Все самые блистательные операции, все планы, просчитанные на лукавых и податливых компьютерах, рушатся обыкновенно из-за какой-нибудь чепухи — пылинка не на месте, полет шмеля, ограбление инкассатора на соседней улице, шаровая молния на шоссе.

— Плохо наше дело, Ваня. Самолет-то того…

— Отменили, что ли?

— Хуже. Улетел.

— Раньше срока?

— Я узнавал, Ваня. Очень богатый человек время перенес. Спешил очень.

— Я, когда вернусь, буду жаловаться в управление гражданской авиации.

— Шутишь, товарищ…

Мы стояли возле нашего таксомотора, а Домодедово выпускало и принимало, дождь начинался, время перетекало в обратную колбу.

— А если через другие города? На перекладных?

— Какие другие, Ваня? Там везде война. Если только явиться к командиру вертолетного полка. Но где мандат, Ваня? Мы же договорились, что у тебя нет мандата. Ты коммерсант. Ты по делам летишь в Айгюль. Фирма «Сам-сунг». Нечто восхитительное из Сеула.

— А если я опоздаю?

— А ты не можешь опоздать. Мы же все обговорили… Чего ты несешь всякую чушь? Вот сейчас Клочков нам расскажет, что делать дальше. — Длинный и некоординированный, Клочков быстро бежит к нам, но не из аэровокзальной стекляшки, а со стороны менее многолюдной. Два пальца показывает.

— Все кругом и по два.

— Сколько у нас времени?

— Две минуты. Потом доставай из сумки два «лимона». Лететь мне придется тоже. С Ваней. И наши два ствола прими. Там обыщут. Дай мне ту маленькую сумку. С консервами.

— Шутишь?

— Отнюдь.

— Тогда вперед и выше.

— Циничный вы, гражданин начальник, и совсем не остроумный.

— Дыню мне привези. На два кило.

— Ага.

Ту-154 уже гудел в свои турбины, уже просился, застоявшийся и очумелый, в небо, чтобы лечь на привычный курс, расправить крылья и не видеть, хотя бы во время полета, рожи, окружавшие его на земле. Но не сбылась мечта машины.

Салон самолета был забит сливочным маслом в ящиках. Два мужика пили коньяк на счастливую дорогу. Дверца захлопнулась, трап качнулся… Масляные генералы прервали застолье:

— Кто такой? Почему такой? Командир! Кто это?

— Спокойно, спокойно. Товарищ Салямов в курсе. Пойдем-ка!

И вот мы уже обысканы и посажены в хвост лайнера и тоже пьем коньяк. Закусываем консервами «Говядина тушеная» производства братского Семипалатинска. Мы летим в Айгюль.

Самолет дважды садится, в Екатеринбурге и еще в одном большом порту, для заправки. Летуны веселы, «генералы» еще веселее. Их территория близко. Мы не покидаем своего места в хвосте лайнера. Хватит с нас одного командира. Генералы не в счет. К самолету мы шли недолго. Нас подвезли к хвосту, и мы поднялись через грузовой отсек.

Скоро рейс закончится. Генералы весело поглядывают на нас из своего угла и присылают нам еще бутылочку. Клочков читает «Советский спорт». Я думаю о деле. Потом я читаю, а Клочков думает. Когда мы приземляемся в последний раз, в Москве ночь. В Айгюль чужое и неверное солнце вкатывается на вершину горы с непереводимым названием. Айгюль такое старое место, что представить этого просто невозможно. Отчасти потому, что усталость всех времен и народов легла на наши легкомысленные плечи. Нас выпускают из самолета первыми и опять через грузовой отсек. Экипаж медлит. На летном поле нет грузовиков и грузчиков. Нас ждали позже. Да и в самом аэропорту почти никого нет. Только виртуоз-диспетчер и еще те, кто поддерживает жизнь в умирающем, когда-то молодом и мощном теле аэропорта, в его нервных окончаниях, в его кровеносных магистралях.

— Красивые у вас тут места. Как вон та гора называется? — спрашивает Клочков у попутчика.

— Гора! — скалится тот. — Приезжай еще.

— А я еще не улетел, — говорит Клочков, — на вот. Подарок. А то больше не увидимся.

— Зачем не увидимся? — смеется хозяин. — У нас тут хороших людей не стреляют. А что это?

— Это приемник «Сони». Немного великоват, но звук отличный.

