. Нужно держаться, пока они не вырастут.

Дети были для нее всем. Они не только заставляли ее жить, но и служили утешением. Только когда Элизабет бывала с ними, ее переполняла нежность, и она чувствовала, что может жить.

Проходили дни, недели, месяцы, сливавшиеся друг с другом, схожие как две капли воды. Колокол церкви Святого Михаила все звенел и звенел – весной, когда бутоны появлялись, разворачивались, и летом, когда залы были полны роз. Дни становились длиннее, пора было ехать на остров, где времени словно не было, только шум прибоя, неустанно накатывавшегося, отступавшего и наступавшего вновь. В жаркие дни бушевали грозы и дождь барабанил по оловянной крыше.

Грозы пробуждали Элизабет от летаргии; она смеялась и успокаивала пугливую Кэтрин, напевая ей песенки и рассказывая сказки об облаках-забияках, которые бросают на пол, то есть на землю, свои игрушки-молнии. Трэдд мирно спал даже во время самой сильной грозы.

В середине сентября всем пришлось эвакуироваться с острова.

– Что за неженки эти янки, – ворчала Элизабет. – Принимаются дрожать от легкого ветра.

Ей еще не доводилось переживать ураганы. Хэтти, которая была старше Элизабет на тридцать пять лет, тряслась так, что пришлось забрать у нее Трэдда.

– Над нами будут потешаться, – сказала она. – Уж лучше сидеть дома, чем делать себя посмешищем.

Элизабет взяла Кэтрин за руку и подошла к повозке, на которой военные установили два треугольных флажка, предупреждающие о шторме. Повозка была битком набита островитянами. Офицеры скакали впереди и предупреждали обитателей, стучась в двери домов.

– Доброе утро, Элизабет, – сказала старшая Каролина Рэгг, – дай сюда ребенка. Похоже, тебе придется стоять.

Элизабет забыла о своей досаде. По крайней мере, она услышит какие-то новости о своей подруге Каролине от ее матери.

Однако раздражение вернулось, когда наконец разразился шторм.

– К чему была эта ужасная поездка, Пинни? Хэтти только и делала, что выла. Несколько веточек упало с деревьев. Ужасно глупо!

Элизабет притворилась, что слушает спокойные объяснения Пинкни о скорости ветра, анемометре Робинсона и опасности оказаться одной на острове, если ветер достигнет ураганной силы. Элизабет огорчало только то, что она потеряла два великолепных дня, которые могла бы провести на побережье. Их уже не вернешь. Первого октября Кэтрин пойдет в школу.

Даже себе Элизабет не решалась сказать правду. Школа разлучит ее с Кэтрин, а она так боится одиночества.

В первые несколько недель разлука с дочерью переживалась не слишком болезненно. Кэтрин прижималась к матери, не желая расставаться, когда Делия объясняла, что пора идти в школу. Но девочка неизбежно привязалась к своим школьным подружкам. Она убегала от Элизабет сразу же, как только Делия была готова ее вести. Элизабет вновь почувствовала, что ею овладевает безразличие.

Пинкни спросил Люси, как поступить.

– Ее нужно чем-то занять, – сказала Люси. – Надо встречаться с людьми. Срок ее траура истекает как раз к открытию сезона. Ее будут приглашать. Надо настоять, чтобы она принимала приглашения.

Пинкни настоял, и Элизабет подчинилась. Она посещала все обеды, чаи и прочие торжества, на которых подобает бывать молодым вдовам. Пинкни сопровождал ее. Их медно-рыжие головы привлекали к себе всеобщее внимание. Все были рады, что Трэдды опять бывают в обществе; заботливое отношение Пинкни к улыбающейся миловидной сестре находили очень трогательным. Заледеневшее сердце Элизабет начало оттаивать, соприкоснувшись с теплом. Когда наконец подошла пора бала святой Цецилии, Элизабет искренне наслаждалась всеобщим весельем.

Она рассмеялась, увидев, что распорядители заполнили ее танцевальную карточку, словно она вновь была дебютанткой. Все партнеры были ее старыми друзьями, и им стоило труда держаться с ней галантно. Их заботливость была трогательна. Она играла знакомую ей роль неуязвимой кокетки и поддразнивала подруг, что их мужья похитили ее сердце. Элизабет подтрунивала над Джошуа Энсоном, который был вписан в ее танцевальную карточку всего один раз:

– Я знаю, что за карточки отвечаете вы, кузен Джошуа. Вы президент и можете танцевать вальс столько раз, сколько захотите. Вы проявили осмотрительность, зная, что я собираюсь заарканить вас.

Люси и Пинкни, переглянувшись, улыбнулись.

– У нее прекрасное настроение, – заметил Пинкни.

– У мистера Джошуа тоже. Он очень любит этот бал.

Это было очевидно. Щеки мистера Энсона пылали, глаза сияли, благородное лицо пожилого джентльмена светилось удовольствием. Его бальный костюм протерся, белые перчатки и бальные туфли потрескались от старости, но все это было незаметно. Осанка его была горделива, и танцевал он с такой юношеской грацией, что всякий глядевший на него видел перед собой изысканного джентльмена в расцвете лет.

– Знаешь, Люси, – сказала Элизабет, – я шутила с кузеном Джошуа, что охочусь за ним, но признаюсь тебе, я искренне увлечена. Он самый очаровательный мужчина на балу.

Они сидели на позолоченных стульях у стены, в то время как дебютантки готовились к выходу. Люси улыбнулась.

– Ты оказалась в конце длинной очереди, – сказала она. – В Чарлстоне нет ни одной леди, которая бы не обожала Джошуа Энсона. И многие из них гораздо старше тебя.

– В самом деле?

