Отъезд Пинкни нарушил привычное течение жизни в доме Трэддов. Визиты Эдвардсов, приходивших дважды в неделю, вынужденно прекратились. Мэри оплакивала возникшую в ее жизни пустоту. Пруденс страдала молча и более глубоко. Они с Пинкни поменялись ролями. Теперь она поминутно ждала его, а он назначал время тайных свиданий. Пока шли дожди, Пинкни маялся от напряженного ожидания, и их встречи участились. Пруденс постоянно была словно в лихорадке. А потом он уехал.

В доме Энсонов также ощутили отсутствие Пинкни. Его визиты к Лавинии почти прекратились, но он по-прежнему был верным другом Эндрю и заглядывал к нему хотя бы ненадолго каждые два-три дня. Эндрю продолжал свои занятия науками, и Пинкни неизменно подбадривал его. С отъездом Пинкни Эндрю забросил книги. Это было тяжелым ударом для его отца и жены. Джошуа и Люси не могли ни заставить его заниматься, ни внушить ему веру в себя.

– Эгоист, – ворчала на Пинкни Эмма Энсон, показным гневом стараясь заглушить беспокойство о сыне.

Лиззи плакала и никого не слушалась. Джо мог бы заменить ей отсутствующего брата, но его никогда не было дома. Он постоянно уходил по делам. Когда Софи гуляла с девочкой в парке, Лиззи назло ей старалась испачкаться как можно больше.

Однажды в жаркий полдень Софи предложила своей подопечной запретное удовольствие. Вместо того чтобы идти в парк, они сели в наемную карету. Лиззи только однажды каталась в замечательной красной повозке вместе с Пинкни, но тогда они проехали всего пять кварталов от парка до Брод-стрит. Девочка забралась в карету вместе с Софи и завизжала от восторга, когда возница зазвонил в колокольчик и хлестнул лошадей поводьями. Карета остановилась у Брод-стрит, и Лиззи с сожалением вздохнула. Но Софи велела ей сидеть на месте. Путешествие еще не закончилось. У девочки глаза расширились от изумления. Вот так приключение! Она никогда не бывала дальше Брод-стрит, служившей границей жилых кварталов, с тех пор как Трэдды уехали с Шарлотт-стрит два года назад.

По мере того как повозка медленно продвигалась по Митинг-стрит, удивление девочки все возрастало. Повсюду царила деловитая суета. По тротуарам спешили толпы людей. По обеим сторонам улицы возводились новые дома, и молотки стучали так громко, что ей пришлось заткнуть уши. Мужчины и женщины торопливо садились в карету и так же торопливо покидали ее. Только две женщины с ярко-розовыми щеками, в платьях, украшенных бусинами и перьями, видимо, никуда не спешили. Лиззи смотрела на них во все глаза, пока грубая рука Софи не закрыла ей лицо и карета не проехала мимо.

Доехав до угла, карета свернула налево. Лиззи испуганно уставилась на зубчатые стены и башни крепости. На учебном плацу маршировал один из расквартированных там армейских полков, барабанной дробью отбивая шаг. Столпившиеся вокруг площади зеваки смотрели, устрашенные, на воплощение грубой силы. Девочка пришла в ужас. Она сжалась в комочек и придвинулась как можно ближе к Софи. На дальнем конце площади карета остановилась, и Софи велела ей выходить.

– Нет, я не хочу, – заплакала Лиззи.

Софи, крепко ухватив ее за предплечье, высадила девочку на тротуар. Их обступила толпа.

Расталкивая людей одной рукой и держа Лиззи, будто в тисках, другой, Софи прокладывала перед собой тропу. Лиззи едва держалась на ногах и сквозь слезы не видела ничего, кроме расплывающихся цветных пятен. Она чувствовала, как ее давят горячие тела, отвратительно пахнувшие потом и дешевым виски. Чьи-то грубые руки дергали ее за пояс и за ленточки соломенной шляпки. Хриплые голоса обменивались мнениями по поводу ее рыжих волос и белого личика. Девочка еле дышала.

Софи потащила ее прочь от людей – по неровным булыжникам Кинг-стрит, затем вдоль пустого тротуара. Вдруг служанка остановилась.

– Глянь-ка туда, – велела она страшным шепотом, указывая через улицу.

На противоположной стороне, посреди площади, поросшей выжженной травой, высилась кирпичная стена. Огромные железные ворота со скрещенными копьями на фризе стояли открытыми. Взглянув сквозь них, Лиззи увидела огромное каменное здание. Девочка не могла оценить ни красоты его пропорций, ни плавного ритма колонн портика. Здание выглядело угрожающе и подавляло ее. У Лиззи закололо в груди, она начала задыхаться. Софи грубо встряхнула ее.

– Брось выламываться, – прошипела она. – Ты дурная девочка, и я привела тебя сюда показать, что случается с такими гадкими девочками, как ты. Это сиротский приют, и в нем живут нехорошие дети. Знаешь, чем их кормят? Я тебе скажу. Раз в день им дают холодную мамалыгу и воду. А кто провинился и вовсе не кушает. Спят на полу, такие вот гадкие девочки, как ты, и ноги им обкусывают тараканы. Сюда отошлет тебя твоя мама, если ты не перестанешь пачкать платье и не будешь меня слушаться. Ты меня слышишь?

Лиззи, задыхаясь, хватала воздух ртом. Софи вывернула ей руку:

– Тебе говорят, ты слышишь меня? Лиззи кивнула.

– Тогда пойдем домой. И никому не говори, что я возила тебя в карете, не то придут солдаты и заберут в приют.

Лиззи без чувств упала на тротуар.

– О Иисусе! – простонала Софи.

Схватив Лиззи на руки, Софи заторопилась назад по Кинг-стрит. Она держала девочку на коленях, баюкая трясущееся тельце и бормоча молитвы. Прежде чем они добрались до дома, к Лиззи вернулось сознание. Увидев, что карета пересекает Брод-стрит и кругом знакомые места, Лиззи вздохнула свободней.

– Софи, я буду хорошей, – сказала она. – Пожалуйста, не вози меня туда больше. Я буду слушаться, обещаю.

Спустя несколько дней Мэри Трэдд заметила, что в доме стоит непривычная тишина.

– Я думаю, Пинни ужасно портит Лиззи, – сообщала она своим приятельницам. – Лиззи стала вести себя значительно лучше после его отъезда.

Пинкни отсутствовал около четырех месяцев. Мэри слала безумные письма и передавала словесные наказы вернуться домой всякий раз, как Симмонс отправлялся в Карлингтон – взглянуть, как там продвигаются дела, и сообщить о произведенных им закупках, а Пинни всякий раз, и на словах, и в записках, вежливо отказывался приехать.

Мать нуждалась в его поддержке – события в городе требовали от чарлстонцев крайнего мужества. Деньги, полученные за продажу земли или драгоценностей, были на исходе. Железная хватка бедности стала еще суровей по причине возросших цен, так как зерна было мало, а число саквояжников с толстыми кошельками значительно увеличилось. Труднее всего приходилось женщинам, у которых мужья не вернулись с войны. У них не было средств, чтобы выжить, если только более богатые родственники не брали их к себе, – а нередко из гордости они отказывались быть обузой. Но, как случалось всегда, сплоченность общества способствовала выживанию. Утрачено было почти все, помимо бодрости духа. Обе госпожи Сноуден, вдовы, заложили свой дом, чтобы взять в аренду красивое, прочное здание на Брод-стрит. Раньше там была небольшая гостиница, вместо которой они открыли Конфедератский приют для матерей, вдов и дочерей воинов-конфедератов. И каждый чарлстонец, даже если он едва сводил концы с концами, ухитрился внести свою лепту в открытие приюта.

В сентябре Сиклз покинул город, а вместо него прибыл генерал Е. Р. С. Кэнби. При нем притеснения значительно ужесточились. По его приказу комендантский час соблюдался самым строжайшим образом, без исключений. После девяти часов арестовывали даже дам с их кавалерами, которые возвращались с «голодных вечеров». Задержанные представали перед военным судом в здании стражи или в тюрьме на углу Брод– и Митинг-стрит. Клуб драгунов вместо просьб получал от генерала приказы: чарлстонские ветераны вынуждены были либо терпеть, либо оставить без охраны жилые кварталы, тогда как в городе становилось все опасней, потому что Объединенная лига усиливалась с каждым днем. В довершение всего Кэнби неосознанно нанес удар всеобщей стойкости. Он осмотрел апартаменты Сиклза в доме Джулии и решил, что они недостаточно роскошны для него. Для себя и своей супруги он приглядел дом Майлза Бретона. Вооруженная стража у дверей была постоянным напоминанием, что даже старый город не принадлежит жителям. Салли Бретон вынуждена была отправиться в Англию вслед за мужем.

