К-о-о-нчилось бабье лето. Спасатель Зега топил печь. Рядом на чурочке сидел Сема и скорбел о кончине сезона купаний и любовей, который именовался здесь работой. Темная ночь положила лапы на порог станции и в чреве ее, невидимое и холодное, плескалось море.

Семе жилось в родительском доме ни шатко ни валко, но при любых обстоятельствах он проводил — свои ночи чаще всего здесь, на чурочке, около печи, если не было Других занятий в многочисленных отсеках станции. Но даже если были какие другие затеи, на чурочке хоть час, но посиживал. А теперь, вот уже несколько ночей кряду, он эту чурочку не покидал вовсе. Его рукописи были здесь же, за стеной, между рацией и журналом дежурств.

Но уже легкая и никчемная пыль стала покрывать чудесные листки, в коих содержались миражи и реалии нашего и прочих миров, причудливо описанные Семой. А к рукописям он не прикасался потому, что которую ночь кряду думал о деньгах, научив думать о них и Зегу.

«Если бы у нас были деньги, — думали Зега с Семой, — мы сбросили бы тяжкие оковы этого маленького населенного пункта и поехали бы в какой-нибудь большой город, где сняли бы „дупло“. Там, в большом городе, мы были бы свободны, как птицы, у которых есть немного денег и цель в жизни, а не только Африка и северные реки, в путешествиях между которыми большинство птиц проводит всю сознательную жизнь, толком не рассмотрев ландшафт тех стран, над которыми они пролетают, так как всегда „нужно спешить“.»

В большом городе Сема продолжил бы работу над шестой главой своего многолетнего романа, а Зега сидел бы в фундаментальной библиотеке и читал книги, которые ему давно хотелось прочесть, а в перерывах между сидением рассматривал бы журналы «Фотография в СССР». По вечерам, думали Зега с Семой, они ходили бы на съем, и когда одному подворачивалась бы дамочка и он вел ее в дупло, то другой просто пил бы пиво в подходящем подвальчике, так как это недорого и отчасти полезно. Еще можно было смотреть хорошие фильмы, которых так много показывают в больших городах.

Перебрав все варианты и оставив в покое наказуемые и откровенно безнравственные, они поняли, что опять ничего не остается, как «работать» Зинку.

Они вышли к морю. Туман стал таким, что «паломники» не решились уйти далеко от станции. Ночной спасатель Зега знал толк в чудесном служебном бдении. Жуткие и волшебные созвездия, впрочем невидимые сейчас, текли, образуя круги и сферы. Но все невидимое было ложным. И только сквозь редкие проплешины в тумане временами показывалось желтое око станции, и свет ее стекал на дюны и застывал, словно клей, чтобы исчезнуть утром, вместе с прочими фантомами.

— Солярис, — молвил Сема.

— Не выпить ли нам чаю, — согласился с ним Зега. И они почти на ощупь двинулись к печи, лампе, шепелявому приемнику, а море все плескалось где-то рядом, за спиной, и было невидимым.

— Экий, брат, туманище, — сказал Сема.

— Солярис, — согласился Зега.

…И вскоре план был осуществлен. Он основывался на том, что Сема, вернувшись из путешествия, в котором якобы должен был урегулировать какие-то чрезвычайно важные дела, женится тут же на Зинке (якобы). И тогда она станет (будто бы) навсегда его наставницей, защитницей, секретарем и разделит, естественно, его будущую славу. В том, что слава эта придет, никто не сомневался. На все требовалась от Зинки ничтожная сумма в тысячу рублей. То, что Зинка годилась Семе в молодые матери, в расчет не принималось. Как и то, что он становился отцом и кормчим семейства, значения не имело, как и некоторые другие мелочи.

Тысяча рублей давалась без рассрочки и расписки. Так решили Сема и Зега. Но так как Зинаида справедливо опасалась за нравственность Семы, деньги в конечном итоге должны были вылиться в почтово-телеграфные переводы, высылаемые через равные промежутки времени. Сказано — сделано. Аванс был получен на следующий день, а уже в начале влажной осенней ночи Сема и Зега ехали в вагоне «СВ» на юго-восток. Теперь у них были деньги и весь мир, вокруг и около. И для начала они отправились в Киев. Как и во всяком большом путешествии, их должны были подстерегать самые разнообразные опасности. И подстерегли. Первым делом они въехали в белгородский треугольник. Этот могущественный треугольник был очень давно образован старыми русскими городами — Курском, Орлом, Белгородом, а теперь там проживали многочисленные Зегины знакомые и прочие товарищи. И Зега незамедлительно стал их посещать. А Сема с ним. Когда становилось совсем неприлично оставаться в каком-либо доме, переходили в новый, затем переезжали в другой город. Но в Белгороде они оказывались значительно чаще. Раза три, четыре.