– А ты понаблюдай. Все Энсоны очаровательны. Взгляни хотя бы на Эндрю. Если молодая Уэринг не перестанет коситься на него, она сама себе наступит на ногу.

– Эндрю – ДД этого Сезона?

– Вне сомнений. Он перестал спать по ночам с тех пор, как начались балы.

– Он выглядит очень привлекательным. Особенно в мундире.

Эндрю был в мундире Цитадели. Серо-голубая куртка до пояса, заканчивающаяся сзади раздвоенными фалдами, застегивалась на медные, до блеска отполированные пуговицы и была украшена золотыми эполетами и рядами золотых нашивок на рукаве. Пурпурный пояс с длинной бахромой обвивал талию, концы его спускались до колен, обтянутых лосинами.

– Он великолепен, – самодовольно сказала Люси. – Но все они напрасно надеются. Он уже пригласил на шестнадцатый танец свою обожаемую маму.

– Неужто ни одна ему не нравится? Люси вздохнула:

– К счастью, нет. В июле он заканчивает курс и поступает на службу в армию. Пройдет много лет, прежде чем он сможет жениться. Я буду довольно стара, когда наконец стану бабушкой. Надо бы украсть Трэдда.

– Ты будешь готова заплатить мне, только бы я взяла его обратно. Он стал такой хитрый и лезет всюду, куда не надо.

Гранд-марш начался. Элизабет и Люси спокойно сидели, наблюдая за взволнованными молодыми девушками в прекрасных покачивающихся платьях. Обе ненароком улыбнулись. Люси вспомнила дебют Элизабет, а Элизабет представила Кэтрин в таком же платье – ведь когда-то придет и ее черед.

– Как я рада, что они все еще надевают кринолин, – прошептали обе не сговариваясь. Женщины взглянули друг на друга, и улыбки их сделались еще радостнее.

Наемные повозки выстроились вдоль Митинг-стрит, дожидаясь двух часов ночи, – в это время кончался бал. Обычно они прекращали курсировать к девяти часам, но распорядители заказали особый, последний рейс. Чарлстон в течение двадцати послевоенных лет являл собою пример исключительной стойкости, даже на фоне всей своей истории потрясений и возрождений. Традиции чарлстонцев стали гордостью новых, богатых его обывателей, приехавших в годы Реконструкции, чтобы ограбить местных жителей, отнять у них дома и имущество. Эти новые люди называли себя чарлстонцами, потому что жили в Чарлстоне, и они ценили культуру, которую сумели сохранить коренные чарлстонцы, хотя стояли в стороне от их общества. А может быть, именно поэтому.

Они подпали под обаяние Чарлстона. Конечно же, повозки будут предоставлены устроителям бала. И никому больше не разрешат в этот час воспользоваться ими. Было что-то благородное, чарлстонское в том, что избранное общество на балу состоит из бедняков, не имеющих собственных карет и даже средств, чтобы нанять их для кого-либо, кроме дебютанток и немощных стариков. Каждый гордился, что и за миллион долларов нельзя получить билет на бал.

– Пойдем домой пешком, Пинни. Идти всего два квартала, а ночь слишком хороша, чтобы ехать в душной повозке.

Брат и сестра медленно шли по тротуару. Время от времени они махали рукой своим друзьям, когда мимо проезжали освещенные повозки, а потом наслаждались наступившей тишиной.

– Кажется, я начинаю это понимать, – сказала Элизабет, когда они переходили улицу.

– Что понимать, сестричка?

– На днях я начну называть тебя стареньким братцем. – Элизабет пожала ему руку, давая понять, что шутит. – Я поняла, – сказала она, и в ее мягком голосе звучала задумчивость, – что такое традиции. Меня обычно раздражало, когда тетя Джулия, Люси или ты говорили мне, что некая вещь важна, потому что такова традиция, и мне посчастливилось родиться в семействе Трэддов, и я должна принимать тысячи условностей, так как от меня этого ждут. Мне казалось, это очень хлопотно и глупо – поступать так-то и так-то только потому, что так было принято много лет назад… Только сегодня на балу я испытала чувство счастья и уюта, увидев девочек в старомодных платьях. Я подумала, что когда-то и Кэтрин наденет такое же, пройдет тот же гранд-марш и будет делать реверансы в том же зале… Как прекрасно, что напоследок всегда играют «Голубой Дунай» и мои внуки, и правнуки, и праправнуки будут его танцевать… Это трудно выразить словами. Перестаешь чувствовать одиночество. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Пинкни остановился, и вслед за ним остановилась Элизабет. Он взял ее руку и склонился над ней. Все еще не выпуская ее пальцы, Пинкни улыбнулся и поцеловал сестру в лоб.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, мисс Элизабет. Вы взрослая чарлстонская леди… Погодите, однако. Оглянитесь вокруг и послушайте.

Ущербный на четверть месяц заливал облупившийся дом мягким, рассеянным светом. Ветер, налетая, шуршал листвой высокой магнолии в соседнем саду. Колокол пробил половину первого.

– Эти колокола звонили в день, когда ты родилась. И когда родился я, и мой отец, и наши деды и прадеды. Они звонят для Кэтрин и Трэдда и будут звонить для многих грядущих поколений. Мы едва замечаем их, пока наконец не задумаемся, что же такое время. Но они звонят для тебя, и для меня, и для всех тех, кого мы любим. Тебе не надо чувствовать себя одинокой. Все люди – те, что жили когда-то, и те, что живут теперь, и те, кому предстоит родиться, – все, для кого звонят эти колокола, – они одно целое с тобой. Каждую четверть часа колокола напоминают об этом… Ты неотделима от всех.

Элизабет обняла брата и на миг прижалась к нему.

– Спасибо, – шепнула она. – Я люблю тебя, Пинни.