– Ты мне нужен, Пинни, – взывала Мэри, но он не мог исполнить ее просьбу. Он трудился в Карлингтоне ради того, чтобы выжила семья. И он работал в одиночестве, ибо никто не должен был знать об отчаянии, которое побуждало его изрыть землю, кормившую Трэддов и дававшую им последнее тихое пристанище. Помимо прочего, Пинкни скрывал от всех жесточайшие приступы болотной лихорадки, которую он подхватил в середине лета.

Приступы случались регулярно, каждый третий день, и он приурочил визиты Симмонса ко дням, когда был здоров. В дни болезни он начинал работать на рассвете и к полудню, почувствовав озноб, успевал добраться до раскладной кровати, прежде чем лихорадка начинала трясти его так сильно, что он был уже не в силах двигаться. Кудио укрывал его дрожащее тело толстыми одеялами и, когда озноб сменялся сухим жаром, омывал его пылающую кожу и поил водой из тыквенного кувшина, утоляя жажду. Когда Пинкни начинал потеть, с лица старого негра исчезало озабоченное выражение, и он засыпал на кровати, стоявшей рядом. Вскоре его храп смешивался с частым, лихорадочным дыханием Пинкни, спавшего изнуренным сном.

Однажды в ноябре Джо нагрянул неожиданно – с контрактом, означавшим завершение предпринимательских хлопот, и бутылкой шампанского. Подготовительные работы были закончены. Надо отпраздновать, а потом они начнут выдавать продукцию.

Едва войдя в дом, паренек услышал бессвязный бред. Кудио выбежал в холл, чтобы остановить его, но Симмонс, отстранив старика, стремительно вошел в длинную темную комнату, в которой некогда Энсон Трэдд заключил договор со своим сынишкой насчет чернильницы. Пинкни, увидев товарища, попытался сесть, но слабость оказалась непреодолимой для его воли. Он откинулся на запачканное полотно раскладушки, и зубы его застучали. Пинкни был бледен, как мертвец, с синими кругами вокруг запавших глаз. Тонкая кожа, казалось, была плотно натянута, нос и скулы выступали как лезвия ножей. Джо опустился возле товарища на колени и взял его за руку. Рука была тонкой и бледной, ногти отливали голубым.

– Боже! – простонал паренек. – Он умирает.

– Нет, нет, мистер Тень, – возразил Кудио. – Позаботьтесь о завтраке, не тревожьтесь.

Симмонс ему не поверил. Он стоял на коленях подле Пинкни, пока кровать не перестала трястись. Потом он мерил шагами освещенную лампой комнату, мучимый тревогой, пока Кудио привычно хлопотал вокруг стонущего от жажды Пинкни. Когда лихорадка отступила, Пинкни был слаб, но сохранял ясность ума.

– Какого дьявола ты сегодня притащился? – спросил он.

Джо бросился к нему. Пот лился с Пинкни, пропитав одежду и волосы.

– Удивляешься, почему я отказался от простыней и подушек? – улыбнулся Пинкни. – Что ты смотришь, как старая бабуся? Все в порядке. Просто небольшой озноб.

– Ты уверен?

– Уверен. А теперь мне надо немного отдохнуть. Пусть Кудио найдет для тебя кровать и одеяло.

Пинкни закрыл глаза и немедленно погрузился в тяжелый сон. Симмонс прикрутил фитиль лампы. К Пинкни вернулся румянец, кожа была влажной и прохладной. И все же Джо просидел возле друга прямо на полу всю ночь. К утру глаза у него слипались и все тело ныло от неудобного положения. Пинкни проснулся на рассвете полный сил, что подействовало на его друга раздражающе.

– Что с тобой приключилось? – недовольно спросил он.

Пинкни рассмеялся.

– То же, что всегда, когда я ищу приключений на свою голову, – ответил он. – Сначала я действую, а уже потом расплачиваюсь. Никогда не думал, что подцеплю лихорадку. Я знал, что белые страдают от нее летом, но не хотелось откладывать начало работ. С работами я не промедлил, зато подхватил лихорадку.

– Ты из лекарств что-нибудь принимаешь?

– Да. У меня была хинная корка, но я ее всю использовал.

– Хватит валять дурака. Я увезу тебя отсюда.

Так он и поступил, несмотря на яростные возражения Пинкни. Фактически работа в Карлингтоне была уже завершена. От котлована в верхнем слое известковой глины родственниками Кудио были отведены узкие длинные канавки, которые углублялись по мере залегания отложений. Выяснилось, что мергель ограничен западным периметром, но целыми акрами тянется к северу и югу. Дом располагается неподалеку от его восточной границы, но там Пинкни не хотелось копать: отложения проходили и под фундаментом.