Все как-то смешалось на белгородских кухнях. И вот однажды, когда коренное население очередной квартиры спало на диване, маленькой лежанке и просто на полу, а Сема и Зега коротали раннее утро, заваривая чай № 36, потому что кончилось и белое вино и красное, Зега стал рассказывать товарищу о церкви Спаса на Берестове. И то, что там была усыпальница Мономаховичей, и то, что там где-то лежит Долгорукий, и то, как разрушали церковь монголы. И показывал помятую страницу учебника, со смутной фотографией церкви, а потом складывал листок вчетверо и прятал в потайной карман. А когда он сказал, что это большой шестистопный, крестовокупольный храм и еще произнес нараспев: «Спас на Берестове», — Сема немедля стал собираться. И они не обременили хозяев прощанием, они уже давно входили в чужие дома и покидали их просто так, как сквозняк во время уборки помещения.

Поклонники и почитатели прекрасного и трагического пошли на вокзал, но даже на два общих билета им не хватило. И тогда они отправили Зинке телеграмму и стали жить на вокзале, купив на оставшееся пивка и скумбрии.

— Когда мы приедем в Киев, — говорили товарищи, — то не пойдем ни в Лавру, ни в Андреевскую церковь, никуда не пойдем. А сразу направимся к Спасу на Берестове.

Нужно отдать должное Зинке, этот первый перевод пришел мгновенно. И они тут же уехали. В купе было двое летчиков. У них был спирт, потому что каждый военный летчик берет с собой в купе баклажку.

— …Что за станция?

— Ворожба.

— Ворожба… Постойте, постойте. Я ворожу. Станция Ворожба товарная. Станция Ворожба пассажирская. Я ворожу на изгороди, я ворожу на изморози. Я хочу выйти. Не сойти ли нам?

— Спору нет. Ворожба — это прекрасно. Но слушай, Спас на Берестове еще лучше. Нет ничего лучше Спаса на Берестове.

— Так остаемся? Не сходим?

— Несомненно.

— А жаль. Ну а что там крылья Родины?

— Крылья сложены и в некотором беспорядке. Сломались авиаторы.

— А спирт остался?

— А как ему не быть?

— Ну, тогда выпьем.

— Уважаю я тебя, товарищ…

Когда Сема проснулся, летчиков уже не было. Вышли. Зега спал. А немного погодя был Киев.

В Киеве, едва сойдя с поезда, ценители древней архитектуры «взяли мотор» и отправились покататься. Волга с шашечками перемещалась по древней столице туда и обратно, а Зега и Сема смотрели-по сторонам и ухмылялись. Им было мучительно стыдно…

И, наверное, от стыда и удивления велел Сема остановиться возле какого-то универсама, где на столах, прямо посреди тротуара, торговали кухонной посудой и утварью. Там Сема прикупил отличное эмалированное ведро и бочонок, литров на пять. Далее они проехали на Крещатик, затормозили у Вареничной, именно так, с большой буквы, и Сема прошел прямо на кухню, вынул четвертной билет, крикнул: «Москонцерт» — и ему немедля насыпали вареников в ведро на всю сумму. «Волга» понеслась дальше и вскоре остановилась у магазина «Украинские вина», где Сема проделал ту же операцию и вернулся с пятью литрами коктейля из дешевых популярных вин, основу которого составляло «Южно-Бугское». Далее они отправились в гостиницу «Спартак», так как там было спокойно, по словам авиаторов. Водителю такси все эти манипуляции, видимо, были безразличны, будто это вовсе не Киев, а столица Зимбабве или по меньшей мере город Кутаиси.

Номер оказался двухместным и, конечно, люксом. «Спартаковцы» тут же отхлебнули из бочонка и постелили на пол газету «Юманите», которую Зега приобрел по случаю и изредка листал на людях, и стали есть вареники руками. К полуночи они выпили все до капли и наелись липкого, отвратительного теста, начиненного мясом, картошкой и вареньем. От небывалой сытости они не могли больше говорить и только обменивались жестами. Впрочем, Зега изобрел икательный язык. Но так как Сема не достиг уровня икоты Зеги, то язык к общению принят не был и вскоре позабылся вовсе, как, впрочем, все остальное и окружающее. Связь с миром прерзалась, и магические сновидения друзей перенесли их в мир иносозерцания, где они пробыли почти сутки, вставая время от времени по нужде и тут же погружаясь в сон, обильный, как их трапеза. А когда спать стало еще противней, чем есть и пить, они пробудились и стали считать наличные деньги. Их осталось ровно на ноль семьдесят пять вина, с которым спутники и убрались на вокзал. Можно было еще долго жить в оплаченном номере, но Сема заявил, что ему не нравится мещанская обстановка их текущего быта. Сема сказал, что хочет слушать звуки яростного мира. Да ради Бога! Бочонок и ведро они оставили в номере.

Они жили теперь на вокзале в ожидании перевода, запаршивели, но, несмотря на голод (а последние два дня не ели вовсе), и речи не могло быть о варениках. Хотелось колбасы. Колбасу ели все вокруг. Отрезали большие толстые ломти, густо мазали горчицей и ели. Как только человек садился на скамью в зале ожидания, он раскрывал какой-нибудь баульчик и начинал бессовестно кромсать вынутую оттуда колбасу. Любительскую, чайную, краковскую, московскую. Те, кому не хватило места на скамьях, ели стоя. В огромных многочисленных буфетах Киевского вокзала торговали и другой снедью. Но колбаса являла собой верх вожделения созидателей духа.

— Ще це таки гарны хлопчики? — говорили обитатели зала, упрятывая колбасы подальше от досужих глаз.

Три раза в сутки всю публику просеивали дружинники и милиционеры. Дружинники были злее. И кого-нибудь люди с повязками всегда уводили из зала. Третий раз — в два часа ночи, когда только удавалось уснуть. Тогда громко говорили: «Всем встать!» И два десятка уборщиц проходились мощно и злобно по залу. А какая может быть доброта, когда ночь, мокрая тряпка, мусор и объедки между кресел, а завтра то же. Злоба концентрическими кругами расходилась от дружинников и уборщиц. Злоба аккумулировалась у буфетных стоек и ухмылялась колбасными рожами. После уборки все выведенные бросались назад и не могли опять занять свои места, мест всегда не хватало. Часто приходилось спать стоя, прислонившись к чему-нибудь. «Спать нельзя», — говорили тогда дружинники. А перевода все не было.

Однажды, заняв у говорливого деда, с которым они простояли ночь у лестничных перил центрального зала, рубль, Сема и Зега отправились к Спасу на Берестове, но так и не добрались до цели и смысла своего, потому что уже не хотели этого, как не хотели помыться, переменить одежду и выспаться. Тогда-то и пришел перевод. Тогда они выкупили Зегины часы и Семин паспорт из киоска «Союзпечати», где эти нужные и дорогие вещи были заложены за несколько рублей, и сходили все же в баньку, купили по новой рубашке и в вагоне «СВ» уехали в Нальчик. В дорогу было взято очень много колбасы. «Ты был толстоват, тебе это полезно», — развеселился Сема. «Но девять дней, — ответил Зега, — девять дней, это слишком».

В город Нальчик путь лежал через Минеральные Воды. И теперь друзья мытарились в треугольнике Минводы — Ставрополь — Пятигорск. Они пропахли луком.

В аэропорту Минеральных Вод их застал снегопад. Квелые транзитники, как противоестественные рыбы, дефилировали в своем аквариуме. Временные жители мутного сосуда подплывали к прозрачным граням бытия, а за гранями был снегопад. Тогда они стукались лбами о стекло и возвращались к вещам и семьям. Выручка буфетов и ресторанов в те лихие времена была безобразно высока. Не в силах более наблюдать это, «сизифы» первым поездом отправились в Баку. Они стремились к солнцу и неге, но и в Баку был снег. А такого грязного вокзала им еще видеть не доводилось.

— Малчык, малчык, что хочешь? Гостынц хочешь? Все могу, — прилепился к товарищам дядя с больным лицом, тут же, на платформе. — Дэвушка хочешь? Все есть. Дурцу хочешь, — совал косячок, — хочешь, хочешь. — Минут сорок шел он за путешественниками, до самого центра города.

На всем пути от вокзала к городу стояли продавцы мандаринов. Мандарины были сложены пирамидками, и на этих пирамидках, как и на кепках продавцов, как и на крышах домов, лежал снег. Снег ворвался в жизнь южного города не в срок и не вовремя. И тогда Зега и Сема двинули к Каспийскому морю. Море было белым, в дымке, и древний дворец стоял неживой и необъяснимый, а во дворце располагалось правительство. Зеге и Семе стало нехорошо. Что-то где-то оборвалось. Некое локально нравственное изменение. Тогда-то, явственная и притягательная, встретилась им чайная. Сахар и белый хлеб были бесплатными, а чай совершенно великолепный. Его пили из маленьких стаканчиков тонкого стекла.

— Почти как дома, — сказал Сема.

— Ты, верно, с ума сошел, — сказал Зега.

В эту зиму что-то было нарушено в природе. Ход светил замедлился, потом вновь пришел в норму, а бывали дни, когда светила летели вперед, едва не сходя с орбит, и тогда падал снег на черные деревья. Впрочем, почему зима? Ведь это осень вокруг. А может, и вовсе новое время года, название которого спрятано в Книге судеб. Салям!

Ночным поездом они уехали в Тбилиси. Там в гостинице, купив себе за вложенные в паспорта десятки номер, поставленный на ремонт, но с душем, и сойдя вниз пообедать перед прогулкой, они напились так, как это у них больше никогда не выйдет в жизни.

Какой долгий город Тбилиси! Деньги опять вышли. Вокзал разрушен. Рядом строился новый, а старый уже разрушен. Остались только перекрытия. Ночами греясь у костров, на которые шли обломки вокзальных скамеек, слушая разговоры бомжей на всех языках державы, попивая чифирь с обитателями трущоб и теплоцентралей, Сема и Зега временами напрочь выпадали из времени и не знали еще, что пройдет немного времени, и по улицам этих городов основательно, по хозяйски, возрождая традиции и давно забытые имена и судьбы, пройдет гражданская война. И только сержанты с красными погонами, требовавшие у них, и только у них, паспорта, возвращали друзей в эпоху созидания. Пришлось вновь заложить часы Зеги. За это им дали хинкали. Хачапури не дали. Они поели немного.

На этот раз Зинка, видимо, убоявшись прыти, с какой компания путешественников пуляет деньги, выслала после долгих колебаний всего сто рублей. И тогда Зега и Сема поехали домой. В город, где чудесные маленькие трамвайчики бегут по звонкой колее, говоря с миром потешными звонками. Где спасательная станция на побережье и печурка.

В Ростове у Семы украли все оставшиеся от сотни деньги, и дальше они ехали просто так, но все-таки добрались до своей тихой пристани, и едва успели умыться морской водой, как к станции подъехал автомобиль «Москвич» и из него вышли родители Семы, следом выпорхнула Зинка. Это было возмездием. По совести и логике вещей.

Зинка-Зина-Зинаида… Она выполнила условия договора, хотя и не совсем так, как хотелось бы другой договаривающейся стороне. И ждала теперь реальных шагов от Семы. Дурашка…

Пересказывая эти незамысловатые истории, распевая сладкоголосые песни юности почти незнакомым людям, я совершенно позабыл о том, что сейчас — другие песни и другие времена, где гармоническое начало — музыка чугунных полусфер, бодрые песни танковых траков — мелодия, а передвижение полков и народов, кои едва побольше полка, — ритм, и все это весело и здраво начиналось, но закончилось, как и всегда; и слегка при-бомбленный город многих революций распрямляется и чистится, и уже разрозненные нитки метро сплетаются во всем знакомое кружево, и театр и актрисы, и одна из них прибирается в палате, и мы балагурим, а вся компания стоит внизу во дворике и машет ручонками.

— Анджела.

— Я слушаю, герр официр.

— Хочешь, я напишу про тебя стих?

— Обожаю.

— Тогда ждите, мадам.

— Я буду ждать на бегу, потому что уже неприлично долго остаюсь тут с вами наедине. Дадите почитать что-нибудь?

— Возьмите сами.

— Ах, в следующий раз. Ну, пока. И легкий дружеский поцелуй.

Я спал долго и без сновидений. Утром явился консилиум.

— Вот, посмотрите его снимки.

— Ну что же. Вполне прилично. Вполне.

— Ну а как опухоль, есть?

— Так, так. Пошевелите пальцами. А тут болит? Пройдитесь, друг, до двери и обратно. Так, а попробуйте не хромать. Ага. Ну, чудесно. Еще недельку, и будем выписывать. Так ведь, капитан?

Но я вовсе не хотел выписываться. Мне было здесь хорошо. После обеда я вышел на прогулку, покинул академическую территорию и опять отправился в театр.

— А вот и наш сказочник. Будете рассказывать?

— Если будете слушать.

— Пойдемте в кабинет.

— А нельзя ли в регуляторную?

— Да сегодня народу много. Впрочем, поместимся. На сцене не было выставлено ничего. Только лежали свернутые кулисы и стояла какая-то мебель, которой в мои времена не было в помине. Я включил рубильник и наугад попробовал ручки регулятора. Накбнец убрал весь свет и врубил два выносных на сцене. В неживых туннелях света заиграла пыль.

— Вы, наверное, Анджелку хотите веселить? И нет ее вовсе. Но можно съездить.

— Не надо ездить. Все должно происходить как бы само собой. Так правда Коля стал Героем Советского Союза?

— Да. Есть такое дело. Он же тогда сбежал от всего этого голосистого в Ленинград и обретался там где-то. А тут война. Уехать не смог. А когда в Сосновом Бору неприятеля отбивали, то-то страшно было. Только он и тогда не уехал, а многие свинтили.

— А чего ж он сейчас не возвращается?

— А зачем ему? Он теперь главный режиссер города. Хочет туда, хочет сюда.

— А был он таким. Какая там глава?

— Шестая.

— Пятая.

— Ну да. Тебе лучше знать. Ха-ха, хи-хи.

— Глава пятая. О бренности.

— Ну-ну.