Разомлевший повелитель масла и лайнеров идет к своему красивому автомобилю, оскалившись радостно напоследок. Там уже его товарищ и командир бывшего советского самолета. Летчики идут в другую сторону, бумаги полетные несут, или какие полетные бумаги на левом аэродроме? Их счастье, да и видели они нас со спины. Мы за ними не идем. А когда автомобиль с хозяевами жизни выезжает постепенно и медленно с летного поля, Клочков убеждается, что рядом нет ни бензозаправщика, ни людей, и щелкает тумблером на другом приемничке-игрушке. Высокое пламя возносит души едущих в автомобиле единовременно. Звук приходит чуть позже. Нас с Клочковым уже нет на аэродроме. Самодеятельная охрана пьяна, как и вся округа, как здешние кровавые дожди. Они скоро придут в себя, оклемаются, но будет уже поздно. Это был жестокий отвлекающий маневр, но эффективный, насколько может быть эффективной смерть. Но нам-то жить. Мы переодеваемся, меняем внешность, как нас учили, — нет больше ни походки той, ни жестов, — и идем в Айгюль. Потом Клочков должен вернуться домой, а мне дальше. Туда, куда нельзя, опаздывать. Мы работаем не в КГБ, не в ФСК, не даже в кремлевском полку охраны. Берите выше. Мы не служим в ГРУ. Мы даже не в той организации, что выше армии и президента. Когда узнают про наш бункер, он уже не будет бункером. Он будет материалом для журналистских расследований, если тогда еще останутся какие-нибудь журналисты. Наши начальники в Москве. Но Москва-то большая.

Никакого Айгюль уже нет. Примерно семь месяцев назад российская мотострелковая дивизия приняла здесь бой. Потом разнообразные полки под разноцветными знаменами выбирали этот город для дислокации. Крупный аэропорт, озеро, город, от которого подвалы остались, и другое всякое. Но потом вернулась мотострелковая дивизия и опять ушла куда-то. Разрушение города невесть какая штука, этим уже не разжалобить публику. Ее можно разжалобить видом пустого стадиона, где табло и трибуны разобраны на дрова и кирпичи, где штанги ворот остались потому, что они железные или до них не дошли чьи-то руки. Тогда публика вспомнит, что местная команда играла в какой-то зоне, на кубок билась со «Спартаком», и, хотя судья был куплен, «Спартак» устоял. Или заплатил больше, потому что в том сезоне за Айгюль играл такой-то и такой-то, и «Торпедо» сломалось, и ЦСКА лег. Публику больше не травмируют детские трупы и герань на подоконнике квартиры, в которую попал снаряд. Вот лежит под обломками дедушка, вот внуки размазаны по балкам или нанизаны на арматуру. Папа был на работе, а женщины дома и потому не спаслись. Они лежат во дворе в неестественных позах. А герань уцелела. Этим обывателя не пронять. Показывайте пустые стадионы и рассказывайте про футбол нашего детства, и тогда вы выжмете из глаз окружающих слезу.

Айгюль всего лишь райцентр. Здешнему первому секретарю не положено было иметь свой бункер. Он должен был добираться до области и проситься в бункер другого большого начальника. Но здешний народный радетель его построил. Только вот воспользоваться им не успел, так как был обыденно застрелен на совещании районного актива. Те, кто знал про бункер, тоже теперь мертвы. Как мертвы бывают торговцы масляными рейсами и их подручные. Они мертвы совсем не так, как мертва девушка из квартиры с геранью. Мы отслеживали местность весь год и выяснили, что все чисто.

В центре среди развалин один вход. А на окраине, у чистой и тонкой реки, — другой. Есть еще и третий. Во время боев обвалился туннель, и теперь можно попасть в нужное место, достигнув развалин главпочтамта, пройдя от него метров двести пятьдесят по бывшей улице Ворошилова, и, обойдя кафе «Дорожное», спуститься к фонтанчику. Фонтанчик естественный. Вода течет с гор, и если пролезть в ничем не примечательную щель по мокрой плите, то окажешься как бы в канализационном колодце. Этот колодец через сто метров путешествия по трубе приведет к стальной задраенной двери. Нужно дать знак. Тогда отзовется через переговорное устройство тот, кто находится в бункере. Вас осмотрят, а где объектив камеры, вы так и не поймете. Откроется дверь, потом закроется. Потом откроется другая. «Здравствуй, Иван».

Бывший первый секретарь хотел жить хорошо и долго. У него здесь много припасов. У него здесь много чего.

Я отдаю кассетку, а меня расспрашивают про жизнь там, наверху, и привечают так, как положено привечать связного после долгого пути.

— Что там за взрыв утром был?

— Считайте, что мы прорывались с боем.

— А кто с тобой?

— Клочков. Он ушел на вторую точку. Дня через три будет дома.

Здесь есть даже ванна. Для особо привередливых — душ. Я выбираю душ, потом переодеваюсь, выхожу в зал. Там телевизор, кресла, мебель, библиотека.

— Ты баночное пиво любишь?

— Ненавижу.

— Тогда водочки.

Я выпиваю стакан в три глотка. Потом долго ем.

Тем временем информация с кассетки считана и расшифрована. Сочиняется сопроводиловка к другой кассетке, той, с которой я уеду завтра на вторую точку, потом на третью, а потом обычным рейсом из другого города в Новосибирск. А оттуда домой. Никакой электроники, никаких факсов, спутников. Время показало, что нет средства надежней курьера. Связника.

Я не присутствую на вечерней оперативке. Так лучше. При нынешних методах допросов тайн не существует. Фармакология, гипноз, глубокое погружение в истину. А можно просто в морду или электроды к гениталиям. Истина на службе государства.

Я в своей комнате смотрю фильм. Этот секретарь не был тупым. Это видно по подбору книг и видеокассет. Я смотрю «Полет над гнездом кукушки». После фильма я часа три слушаю музыку. Ничего, что много американской, искусство выше имени врага. Я засыпаю. Мне можно спать хоть сутки. За мной заедут потом и поведут на вторую точку.

Нас много. При существующей системе конспирации наши товарищи гибнут. Это случается часто. Никто не может поручиться, что этой ночью бункер не будет взят, а мы частью расстреляны, а частью вывезены. Но в том-то и смысл, что никто не поймет, кто мы. В нынешнем хаосе армия будет кивать на безопасность, на еще какие-то службы, и на допросе можно где-то в подсознании удержаться на грани безумия и долга и не сказать главного. Теоретически мы существуем в головах стратегов, но практически нас нет. Для них слишком страшно признать, что мы есть. Когда мы выйдем из бункеров, из этих центров нервных соитий смысла и силы, страна поднимет распухшие веки, качнется, вздрогнет и, убоявшись, встанет. Мы могли бы взять власть ровно через три дня. Именно столько нужно, чтобы отмобилизоваться, вывести наших людей из казарм, с заводов, вывезти из арсеналов боевые заряды, поднять боевые флаги на кораблях, заблокировать дороги, взять под контроль небо, воды, звезды, и государственную границу в том числе. Границу огромного, никуда не исчезнувшего государства. Люди не знают еще, что они выйдут в час расплаты и возрождения и будут выполнять приказы наших функционеров, как не знают наши функционеры, что они будут выполнять именно эти приказы. Но все придет в движение и качнется, и рухнет оборотень, и ложь будет лизать сапоги солдат, а ее будут давить этими сапогами. Лицемерие будет гримасничать, но с него сорвут все маски, и побежит нежить, и станут взлетать к серому небу серые самолеты, но небо это будет строгим и карающим. Небо нашей Родины.

Сюда, в бункер под несуществующим городом Айгюль, я должен был попасть не позже контрольного времени, так как иначе очень большая беда прошлась бы по нашим «окопам» от Верного до Грозного. Бог рассудит. Очень важный и особо хранимый подвальчик. Здесь центр управления огромным районом. Если сюда придут цепные псы вечности и не ведающие, что творят, солдаты, управление районом перейдет на другой уровень, ток потечет по другой цепи. Но мы останемся и будем готовы взять власть.

Мы уезжали на «уазике». Он подобрал нас в километре от того выхода, что ближе к озеру. Мы теперь выглядели как простые торговцы дурцой. Вот она, в сумках. И документы новые, сделанные в бункере. Бункер — это серьезно.

Мы долго ехали до второй точки по дорогам, где сожженные дома по обочинам и сады, которые некому убирать. Кое-где жили все же люди. Мы покупали у них коноплю и коньяк.

Со второй точки до третьей я доехал рейсовым автобусом. Я у передней двери, со стороны прохода. Со мной уже оружие, моя охрана поодаль, и с левой стороны и с правой. В поезде они занимают верхние полки двух соседних купе.

В Новосибирске я сел в самолет без хлопот, опять сдав ствол и поменяв документы, теперь уже на настоящие. В самолете я читал газету «Советский спорт», ел курицу, спал, выходил на стоянке и входил опять, неся в одежде, под подкладкой, кассетку.

«Домодедово» не принимало, и нас посадили в «Быково», но мои товарищи все же успели перехватить меня у дверей «Икаруса».

— Ты чего дыню не привёз?

— Прежде здороваться надо, гражданин начальник. А ты грубый и хамовитый. А дыню должен был Клочков привезти.

— Ты автобус-то, Ваня, брось. Поедем на таксомоторе. Мы едем. Начальник мнется, щурится, ерзает.

— Что-то ты хмурый, начальник, сегодня. Случилось чего?

Мы съезжаем на обочину. В салоне я, начальник, «водила» и новый мужик, которого я не знаю вовсе.

— Пойдем, Ваня, прогуляемся.

Мы идем по роще, время уже к осени. По листьям идем мы с начальником.

— Ты мне что, орден хотел прицепить, а представили к медали?

— Такие дела, что Клочков не вернулся.

— Как это не вернулся, когда он на третий день должен был здесь быть?

— Не вернулся он.

— Значит, вернется.

— И не вернется теперь. А тебе домой нельзя теперь. