«Но приближалось время колдовства»
(Часть Третья)
Итак, давайте все сначала и по порядку. Кофе будете? Нет? Ну, как знаете. Меня допрашивал полковник, утро было солнечное, в открытое окно врывался ветер с моря. Кофе хотелось, но я предпочел отказаться.
— Курить?
— Я не курю.
— Ну и чудненько.
Полковник был неопределенного возраста, но, как это там раньше называлось? Особист. Контрразведка. И это мне льстило.
— Итак.
— Итак… В Петербурге, где я тогда ждал…
— Чего ждали?
— Черт его знает. Ждал чего-то. Изменений каких-то. Все как-то было не так.
— А как было нужно? Как раньше?
— Ну, не совсем. Чтобы было как раньше, только без партии.
— Вы что, антикоммунист?
— Нет. Мне все равно как-то. Даже более того. Я им под конец сочувствовал.
— Под конец чего?
— Ну, перед заварушкой.
— Вы имеете в виду восстановление Конституции СССР на всей территории страны?
— Да. Я это имел в виду. Вся эта сволочь надоела. Одолели они. Брокеры, маклеры, дилеры… Менеджеры. Ящик не включи. Рекламой затрахали. И потом все эти предприниматели. Я же знаю многих. Сволочь. Но это мелкая сволочь. А те, кого не знаю, видать, редкостная.
— Другими словами, внутреннюю политику правительства вы не одобряли.
— Не. И внешнюю не одобрял. Расчленение это. Президенты какие-то. Тоже сволочь порядочная.
— Все?
— Все, как один. Впрочем, извиняюсь. Я же не знал тогда, что товарищи были некоторые внедрены. И в коммерцию внедрены, и в президенты. Это теперь они в героях. После заварушки.
— Ладно. А жили-то где и на что?
— Ну, где — это сложный вопрос. То там, то там. То с той, то у этого. Вам фамилии и адреса назвать, так я не помню.
— Ну, ясное дело, не помните. Но главное-то дело у вас какое? Зачем вы жили-то там?
— А! Я роман писал.
— Ну вот. И слава Богу. О чем роман-то? Вы что, писатель?
— Да как вам сказать…
— А если не ошибаюсь, вы в Эстонии жили? Вы там где работали?
— Я астроном. Узкой специализации.
— И что же, есть в Эстонии обсерватория?
— Есть. На островах.
— Так. А 6 чем роман, сказать затрудняетесь?
— Сложно это так. Сразу… Вот меня в Латвии печатали. В журнальчиках всяких. Рассказы. Это-то меня и погубило.
— А почему же погубили вас ваши рассказы?
— А потому погубили, что пьяный я уснул на лавочке, в Летнем саду. И увезли меня.
— В вытрезвитель?
— Если бы. Так бы все и обошлось. Это был военный патруль. А меня приняли за какого-то сержанта. Я тогда стригся коротко, и в военной рубашке был.
— А почему так? Что за маскарад? И патриотизма?
— Нет, какой патриотизм…
— Значит, вы не патриот?
— Нет. Я патриот. Но у меня другой рубашки к тому времени не было. Пообносился.
— Хорошо.
— Чего ж хорошего?
— Ну, увезли вас в комендатуру.
— Нет. Не туда. А в какую-то часть. Там не было офицера, чтоб опознать. Пока я проспался, пока то, пока другое. Документов у меня с собой не было, но журнал с рассказом был. Я недавно гонорар получил и праздновал.
— Ну и как, показали журнал офицеру, там фамилия ваша…
— Да, там фамилия. Он посмотрел, говорит, мало того, что я пьянь, так еще шпион латышский. Я ему говорю, ты рассказ-то прочти…
— Прочел?
— Да. Прочел. Весь журнал прочел. Не повезло мне. То есть не к тому офицеру попал. Этот был заинтересованное лицо. Короче, отпустили меня. Адрес записали.
— Вы тогда были где-нибудь прописаны?
— Нет, не был. Но пришлось за паспортом ехать с милицией. Опознавать.
— Зачем?
— И я вот думал, зачем? А потом меня отыскали и призвали на сборы.
— А где вы тогда были прописаны?
— В Эстонии. Только там уже никаких военкоматов не было, в советском понимании, а были уже в другом. И там меня хотели призвать в какую-то гвардию.
— Так. А это откуда вы знаете?
— Так повестки же лежали. Я позванивал.
— А в Ленинграде?
— В Питере? Призвали, и все. Дело-то шло к заварушке.
— Так, призвали и куда отправили?
— А отправили в какой-то лагерь в пригороде. И там все или жили в Латвии, или в командировке там сидели годами, или еще как. Короче, земляки. Все тут были. И понтонеры, и ракетчики, и строители, и просто стрелки. Вначале мы толком не понимали, а потом, что к чему, разобрались.
— И что?
— И стали работать. С планом города.
— Какого?
— Рига, Елгава, Даугавпилс. Я работал по Риге.
— А вы не думали, почему вы, а не спецназ какой?
— «Альфа» там или что? Ну, у них свои задачи были, а может, они были не за нас.
— А за кого?
— Ну, за правительство. За реформаторов.
— Так вы, значит, против реформ?
— Я, конечно, против таких вот, какие сволочи де лают. Народ же не скоты, чего вы меня, товарищ полковник, все про патриотизм спрашиваете? Я патриот. Но страну нечего было расчленять. За это от пуза и короткими очередями.
— И как? Какие были потом очереди? Стреляли сами-то?
— Стрелял, естественно. Иначе бы с вами не сидел. В нас-то стреляли метко. А почему не «альфа», так у них разведка уже была. Парламентское лобби в Москве. Деньги большие ходили. А мы кто такие и откуда? Вы на меня посмотрите. Какой я «альфа»? Я — бомж, или спекулянт, или там литератор…
— Так, а как ехали в Ригу?
— Просто. На поезде. С паспортами, а в них — визы. Паспорта, естественно, чужие. Чистая работа. Потом разошлись по адресам. В назначенное время взяли из тайников оружие и, когда получили сигнал…
— А как получили?
— Да просто все. По московскому радио сказали фразу. Какую, начальники знали. И началась заварушка.
— Какая у вас была задача?
— Мы с группой брали под контроль Матвеевскую, потом Даугавпилсскую и около.
— Так.
— Это не центр. Но я эти улицы знал. Я жил тут Долго. Несколько месяцев.
— И как все было?
— Ну, это русский район. Потому и Матэйса — Матвеевская. Когда из центра стали бежать полицейские, ополченцы, их оттеснили частью к нам, и мы их остановили. Там у них паника началась. А здесь уже десантники откуда-то, появились, как из-под земли. И все. Рига была наша. А что там в других районах, не знаю.
— А что у вас была за история с экспроприацией?
— А! Это мне деньги задолжали. За книжку.
— За какую книжку?
— Я тут в кооперативе, давно, книжку выпустил, а гонорар не отдали. Сказали, потом как-нибудь. Я и забрал его. С учетом инфляции и в пересчете на латы. А то нам дали на первое время. Даже на пиво не хватало.
— Так, пиво. Про пиво позже. А книжка про что была?
— Да буклет. В один печатный лист. Звездолет летит, мужик в нем пьет. У них там трезвость, а он самогон синтезирует и пьет втихую. На него орут все. А он китайские стихи читает. Вот и все.
— Гонорар брали — стреляли?
— В воздух и по офису. Это же недалеко. На Даугавпилсской.