Починили все бывшие хижины рабов, а в доме в трех комнатах застеклили окна и законопатили щели. Бывшую столовую снабдили прилавком и полками – для припасов; рабочих ждали к первому января. Пока еще никого не наняли. В сельской местности к старым традициям добавилась еще одна. Первый день нового года праздновался неграми как День Освобождения. Утром они давали работодателям положительный либо отрицательный ответ. После заключения сделки предприниматель должен был устроить для рабочих праздник с угощением и фейерверком.

Симмонс уже закупил кирки, лопаты, веревки, тачки и сети – сколько было необходимо. Они будут храниться на складах в Чарлстоне, пока Кудио и его помощник не построят баржи, чтобы перевезти груз в Карлингтон.

– Следует предложить управляющему лавкой что-нибудь поудобнее, чем раскладушка, – заметил паренек. – Возможно, мисс Джулия не пожалеет для тебя кровати и стола.

– Тетя Джулия? Да она не расщедрится даже на доброе слово.

– Расщедрится. Ей вернули ее дом в городе, и Стюарт говорит, что он забит мебелью, как в гостинице. Попроси ее хорошенько. Она будет в городе на следующей неделе.

– О Господи! Тогда я наверняка остаюсь.

– Ничего не выйдет.

Доктор Тротт, прославившийся как похититель русалки, снабдил Пинкни хинином отличного качества.

– Не более тридцати горошин в день, – сказал он, – или вы отравитесь.

Пинкни согласился, принял пятьдесят, И приступы лихорадки прекратились.

Что ни день, Пинкни был чрезвычайно занят. Ему надо было взглянуть на оборудование для Карлингтона, навестить своих друзей, побыть с семьей. Необходимо было повидать тетку и Лавинию. Обе припасли для него сюрпризы.

Лавиния хотела, чтобы он назначил день их свадьбы.

– Мы с тобой помолвлены уже четыре года, Пинкни, – сказала она, с напускной скромностью опустив глаза. – Я понимаю, почему это длилось так долго. Папа объяснил, что ты должен был стать на ноги, чтобы быть в состоянии прокормить семью, и все такое. Я тебя за это очень уважаю и люблю еще больше. Но мне так тяжело было наблюдать, Пинкни, как ты работаешь до изнеможения, и все полагаются на тебя, и обманывают тебя, а ты словно не замечаешь. Как мне хотелось все это время быть с тобой рядом, чтобы разделять с тобой трудности и заботиться о тебе. Я извелась от беспокойства за тебя. Вот отчего я была такой злой и грубой. Ты ведь знаешь, что я сама не верила собственным глазам.

Большие голубые глаза девушки смотрели на него умоляюще. Длинные ресницы были влажными от слез. Пинкни пробормотал что-то невразумительное. Лавиния обвила свои нежные обнаженные руки вокруг его шеи и запечатлела на его щеке девический поцелуй.

– Мой ангельский супруг, – шепнула она ему, – я знаю, что ты не будешь на меня сердиться. И я никогда, никогда не буду сердиться на тебя – ни за что на свете.

Девушка разомкнула руки и прижалась к его плечу, с улыбкой глядя на него снизу вверх. В уголке ее рта гнездилась красивая ямочка.

– Папа говорит, ты молодец, что решил продать янки какую-то старую каменоломню. А это значит, что нам теперь можно пожениться. Я самая счастливая девушка на свете.

Пинкни ухватился за последнюю соломинку.

– Я должен поговорить с твоим отцом, – сказал он.

– Да, конечно. Но только не сейчас, дорогой. Он и мама только что завершили переезд на Шарлотт-стрит, и он зол, как шершень, на янки за разгром, который они там учинили. Я стараюсь проходить мимо него на цыпочках, он ворчит, будто старый медведь.

Отсрочку Пинкни воспринял как временное облегчение. Он согласился подождать, когда к Джошуа можно будет подойти без опаски, не понимая, что тем самым соглашается на брак с Лавинией.

Через несколько дней он увидел Джошуа Энсона, но поговорить не представилось случая. Оба стали невольными свидетелями перепалки между Эммой Энсон и Джулией Эшли. Пинкни сопроводил свою тетушку на Шарлотт-стрит в тот же самый день, как она вернулась из Барони. Пока они ехали, Джулия выложила ему новость, которая позднее привела в ярость ее подругу. Джулия не хотела жить в своем старом доме, она собиралась его сдавать.

– Я зашла туда, как только янки вернули мне его, и решила, что поступлю именно так. Дожди погубили мой рис, и я нуждаюсь в деньгах. К тому же в течение всего года я живу в Барони. Но главное, город изменился. Никто не желает жить в верхней части, кроме негров и белых голодранцев. Я подыщу тех, кто сможет платить. И найму агента, который бы следил, чтобы плата поступала исправно. В каждой комнате будет жить семья, белые – в доме, черные – в пристройках.

Когда она повторила то же самое Эмме Энсон, завязалось сражение, и мужчины оказались бессильными наблюдателями. Мистер Энсон не мог спорить со своей женой.

– Джошуа подарил мне этот дом ко дню свадьбы, – заявила Эмма. – Мы жили здесь, пока янки не отняли его у нас. Теперь они возвратили его, и я проживу здесь столько, сколько мне отпущено, потому что это мой дом.

Но Пинкни не мог ничего возразить своей тетушке, даже если бы осмелился. Город меняется. Джулия Эшли не первая, кто превращает свой дом в трущобы. Преследуемые бедностью и потрясениями, чарлстонцы постепенно сплачивались все тесней. Старый город, который неоднократно страдал и от человека, и от стихий, стал для них убежищем. Чарлстонцы почти неосознанно перемещались за линию, где первые горожане возвели крепостную стену, – Брод-стрит. Севернее этой улицы город принадлежал чужакам. Южнее Брод-стрит всегда был настоящий Чарлстон. Горожан не победить, пока они верны своим традициям. Но их легче всего соблюдать там, где они взяли свое начало.

Пинкни закрыл книгу учета, которую внимательно изучал, и спрятал ее в ящик письменного стола. Фосфатная компания «Трэдд – Симмонс» имела положительный баланс, достаточный для выплат жалованья за первые три месяца нового года. В другом конце комнаты Лиззи закрыла прочитанную книгу и взялась за новую. Пинкни тихо вздохнул. Он презирал себя за депрессию, которую испытывал из-за больших доз хинина. Он должен чувствовать себя счастливым. Вскоре Карлингтон будет приносить регулярный доход, и тогда беспокойствам Пинкни конец. Лиззи теперь не так нежна с ним, зато она перестала пугаться и необыкновенно хорошо себя ведет. Стюарт теперь почти заменил для него Лиззи – он увязывается за старшим братом по пятам, когда Пинкни идет в Арсенал поболтать с друзьями; порой он часами ждет, когда Пинкни направится туда. Вокруг Джулии теперь не вспыхивают ссоры, чего он опасался. Она стойко перенесла потерю риса и оптимистически рассуждает о посадках шестидесяти восьми сортов растений. После одинокой жизни на плантации она наслаждается городским обществом, и в ее компании не так уж плохо. Пинкни почти позабыл, какой умной и интересной может быть его тетушка. Они вспоминают о Лондоне и о книгах, которые он когда-то с удовольствием читал. Он бы забыл и это, если бы Джулия не напомнила ему. Тетушка на удивление много знала о посадках риса и могла говорить о нем часами. Некогда Пинкни знал, что в будущем ему предстоит стать хозяином рисовой плантации в Карлингтоне. Теперь эта мечта сделалась неосуществимой. Он с интересом слушал рассказы Джулии о Барони, о прежней жизни на плантации, будто заново видя перед собой прежний Карлингтон, когда он был еще слишком юн, чтобы понимать происходящее вокруг.

Что касается Мэри, она сияла от счастья. Ее любимый красивый сын дома, и он стал еще привлекательней, чем прежде, – бронзовый от загара, с мускулами, налившимися от рытья траншей. Мэри с гордостью опиралась на его руку во время прогулок. А когда они бывали дома, она вновь могла принимать Эдвардсов.

И Адам, и Пруденс переменились. Девушка держалась настороженно, а ее отец трогательно счастлив возвращению в дом Трэддов. Его глаза с теплотою устремлялись на Мэри, что же касается его дочери, она отчужденно не смотрела ни на кого.

Пинкни почувствовал, как озноб пробежал у него по спине. «Черт, – подумал он. – Я, кажется, забыл принять лекарство». Он достал из кармана хинин и проглотил несколько горошин, морщась от горечи. С колокольни Святого Михаила донеслось четыре удара.

– Четыре часа, – провозгласил сторож, – все в порядке.

– И будет еще лучше, черт побери, – вслух сказал молодой человек, забыв о присутствии Лиззи. Но он не мог забыть о том, что скоро его свадьба.