— Без жертв?
— А на что нам лишние жертвы?
— Насчет жертв. Вы чего из Латвии-то уехали? У вас что, родственники в Таллине?
— Какие родственники? Взял да уехал. Наше дело писательское. Взял да поехал. Ночь, день. Разницы никакой. Строение души.
— Говорите, на что жертвы, а в пивнушке…
— Ах там… Так там нам пива не давали. Требовали по-латышски говорить.
— А вы что, не знаете, как по-латышски пиво?
— Да я много чего знаю. Но там в задней комнате автомат был. ППШ и диски. Пришлось перестрелять их всех. Иначе бы они нас.
— А потом?
— Всем пива расхотелось, мы и ушли. А потом меня в другую группу перевели, и мы двинулись на Либаву. Там их правительство было. Эвакуировались, а уже голубые каски высадились. А на базе наши лодки, моряки наши заблокированные, а на рейде уже НАТО. И в Салдусе они. Неувязка какая-то вышла. А я вообще-то оттуда, из города. И мы через линию фронта пошли в город под липами. Пятеро было, и добрались. Чудеса. Опять же на конспиративные квартиры и — ждать сигнала. Вот тут-то все и произошло…
— Где вы жили в городе?
— Ну, в Северо-Востоке меня каждая собака опознает. И в Юго-Западе. И вообще везде. Поэтому я прямо в центре жил. На Суворова. Как там теперь называется, мне неинтересно. И из квартиры высовываться не думал.
— Какой был условный сигнал?
— У нас уже рации с собой были. Должны были сказать в определенный час условную фразу.
— И сказали?
— А вот здесь и начинается настоящая история. Потому что я услышал сладкоголосую песню своей юности. Никогда не возвращайтесь туда. В юность. Даже если прикажут.
Город был счастлив многим, но более всего тем, что два канала несли свои воды сквозь него. В канал, что в центре, входили мелкие посудины и оставались там для разнообразных и обычных дел. Канал этот сообщался как с морем, так и с обширным озером. Соленые волны временами проникали в озерное чрево, берега которого сплошь поросли осокой, и только там, где пристани принимали лодки и яхты, можно было различить отчетливо ту грань, что отделяла землю от воды. Но зачем озеро, если есть великое и чудесное? А ведь бывают населенные пункты, куда воду вообще возят Цистернами. Или того хуже. Здесь воды имелось в достатке. Находясь в постоянном круговращении, она проникала везде и всюду, настигала необъяснимыми дождями, появившимися ниоткуда и уходившими в ничто. И временами снега сосуществовали с дождями и туманами, а последние, вырвавшись на волю из нездешних сосудов, проникали в узкие переулки, в дома, под одежды — и в плоть и в души, и тогда действовала мгновенная и безнадежная в своей заданности связь: Человек бытовой — Воды вечные. И бездонные.
Второй канал был севернее. Он отделял город от острова. Острова, по сути, никакого не было, но когда-то во времена военных игр прошлого века отцы-командиры порешили прорыть этот второй канал, дабы можно было вести круговую оборону, если нагрянет супостат. Город от острова отделялся поворотным мостом, что-служило изрядной помехой во времена вечерних скитаний жителей города, имевших тем большую склонность к передвижению, чем глубже погружалось в воды светило. По вековой традиции мост по вечерам разводился.
На острове окопалась небольшая фабричка, несколько учреждений и там всякое, магазины… Главная достопримечательность — развалины крепости, казематы и равелины. Многочисленные семьи ловцов трески, скумбрии и счастья живут также на острове и по вечерам смотрят на бортовые и кормовые огни, плывущие по каналу. По центральному каналу пропускают всякую мелочь. По северному — большие и заслуженные суда.
Возможно, и сейчас, как многие вечера ранее и далее, мой бывший друг Сема вдохновенно сидит в старом недовзорванном форте — а взрывать его было мудрено, основательно строили когда-то, — и смотрит за линию горизонта, если к тому располагает погода.
Я же в этот вечер сижу в конспиративной квартире, из окон которой тем не менее виден центральный канал, полный, в нарушение правил и габаритов, странниками морей, и на ближайшем различаю надпись «Крылов». Когда рушатся ширмы и занавес падает, становится тем более неоспоримой связь культур, народов, обстоятельств и трофеев. На борт великого басенника грузятся граждане свободной Латвии и, несмотря на военное время, на кораблях горят огни, а большая часть экипажей разбрелась по городу в поисках счастливой и нетрудной доли. Бог им в помощь.
Мост через центральный канал является ключом к городу. Если встать по ходу движения лицом к католическому храму — а все движется по мосту сейчас туда, — то справа оказываются странники, слева замысловатое здание ВОИР, где уже не изобретатели и шарлатаны, а военные люди, и там что-то кладут в ящики и коробки.
Перила моста над каналом основательны и тяжелы. На мосту час истины. Но и в безмятежное время моей юности этот час был для моста главным. Жители возвращались с северо-востока на юго-запад, входили в жилища, включали свет и вели вечерние велеречивые беседы. Из центра, после последних сеансов в четырех киношках, после распределения по потокам во всех шести ресторанах и во всех трех гостиницах, после закрытия всех малых и больших забегаловок. По одну сторону моста веселье еще бурлило, а по другую, ближе к заводам, уже затихало, так как какой бы ты ни был, а утром влазь в брюки и иди.
Только вот военных тогда в городе не было. Ну совершенно ни одного рода войск, за исключением транзитно перемещающихся служащих, связанных Словом. Элитарной и главной частью жителей во все времена были рыбаки. Это был их город. Большинство жителей возвращалось по домам в желтых длинных «Икарусах» с шипящими дверьми и прыгающим салоном, а как не прыгать, когда едешь по булыжникам и осколкам времен. Рыбаки же на запредельных скоростях путешествовали в таксомоторах. Они платили за все. Я не любил таксомоторы. Я любил местный узкоколейный трамвайчик. Когда-то он бегал по мосту до самого острова, но потом рельсы сняли, исчезли провода опоры, шпалы и прочее и далее. И я тогда и не жил еще здесь. А вот теперь вновь живу, а по мосту грузовики и разнообразные легковые автомобили, коими заполнили дороги страны наши враги, вывозя к себе в логово медные чушки и строевой лес. Но теперь корабли уходят, а авто придется оставлять здесь, на берегу, который с часу на час вновь станет советским. Экая незадача. Но вот прошел и «Икарус», только он не рейсовый, автопарк уже не работает, а человек тридцать с автоматами выходят и поспешают к порту. В этот час и на этом месте я мог увидеть многих своих прежних товарищей, ведь город был таков, что и срочная эвакуация и наступление красных не могли разрушить вековой уклад и помешать не участвующим в побеге пропустить рюмочку здесь или там.
Я мог бы узнать Ижицу безошибочно, несмотря на почти что десятилетие, по подрагивающим плечикам и одеждам, где бесспорное стилевое единство, будь то зима, лето или эвакуация. Я не знал, доведется ли мне сегодня провести ночь в этой комнате, или неумолимая контрольная фраза из приемника, который я включу ровно без пяти минут до условленного времени, бросит меня в дело. Дело-то опять пустяковое. Нам лишь начать да поддержать, а уж морская пехота, а уж спецназ, а уж грозные хозяева дюн и земли… Лишь бы только взрывали в моем городе поменьше. А я прибыл сюда совсем ненадолго, повинуясь приказу, и навязчивые сновидения оборвут наконец свое круговращение, и эти мостовые и этот канал, увиденные вновь, более не придут ко мне ночами. Вот только я не смог бы никого остановить на мосту и окликнуть, но, может быть, потом у меня будет немного времени. По всем приметам, приближалось время колдовства. По бывшей улице Суворова шла Ижица с тем человеком, которого я и жителем-то назвать не могу, до того он мне невероятен, быстрым легким шагом. И я смог увидеть их лишь потому, что положил бинокль на подоконник и раздвинул пошире шторы.
И тогда я поступил вовсе опрометчиво, я высунулся из окна, и, видимо каким-то верхним зрением, Ижица увидела меня и узнала тотчас. На мое счастье, Невероятный человек смотрел себе под ноги и не поднял глаз. Ижица смотрела на меня во все свои виноватые глаза. Я сделал шаг в сторону, как при игре в пляжный футбол, и отстранился от окна, в тоненький просвет увидел, как она тянет Невероятного за руку и что-то ему вдохновенно глаголет.
— Товарищ, — вызвал я хозяина квартиры на откровенный разговор. — Товарищ, у нас есть что-нибудь выпить?
— Есть немного. А делу не повредит?
— Товарищ. Наше дело правое. Победа будет за нами.
— Водку будете? Только у меня немного.
— Сколько?
— Полбутылки. Но водка хорошая. Немецкая.
— Товарищ. А что еще?
— Есть тминный ликер. Но это такая гадость.
— Товарищ. Пей водку. А я буду пить ликер моей юности. Дождь, долго нет трамвая, рюмочку на дорожку, совсем недорого, он чудесен и прян. Надеюсь, целая бутылка?
— Да. Вот стоит уже сколько времени. А вы контрольное время не пропустите?
— Контрольное время уже прошло. Не нужны мы пока никому.
Я выключил приемник. Хотелось музыки, но не сбивать же волну. Следующая связь через шесть часов.
Без пятнадцати три явил свой голос зуммер на отличных наручных часах, и я очнулся от краткого надсадного сна. Встал, включил приемник, прошел в ванную, умыл лицо, вытерся, вернулся на свой конспиративный диван, положил на колени оружие и просидел так до десяти минут четвертого. Отбой. Мне бы хотелось повоевать в приморском парке, лелея тайную мысль, что уж эти-то деревья меня не выдадут, и оттуда войти в город. Но был дан иной приказ. Хлебнув тминного, я закручинился, поел и стал вспоминать, как там в парке и около.
Возлюбленная плоть, объявшая берега этой земли, себе на уме и спесива. Мало того, что это воды, соли и микроэлементы. Она, эта плоть, свободна. И потому, уже ощутив едва-едва где-то там, на проспекте, укоризненное дыхание вод, ощущаешь свою несчастную никчемность. Если стечение обстоятельств таково, что штормит, то и голос его, или ее, можно было услышать чуть ли не за стойкой «Проспекта» — акселеративного бара, где пили дорогущие и тяжеленные коктейли, которые так любила тогдашняя молодежь. А оно (он, она) уже в самом деле рядом (плоть, водный массив, море), или вообще они, воды. Здесь город заискивающе приближается к морю, и там, где они соприкасаются, парковая зона узка. Здесь нельзя было дефилировать в бикини, здесь нельзя было многого другого. А море так близко. Демаркационная линия. Но влево, туда, к южному району, к безумно белым пескам, парк бесконечен, и диагональ его как грань магического кристалла.
Там, где-то глубоко в парке, на одной из чистейших аллей, под столь любимым жителями дубом, хотя поодаль стоят столь же огромные и важные его товарищи, под вечным этим деревом есть скамья. О, Ижица…
Четыре времени года знали нашу нечаянную и эфемерную близость. И эта скамья все четыре времени года А принимала нас, усыпляемых шумом деревьев. Липы, ду-бы, тополя… Они шумели в унисон, но у каждого дерева тем не менее был свой множественный голос, как у любой вещи в этом парке была своя собственная множественность. И голоса деревьев смешивались с голосом этой ехидной, соленой, вечной, ненасытной плоти. Волшебная музыка вод приподнимала нас (некий род чувственной левитации), качала на своих почти человеческих, прозрачных ладонях. Так было летом и осенью. Весной было немного не так. Впрочем, и осенью было не так, как летом. А зимой было ужасно. Было только оно… ненасытное. И черные, несмотря на обильные снега, потому что часто оттаивало, деревья. Зимой не было шорохов и шелестов, а были скрипы. И дубы тогда помалкивали. Скрипело где-то дальше, в самой глубине парка. Скрипело и раскачивалось… Но этой зимой…
Там, где сходятся аллеи, там, у киоска с булками и теплой водой в стаканчиках из серого картона, нужно было пройти по газону, миновать первые деревья, и уже в глубине обнаруживалась асфальтовая дорожка. Она начиналась тайно и неожиданно обрывалась. Вот там, где она обрывалась, и была эта скамья. Ее преимущества были таковы, что многочисленные приезжие про нее не знали. Те же, кто знал, — брезговали. Это была скамья тайных свиданий и одиночества. Зависело от того, кто первым до нее доберется. Вечером той осени я был хозяином скамьи.
Пристальное око, бренный пятак — светило наше падало за море, и оттого окрестности казались разбойными. Красное, черное, соленые всхлипы и шелесты. В костюмчике и красной рубашке сидел я на скамье. Отсюда уходили мы в прошлые времена с Ижицей или же ко мне, на северную окраину города, где окна моей квартиры выходили в чистое поле, за которым городской канал, и где невыключенная «Спидола», и фонарь за окном, и сверчок под полом, или же она шла к себе, куда мне путь был заказан, или же мы отправлялись в дюны, что было реже. Но было…
А когда та осень стала уже и вовсе печальной, листья, падавшие с деревьев и разносимые ветром, били по лицу ежеминутно, и плащи не защищали от ветра, и не было тепла внутри, мы расстались именно здесь. Но прежде было еще три времени года.
Зимой мы обыкновенно шли по большой аллее или по другим, что поменьше, где нет фонарей, но светло от самого присутствия снега. Она работала в галантерее продавцом, была весьма привлекательной и желанной для проходивших мимо, и на нас оборачивались. Впрочем, ее это веселило. Так вот мы и прошли сквозь всю зиму, пережидая самые холодные и ветреные вечера в моей комнате, где приемник и фонарь за окном. А также те вечера, когда оттаивало, так как мы не любили оттепелей. Черные деревья страшны. А потом была весна и черным-черно повсюду. Но уже ощущалась жизнь. Но все изреченное не значит вовсе, что парковые гуляния и возлежание на моем диване, где музыка других стран и народов тихо, но неумолимо и навсегда, и фонарь за окном, составляли нашу жизнь в том году. Нет вовсе. Было много других способов времяпрепровождения. Но парк… Это главное. Здесь мы были искренни. И ненасытное и соленое, что подслушивало всегда наше каждое слово и знало наперед, что будет, было порой добрым. Так, каприз самодержца…
Весной опять можно было сидеть на скамье. По вечерам согревать друг друга сквозь одежды. Изредка мы выходили туда, к прибою, где вечерние бегуны, брюшки и шапочки. Ижица тоже поддалась безумию и бегала здесь раз в неделю, за что я корил ее нудно и справедливо. А потом вдруг наступал день, когда в дюнах обнаруживались люди, подставившие солнцу свои белые и усталые от долгой зимы спины. А солнце то уходило, то появлялось вновь из-за игрушечных облаков, а значит, наступало лето.
Летом лицемерное, холодное и соленое море занимало все наше светлое время. Присутствовало. И только ночами с нами не было никого. Это когда, восприняв от светила, ублаженные водами, вытряхнув чистейший песок из складок одежды, мы еще долго сидели на той скамье, а потом ехали ко мне в желтом, одурелом от дневных хлопот автобусе. И у меня всегда было вино в бельевом шкафу. Мы все лето пили вино ночами, и шипел приемник сбитой настройкой, и горел фонарь за окном. И ночи были белые.
Потом, по истечении времени, нами овладевало беспокойство, так как начинали облетать листья с деревьев. Но еще долго было тепло, и это было лучшее время в парке. Можно было еще легко одеваться и по вечерам без боязни выходить к Великому и Ехидному. Во времена отлива мы собирали янтарь. Мелкий и чудный, в пучках морских водорослей.
Потом начинались долгие и нудные дожди, и парк приходилось оставлять. Но мы посещали его все же время от времени, и даже однажды ушли через весь южный район и далее, по берегу, но устали, и нам пришлось вернуться. А напрасно. Мы возвращались через южные форты бывшей крепости и согрешили там. В каземате. И после Ижица не звонила мне семь дней.
А затем мы дождались, снега и прогулки обрели новый смысл. На скамье пока нельзя было проводить время. Слишком сыро и промозгло. Но можно было найти другое тихое место в парке и там обсудить наши маленькие проблемы, которые фантастически то возникали, то растворялись в свете призрачном, как наше дыхание.
Настали времена, когда в парке никого не было, кроме нас. А потом одна из проблем, завсегдашних и путаных, не исчезла. Она, наоборот, стала слишком насущной и явственной. Нет. Последствия наших встреч и прочие атрибуты здесь были ни при чем. Проблема была другого рода и не имела способов разрешения. И волшебная дверь во чрево парка захлопнулась. Ехидное и ненасытное, что ворочалось рядом, получило свое, хотя оба мы были живы, свое оно получило…
…И вот я опять здесь. Та дверь захлопнулась, но есть другие тупики и входы. Костюмчик и красная рубашка.
Разбойный свет бренного пятака сделал окрестности совершенно нереальными. И красная рубашка. И холодно…
Когда совсем стемнело, я бы покинул эту скамью и вышел на проспект. Счастливый и гениальный человек назвал бар «Проспектом». Время было бы позднее, день неурочный, и меня бы впустили. Хотя могли бы и выставить. Я спросил бы два больших двойных кофе, так как согреться после смены времен года совершенно необходимо.
— «Утро красит нежным светом стену древнего Кремля…»
— А почему стену, товарищ?
— Это та стена, где будет восстановлена истина. Как думаете, здесь момент истины долго продлится?
— Нет. Здесь недолго. И с моря, и с неба, и с земли, и в узких улочках, и на проспекте, и на заводах. Везде и сразу. Может быть, кто-то сумеет убежать. Товарищ. Такие операции начинаются ночью, под утро. Так что будь пока спокоен.
— И враг думает, что ночью. Значит, можно ждать и днем.
— Ты прав, товарищ. Можно и днем, и утром, и вечером. Как у нас с тминным ликером?
— Я же выдал вам целую бутылку.
— Товарищ, вы не хохол?
— Я не понимаю, товарищ.
— Давайте не будем ссориться. Если я дам вам деньги, вы достанете тминного?
— Я достану вам хорошей немецкой водки.
— Ну тебя к черту. Купи мне тминного. И две бутылки. Только не приведи хвост.
— Какие хвосты? Вон на корабли хвосты вижу. Никому дела нет до скромного подполья.
— Но расстрелять могут запросто.
— Это да.
— Так будь осторожен, товарищ.
— Сейчас контрольное время кончится. Сколько еще?
— Еще три минуты. А магазины у вас со скольки?
— Круглый Божий день. И ночь. Эвакуация, товарищ.
И он ушел, а я стал рассматривать окрестности, мост, канал, дома и улицы, но ничего существенного не обнаружил.
Я принял холодный душ и переоделся. Потом вернулся на свое временное ложе и крутнул волшебный барабан, из которого выпало следующее воспоминание.
Остров. Корабли прошли. Прошли «Федор Шаляпин» и «Эрнест Буш». И тогда музыка вращающегося моста повисла над ожидающими счастливой возможности пройти на остров. Падает мелкий утробный дождик. С этой стороны канала — край, где город еще цепляется за эту землю, и топорщится сторожевая будка (для продажи абонементов), а поодаль еще и киоск «Союзпечати». А в трехстах метрах от этого великолепия мой бывший дом.
С другой стороны канала Семино «дупло», где я провел немало времени в беседах о мироздании.
Остров был обширен, но малонаселен — узкоколейка, ресторан «Галс», одна многоэтажка.
Мост поворачивается медленно, и одни идут туда, где конечная остановка желтого автобуса и большая талонница в будке, а другие — туда, где крепостные развалины, «Галс», Сема. Наконец мост останавливается, и служитель стопорит его специальным ключом.
Жители двигаются навстречу друг другу. И я двигаюсь, но тщетно, так как мне кладут руку на плечо и спрашивают: «Ну. Есть ли жизнь в других галактиках?»
Я не часто слышал этот голос. Совсем не часто. Но я так запомнил его, что теперь не оборачиваюсь и бегу. Должно быть, окружающие удивлены. С чего бы это вдруг? Как в фильме про разведчиков. Или про преступный мир. Я еще не разведчик и не шпион, но я бегу. До дома Семы совсем недалеко. Меня, естественно, никто не преследует, но я вбегаю в подъезд, вижу неприкрытую, по Семиному обыкновению, дверь, вваливаюсь в квартиру, закрываюсь на все три замка и кричу: «Семушка…» Никто не отвечает. Сема думал о мироздании в совмещенном санузле. Обстоятельства не позволяли этого где-либо еще в квартире. Диктатура. Здесь все как раньше. Пишущая машинка на тумбочке, тетрадка на крышке стиральной машины. И концентрическими кругами расходится вокруг тетрадки, вокруг сортира, вокруг всего Дупла — волна. Волна безумия. Природу этого поля определить невозможно. Но оно отличается различными физическими свойствами. Напряженностью, влиянием на различные предметы и прочее. Например, почему я побежал, не оглядываясь, когда мне задали совершенно невинный вопрос? Потому, что уже находился в этом поле.
Подобных мест в городе несколько. Мой дом теперь не излучает. А когда-то… Излучает, но, видимо, слабее, Дупло Врачевателя. А попавшие в это поле и не имеющие достаточно сил для сопротивления — люди конченые, все у них теперь наперекос. «Сема, ты где?» И весь город этим полем схвачен, где посильнее, где нет.
Наконец я покидаю свое убежище и обследую квартиру. В ней нет никого. Хозяин вышел ненадолго и даже дверь не прикрыл. Я иду на кухню, открываю холодильник, достаю холодную котлету, вторую, вспоминаю, где У Семы обычно припрятан ситный. А ситный в шкафчике. Потом я долго пью чай. Семы все нет. Я иду в комнату, вижу наконец, что я в обуви, возвращаюсь в прихожую, отпираю дверь. Мне кажется, что больше не нужно опасаться. Иду в комнату, падаю на диван и мгновенно засыпаю. А когда сон оставляет меня и я открываю ясные очи, можно уже лицезреть Сему. Он сидит за столом, покуривает и говорит: «Не спи, не спи, художник».
Потом я долго рассказываю ему про звезды и космический ветер, а он мне про свое изумительное существование. Потом я иду принимать ванну, а Сема бежит к бутлегеру за чекмариком, и мы празднуем встречу.
Сумерки наполняют комнату, что очень располагает к длинному и незамысловатому мужскому разговору.
— Я сегодня встретился с одним человеком. Вернее, не встретился. Он мне сзади руку на плечо положил и говорит: «Как там насчет жизни в иных мирах?»
— И правильно спросил. Ты сюда вообще зачем приехал? Сидел бы да следил за туманностями. Сколько тебе за бдение платят?
— Платят. Хорошо платят.
— Ну вот. Приехал, так получай вопросы от своего — дорогого Невероятного человека. Это ведь он был?
— Да!
— Он, видимо, тоже подрастерялся и сидит сейчас дома и гладит Ижицу по попе. И думает, что ты намерен предпринять? Он от ужаса и в состоянии аффекта спросил. Ты понял? А что бы нам предпринять? Хочешь взять меня в подручные?
Что я мог сказать Семе? Он понимал в делах ностальгических и кромешных больше меня.
Мы вышли из дому к каналу, чтобы присесть на наше обычное место и прикинуть, что к чему. Прежде, однако, мы должны были пройти через двор.
Собирали в огромные эмалированные тазы белье, снимали со шнуров свое богатство островные хозяйки, возвращались по своим квартирам блудные дети и старательные ученики начальных классов, так как настал одновременный час их возвращения. В исчезающем свете дня? можно было различить вспышки маяка, к которому мы — направлялись. А на другой стороне канала, на «большой земле», стояло здание моего бывшего дома, то есть это просто так говорится. Какие у нас такие свои дома? Квартира у меня была там своя. И то не своя, а взятая внаем. И не внаем, а по «подряду» на охрану и полив цветов. А те, кто эти цветы взращивал, тоже не могли считать ее своей, так как она принадлежала незыблемому государству. Но как бы то ни было, я там жил, а дом моего житья там не одобрял. Между домом и мною теперь чистое поле, триста метров перспективы.
Механика наших взаимоотношений была такова. Я отбил, а какое, простите, еще бытовое слово вы предложите? Именно отбил Ижицу у Семы, и ничего нас после с ней не должно было разлучить — разве только старость и комья земли на крышку гроба. Но тем не менее…
В Сыктывкаре-городе рождаются такие люди. И когда-нибудь я поеду туда и посмотрю на место произрастания этих образчиков противозаконов природы.
…Канал. Рябь и блики. Ферма вращающегося моста.
— А что, Сема, не пойти ли нам испытать судьбу? Не искупаться ли в фонтане на площади? Или в пруду? Где лебеди и гуляющая публика?
— Нет больше лебедей. Кончились птички.
— А здорово мы тогда… А не сыграть ли нам на бильярде, на станции?
— Нет больше бильярда. Там теперь новый компрессор и акваланги…
— Тогда пойдем к Врачевателю. Ударим по точкам акупунктуры. Потом у него, кажется, есть спирт.
— Конечно, метиловый.
— Нет. Медицинский. Он теперь живет с медсестрой. Хоть немного, но есть. Пойдем, повеселимся. Поразвеемся. Про Шамбалу посудачим. А потом можно и в пруд.
И так бы мы и беседовали мирно и незамысловато, глядя на расходящиеся волны у опор причала, если бы эти волны вначале не стали чем-то необъяснимым, не покинули бы лоно канала и не стали бы обволакивать меня, а потом они вновь материализовались и стали волнами безумия, но уже невидимыми, и тогда они слились с волнами, исходившими от Семы, его жилища и всего острова, и, многократно усилившись, двинули меня в побег. Я вдруг вскочил и побежал, оставив ухмыляющегося Сему…
Потом я еще приезжал и возвращался и зарекался было вовсе, а теперь вот с рацией и автоматом…
— Товарищ!
— Да, товарищ?
— А что, если нам пообедать?
— Неплохая мысль. У меня есть гороховый суп.
— Товарищ, ты что, немец?
— Товарищ, не хочешь, не ешь.
— Ладно. Разогревай. Вот тебе из моего сухого пайка.
— У меня есть треска.
— Копченая?
— Конечно. Эвакуация эвакуацией, а треска останется. Картофель есть в мундирах. Холодный.
— Отлично. Тащи все. А я включу приемник.
— А если война?
— На войне как на войне.
— Пиво будешь?
— Пиво — это да. Какое у тебя? Немецкое?
— Обижаешь. «Сенчу». Свежачок.
— Только не больше трех бутылок. А то потом проблемы.
— Я вот смотрю на тебя и не понимаю, как можно пить этот глицерин литрами?
— И не литрами вовсе, а только второй сосуд открыт. Ты ничего не понимаешь в жизни. У тебя потом какое задание?
— А у тебя?
— Это мое дело.
— А это мое.
— Но тогда, в безмятежные времена, нам было лучше.
— Это понимаешь только потом. Здорово нас обштопали.
— Ну ты поспеши с обедом.
— Сигнала нет.
Потом я понаблюдал, что происходит в моем секторе обстрела.
Прошли танки в сторону озера, очень низко пролетел вертолет, а у «Крылова» не было уже никого. Уже выталкивало меня, но я удержался, крутнул барабан, и выпал пляж, но он был слишком прекрасен, и я вернул его обратно. И тогда выпал «санаторий».
Мне тогда предстояло провести ночь в настоящем «Икарусе». Большом и красном. К этим замечательным машинам я испытывал особое пристрастие, так как в последние годы часто путешествовал в них по далеким и близким городам и в совокупности провел в их салонах не один месяц. А как прекрасно было, прождав час под дождем, на бетонке, увидеть огни приближающегося «дома». А потом чудесное мадьярское творение останавливается, мягко отходит в сторону дверь, я называю город, до которого собираюсь ехать, вручаю сменному водителю рубли, тот отрывает по трафарету билет, дежурный свет гаснет, я нахожу свободное место, вешаю мокрый плащ в гардеробе за последними рядами кресел, возвращаюсь, сажусь, достаю из сумки сухой свитер, переодеваюсь наскоро, откидываюсь в кресле, что достигается простым нажатием клавиши на подлокотнике, а за окном на скорости возникают и пропадают огни встречных машин, проселков, изредка мы въезжаем в города, и тогда автобус останавливается. Или, сбросив скорость, проносится мимо площадей и домов со светляками мающихся окон, в ночь, в даль, по бетону и асфальту. А потом, проснувшись, я узнавал, что через час или около того будет мой город — цель и смысл. А потом опять бетонка или асфальт и ночь с дождем или без него, а может, не будет бетонки, а будет нормальный, обжитый и набитый ночными людьми автовокзал. У меня, насколько я помню, было тогда достаточно времени для передвижения по ближайшим региональным окрестностям.
Так как мне предстояло провести ночь в автобусе, нужно было соответствующим образом экипироваться — уложить в сумку лучший костюм (единственный), так как я ехал к Ижице, которая на месяц была отправлена на дальний конец побережья, в санаторий, и не по причине болезни, а так, некоторого томительного недомогания, не имевшего ясной причины.
Ночью мне были совершенно необходимы кофе и бутерброды в пакете. И вот за всеми этими приготовлениями меня и застал Сема.
Естественно. Сема пришел с подарком. Ром «Кубинский». Шесть рублей. Ноль восемь литра. 45 градусов. Я бы его и по обрыву этикетки узнал. Но я рассуждал так. Если мы с Семой нарежемся, на что он и рассчитывал, утром я буду моментально «расшифрован» Ижицей и с позором выдворен по трассе «Икаруса» назад. Она вовсе не уважала меня в состоянии синдрома, даже самого незначительного, и, понятно, не уважала все, что этому предшествовало. А уж историй о разнообразных приключениях — моих и Семиных, и компании, и прочих — ходило по городу столько, что мы и сами уже не знали, где истина. И я отказался от подарка… Сема посидел, покурил с полчаса, хотя и знал, куда и к кому я еду. Ром же из моего поля зрения исчез. Я, готовый душевно, физически и инвентарно в дорогу, полежал на диване, посмотрел по ящику половину какого-то фильма, затем взял сумку и отправился на автостанцию. Сумка показалась мне тяжеловатой, но коли едешь к такой женщине, как Ижица, не думаешь о пустяках. И вот уже в автобусе, за полночь, открыв эту сумку, я под свертком распознал этот кубинский ром. Сема сунул его мне в дорогу. Вначале я было поддался обстоятельствам, возликовал, хотел отвинтить крышку, но остерегся, закрыл сумку и смежил очи.
Утром ясным и праздничным я ступил на плиты города, являвшегося на этот раз целью моего посещения, и тут же поспешил внутрь автовокзала, дабы взять билет на обратный ночной рейс. Далее я переоделся, но не в туалете автостанции, а не поленился перейти через площадь и войти в здание железнодорожного вокзала, где горячая вода круглые сутки и голубой кафель, переоделся и яростно выбрился. Эти непостижимые санитарно-технические нормы здесь хранят строгие и желчные распорядители, и хлопнуть здесь из горла — Боже упаси. И вот в таком великолепном состоянии плоти и духа я полетел в санаторий. А сумку свою прежде сдал в камеру. Захлопнул ячейку и шифр запомнил.
Ижица меня уже ждала. Первым делом она убедилась в отсутствии синдрома, и пошли у нас завсегдашние беседы и потехи. Насчет интимных отношений, так в этот раз ничего не вышло. То ли дни были не те, то ли какое мнимое несоответствие пало на ее светлую голову. Но мы так и не запечалились, прослонялись, сколько позволял режим, по городу. Обед я выставил в «Орбите». Ижица уговаривала меня взять стопку, но я попросил фужер шампанского, отчего она пришла в неистовую светскость и радостное ожидание. Мы как бы скрепили, как это называется, ну помолвку, что ли. Потом долго сидели в местном парке, но он не был так хорош, как наш.
Мы расстались возле санатория. Через две недели я должен был приехать сюда опять и забрать Ижицу вовсе и навеки. И я чуть не распустил слюни. Почти пролилась скупая мужская слеза.
До автобуса оставалось еще минут сорок, но я отчего-то сед в трамвай, чтобы скорее оказаться возле своего расчудесного «Икаруса», хотя ехать на трамвае было вовсе не обязательно. И я опоздал… Во-первых, сел не на тот трамвай, так как предчувствие сладкой жизни помутило мой и без того слабый разум, во-вторых, когда я это уяснил, трамвай в сломанном состоянии находился не понять где. А в-третьих, все такси в данное время дежурили около ресторанов, в коих шла непринужденная и ненатужная обычная работа, только не зевай, этот час повторится лишь завтра, а в-четвертых, в своих парадных туфлях мне было тяжело бежать.
В принципе, ничего страшного не произошло. Я взял билет на поезд до города, где следовало сделать пересадку на электричку или же на автобус. И должен был оказаться дома не утром, а где-то к обеду. Но тем не менее печаль объяла меня, и, убивая два оставшихся до поезда часа, я совершенно автоматически отправился туда, где так недавно был во власти гармонии и смысла. Я пришел в парк и сел на скамью. Рядом поставил сумку и тут-то и вспомнил, что есть еще у меня кофе в термосе. И обнаружил вновь ром «Кубинский» отличного качества. Я достал бутылку, все еще колеблясь, но тут передо мной возник «огарок», бомж проклятый, парковое создание.
— Дай глотнуть, — возгласил он и протянул свою отвратительную лапу. Я пришел в совершенное бешенство. Я обозвал его так, что он, крякнув, растворился в воздухе. А я, все испытывая спазмы злобы, сорвал зубами крышечку и из горлышка сделал два больших глотка. А открыв глаза, увидел то, что не должен был видеть. Ижица стояла передо мной.
Видно, ей не спалось, и она покинула санаторий. Пришла, как и я, неосознанно, лунатически на то самое место, где совсем недавно мы качались на волнах благости. Она открыла было рот, захлопала ресницами, всхлипнула и побежала. А догонять ее я не стал. Это было бессмысленно. Только каблучки застучали. И тогда я аккуратно приладил крышечку на место, чтобы не пролилась драгоценная влага, положил бутылку в свой кофр и отправился на вокзал, не доверяясь на сей раз трамваю. К людям. К свету. И сел в свой вагон.
Дождя в эту ночь не было.
— О чем ты думаешь, товарищ, ожидая сигнала? Ты не думай, скоро все начнется и кончится, и, даст Бог, мы будем живы. Ты, кажется, смеешься.
— Ты ошибаешься. Все только начинается. Давай лучше выпьем кофе. Есть у нас кофе?
— Растворимый.
— Конечно, канадский?
— Нет. Нашей республики.
— Что значит — нашей республики? Это преступное государственное образование ты называешь нашей республикой?
— Ты как думаешь, будут бомбить? Замки и кирхи пострадают?
— Я думаю, бомбить не будут. Все тридцать три церкви останутся. Ну разве только продырявят чуть-чуть. И потом мы заживем. Я снова поселюсь в этом городе, но теперь все будет не так. Все будет лучше. Только вот повоюю немного и вернусь.
— Это наша земля, товарищ.
— Это наша земля. Давай растворимого и по капле тминного.
— Ну тебя к черту. Попробуй немецкой водки.
— Вылей ее себе знаешь куда? Только тминный. Полная тишина и покой пали на мой сектор обстрела и мой район действия. Только редкие силуэты противника отбрасывали тени на закатную мостовую.
— Только не на закате, — попросил я невидимый штаб, — только не на закате.
В день, когда я почти постиг строение вселенной, движение народов и предназначение всего сущего, и оставалось найти трагически малую часть многочлена, смешное уравнение из системы с тринадцатью неизвестными, и лишь мгновение отделяло меня от открытия и постижения, Ижица объявила о том, что мы расстаемся.
Так как мне нужно было значительное напряжение духа и плоти, чтобы перенестись в нашу, бытовую систему координат, я не сразу уяснил себе происходящее. А когда смысл всегдашней фразы проник в меня, Ижица уже различалась в конце аллеи. И тут я вспомнил, что она значительное время провела на курсах, и, естественно, без меня, постигая в свою очередь формулу товар — деньги — товар. Там-то и появился ловкий менеджер из «Интуриста», признательный филолог (дерьмо собачье). Эту ситуацию она пересказала мне двумя минутами позже, когда я догнал ее на остановке. Постояв, мы вернулись на аллею. Нужно отметить, что я тогда не принял всерьез декларацию Ижицы, так как… Но тут Ижица добавила:
— И он прилетает завтра.
— Откуда?! — воскликнул, пораженный, я.
— Из Сыктывкара.
— Ты что? Не может быть.
— А вот и может. Так что придется нам расстаться.
— С чего это вдруг?
— Ну, придется. Все. Возвращаем подарки. Делим совместно нажитое имущество.
Тогда я быстренько заплакал. Это у меня тогда выходило здорово. Глаза, пронзенные работой, давали любое количество слезы человеческой когда угодно, плюс гримаса и суровое вопрошание. И, конечно, это подействовало. И мы опять оказались в комнате, где фонарь за окном, где, приемник с ночной музыкой всего мира и прочее и прочее.
Но следующим днем чудесная серебряная птица приземлилась в ближайшем аэропорту, и сквозь воздушные ворота Республики невероятный человек из Сыктывкара, баловень «Интуриста», книжный червь и разлучитель, проследовал прямо к нам, где и поселился в гостинице «Золотая рыбка». И началось…
Я предложил ему через Ижицу научный диспут, но он объявил, что я просто для него не существую, а дискутировать с НИЧЕМ не имеет смысла. Но все равно началось…
Мы овладевали Ижицей попеременно, и чаша весов вот-вот должна была склониться в мою сторону, так как на парня действовал фактор чужого поля, но тут мне в голову пришло, что константа в третьем уравнении неверна… Блистательный Сириус не становился на свое место, а скифы и сарматы шли в сторону, противоположную мироустановленному порядку. И ход истории нарушался. Я снова взялся за работу. Шли дни и ночи. Я отключил телефон…
И вот наконец константа была определена вновь и все встало на свои прежние места, за исключением небольшой, но крайне важной для мироздания планеты в созвездии Стрельца. Но силы оставили меня, и я вернулся-в сферу бытового ужаса, а вернувшись, с трудом вспомнил, в каком месте, почему и что происходит.
— Он улетел, — сказала Ижица.
— Что, сам улетел? И не взял тебя с собой?
— Что? В Коми? Никогда.
— Ага. Значит, все в порядке. Теперь мы не расстанемся.
— А вот и расстанемся, — заключила Ижица, но как-то невесело.
Встреча закончилась вничью, виной тому было, очевидно, неблагоприятное расположение звезд, а на выезде я выступать не собирался. И мы снова задружили с Ижицей то там, то здесь, и даже лучезарный Сириус не мог ни помешать нам, ни помочь.
С такими-то деньжищами и не найти себе дамочку в Сыктывкаре-городе. Но Невероятный других дамочек то ли не искал, то ли не хотел. И тогда я стал замечать отчетливую томную задумчивость в предмете наших битв и раздоров, в Ижице. Невероятный писал ей каждый день, и она как будто бы уже летела в серебряной птице над городами и реками в Сыктывкар.
Тогда я послал Невероятному эпистолу, наполненную скорбью и гневом, а также жалостью и недоумением. Послал по месту работы, так как не знал даже его инициалов, фамилии, а знал только должность. Потом я рассказал об этом Ижице, и она удивилась и прониклась сочувствием и сопереживанием к нам обоим… Она действительно не могла решить, чего ей нужно. А может быть, уже давно решила, но не решалась содеять. И я, как выяснилось немного позже, не знал всех составляющих трагического узора нашего романтического существования.
…Ижица пришла ночью, едва одетая и в плаще. Она получила только что от Невероятного телеграмму, где наклеенными буковками было сообщено, что все кончено. И любовь, и счастье, и Париж…
— Это что, цитата? Красивые стихи.
— Какие уж тут стихи. Пропали Елисейские поля. Охо-хох.
— Ты чего?
— Чего, чего. Послали его туда на долгие годы. А я должна была его сопровождать, как верный друг, секретарь и супруга.
— Да кому он нужен в этом Париже? Что ты мелешь?
— Значит, нужен. Он такой умный. Он в Ленинграде аспирантуру закончил. И в «Интуристе» работал вон сколько. А потом все это началось, и он вернулся в Сыктывкар, но не мог пережить разлуки.
— Так нет же теперь препятствий. Мы же вместе и навеки.
— Нет, мы раздельно. Я скоро лечу к нему. Будь что будет.
— Зачем???
— Расписываться.
— Ну, конечно. Париж — город. — Дурак.
Тем временем Невероятный рвал заграничный паспорт, забирал заявление из загса и тоже рвал, ругал чиновников дураками и пил горькую. То есть слыл безумным.
И было еще одно соитие духа у нас с Ижицей, и еще, и еще. И я было решил, что беда миновала, но однажды утром она, воспользовавшись услугами чудесной рукотворной птицы и возвратившись на другой птице, обратного направления, не показывалась так долго, что я заподозрил неладное. Я до последнего мгновения не верил в победу Невероятного. Но дело происходило следующим образом.
Ижица прилетела в Сыктывкар, они вдвоем пошли к чиновникам, документы были восстановлены, хотя для этого им пришлось еще слетать в Столицу, в Министерство, и упасть ниц. Но поколебленная невероятность подкреплялась энергией и обаянием Ижицы. И другая Столица, теперь уже Французской Республики, стала приобретать реальность и принимать вещественные очертания.
И тогда я сходил к своему знакомому и взял во временное пользование ружье для подводной охоты. Его пришлось починить и смазать, чтобы можно было произвести хотя бы один выстрел, так как запасных гарпунов не было, а капроновая нить отсутствовала. То есть вернуть обратно жало было невозможно.
И вот однажды вечером я оказался на лестничной клетке, перед дверью Ижицы, где вновь временное пребывание Невероятного, пса смердящего, стало фактом. Взведя курок, я отошел на два шага и позвонил… Но, к счастью, дома никого не было. И тогда я поднялся выше, на самую верхнюю лестничную клетку, и стал ждать. Я ждал достаточно долго. Волнения последнего времени Привели меня в состояние внепространственной пустоты и обреченности. Подождав до полуночи, я спустился вниз, где собирался подкрепить себя в буфете гостиницы рюмкой коньяка, тем более что из окон буфета виден был подъезд этого дома.
И вот, спустившись вниз, проходя мимо сквера и озираясь, я и увидел их. Я ожидал встретить согласную пару, устремленную туда, на Монмартр. Если бы так. Все было не так. Они ссорились. Ижица сидела на скамье, подперев кулачками личико, а Разрушитель стоял рядом и выговаривал ей что-то. И потрясал «дипломатом». Черным югославским изящным дипломатом с шифром. Я поднял свое оружие.
Невероятный все жестикулировал, все потрясал и так хорошо и отчетливо был виден в свете фонаря, но вот беда, раскачивался на каблуках. И тогда я отдался на волю судьбы и выстрелил. Гарпун со свистом вырвался из ствола и поразил цель… Невероятного отбросило в сторону. Он упал. Ижица закричала. Но судьба пощадила Невероятного. Гарпун пробил кожу чемоданчика, почти у основания, и вышел наружу. Он пробил насквозь полиэтиленовую папку, листки, документы и, конечно же, паспорта граждан СССР с визами на выезд. Паспорта, порванные и счастливо возобновленные, а потом и вовсе пробитые гарпуном? Да кто же позволит так обращаться с документами? То рвать, то простреливать из ружья для подводной охоты! Никто, понятно, и не позволил. Был Париж, и нет его. Судьба.
А дальше все было как в сказке. Утром вернулись те, кому принадлежала квартира, место моего долгого и по временам счастливого проживания, я был признан неудачливым сторожем и ночью уезжал в огромном «Икарусе», и со мной были лишь черновики планов постижения вселенной и движения народов. И лучезарный Сириус горел над дорогой, которая все тянулась вдоль моря, и белый пляж все не кончался, хотя этого никак не могло быть, потому что все проходит.
— Выпей, товарищ. Скоро бой.
— Не буду, товарищ. Я уже достаточно выпил. Ну вот, там, по переулку, идет женщина. Она идет и не подает виду, как будто ей нет никакого дела до меня. Но сейчас она оглянется и поднимется на наш этаж и позвонит. Ты ее впустишь и посидишь немного в соседней комнате.
— Понял, товарищ. Но меня не предупреждали. В плане изменения?
— В плане изменений нет, но тебе пора отпирать засовы и затаиться там, у себя. Когда начнется война, я скажу.
А сам тем временем припрятал автомат под свое ложе, а так как приближалось контрольное время, то включил рацию и прикрыл ее салфеткой. В дверь позвонили, и Ижица вошла.
Она почти совсем не изменилась за эти годы. И даже одета была в ту самую кофту, и юбка была, кажется, одной из тех, разве слегка перешитой, или другой? Но тут она заговорила, и голос был другой, не такой, как прежде, раньше, тогда.
— Ты?! Я все думала, что обозналась. Что ты делаешь здесь? Бежишь от Красной армии? Ты же уехал в северную страну? Что там у соседей? Уже и нет никого?
— Да ты присядь, присядь, вот хочешь чего-нибудь?
— А что у тебя есть?
— О! Тминный ликер.
— Ты все пьешь?
— На войне всегда пьют, а у меня вся жизнь война.
— Я совсем ненадолго. Мне нужно сегодня ехать.
— Да и у меня не много времени.
— Тебе тоже нужно ехать?
— Как тебе сказать?
— Нет, скажи, ты поплывешь за моря и океаны? Может быть, мы поплывем на одном корабле?
— Как на корабле? На каком еще корабле? Что за корабль? — Я вскочил и шагнул к окну. — Вот на этом, может быть?
— Ты всегда был догадливым. Ты же знаешь, что я бы никогда не покинула свой город. Хотя у меня здесь никого уже не осталось. Ах, это долгая история.
— Как не осталось? А этот? Ну тот?
— Вот мы вместе и уплываем. Это он настоял. Мы же еще молодые. А что здесь будет теперь, ты догадываешься?
— Да кому вы нужны? Живите. Трудитесь. Вы же не пособники этой смешной власти?
— Ну что я тебе буду объяснять. Вещи уже там. Вот там, куда ты смотришь.
— Что, на «Крылове» вещи?
— Да. Там, как ты Говоришь, тот и вещи. И мы уплываем в полночь.
— Значит, у нас есть еще два часа и десять минут.
— У нас есть только десять минут, потому что это какое-то совпадение, будем считать ужасное, если и ты не плывешь на этом кораблике, а я бы этого не хотела, хотя несчастья сближают, давай опять будем дружить, так вот, я скоро ухожу, я рада, что так получилось. Но это опять же невероятно. Ну что ты так смотришь? Хочешь, я тебя поцелую еще разок, на добрую память и сладкое прощанье? Ну скажи же хоть что-нибудь. Вот, позвал даму и молчишь. Хочешь, я выпью этого ужасного ликера? В войну даже спирт пьют. А то уезжать-то не хочется, — подвела она итог.
Я снял салфетку с рации.
— А это что, радио такое у тебя?
— Это волшебный ящичек. Загадай желание.
— Я загадала, но мне уже пора, а где же музыка, ты всегда любил слушать музыку. Покрути ручечку.
А ровно в десять волшебный ящик произнес:
«Я КОЛДУН ОДИН, Я КОЛДУН ОДИН, ВСЕМ КОЛДУНАМ ОТВЕТИТЬ».
И началось.
«КОЛДУН ВТОРОЙ, ТРЕТИЙ, ЧЕТВЕРТЫЙ…»
Я замыкал шествие, и когда настала очередь, утопил клавишу и доложил: «Колдун девятый на месте, расчет закончен».
И были наконец сказаны слова:
«ВРЕМЯ КОЛДОВСТВА ПРИШЛО. ВРЕМЯ КОЛДОВСТВА ПРИШЛО. СЧАСТЛИВО».
— Что это? — изумленно и предчувствуя большую беду, спросила Ижица.
Я раскрыл окно, а рамы открывались внутрь, и задернул плотные занавеси. На пороге появился хозяин.
— Вот и все, товарищ. Удачи.
Я наклонился и взял из-под дивана свой автомат.
— Ты… это ты? Ты оттуда?
Я взглянул на часы. Затем надел куртку, где в карманах все запасы для короткого боя, шагнул к Ижице, поставил автомат у стены и обнял ее. Как мог крепко и держал так, пока не замкнулись адские клеммы в трюме «Крылова» и его надстройки не взлетели высоко-высоко, а борта, распираемые тринитротолуолом, не лопнули, и нельзя было сказать, что «Крылов» затонул, так как дно канала принимало уже то, что не было больше кораблем, и на нем не уцелел никто. И вскоре прогремел второй взрыв и перекрыл тот канал, что у острова, и уже шагнули морские пехотинцы на кромку прибоя, по всей длине нашего пляжа, уже падали десантники на посты и заставы, и вышли из нор колдуны.
Взрыв, казалось, качнул этот дом, сорвал занавеси и бросил их внутрь, и зазвенели стекла и…
Она бросилась к окну, потом ко мне, опять к окну и к двери.
Я шел следом метрах в двадцати. Мимо бежали вооруженные люди, и никто не обращал на меня внимания. Ижица добежала до перекрестка, остановилась, повернулась ко мне, потом опять туда, где больше не было ее кораблика, потом остановилась, руки ее опустились, она ссутулилась и пошла, не понимая куда, скуля, как раздавленная сапогом зверушка.
Это чудо, что она свободно вышла из города к старым фортам, и я следом, и никакого боя там уже не было, и села лицом к морю, поджав колени и стала смотреть туда и что-то там видеть, и я сел поодаль. Я должен был хранить ее. Так распорядился Бог.
Ночью я унес ее в дюны и взял неотвратимо и грубо. Потом мы уснули вдвоем, я, Ижица и автомат, а стрельба и взрывы закончились часам к трем, и рано утром я отвел ее домой, в полупустую квартиру, и она пообещала, что примет сейчас ванну, если есть вода, поест, если сможет, и ляжет и уснет, а я зайду попозже, к вечеру, ведь нет никого больше ни у нее, ни у меня, и я ни в чем не виноват по большому счету, а она стала за ночь неузнаваемой. Я отправился разыскать кого-нибудь из наших, и тут меня арестовал патруль.
— Распишись вот тут, за показания.
К вечеру меня должны были расстрелять, но колдовство вершилось. Наша группа войск в ЕВРОПЕ подверглась ракетному обстрелу и, защищаясь, вышла на просторы и захватила город Берлин. Через польскую границу двинулись войска вновь воссозданного Прибалтийского округа, а теперь уже фронта, на помощь нашим, и началась Третья мировая война.
— Послушай, астроном. Тебе положена стопка и сигарета. Но я позволю тебе больше. Живи. И помни полковника. А я-то тебя никогда не забуду.
Через час транспортным самолетом я вылетел в Минск, а еще через день был под Краковом. Ижицы же больше не видел никогда.
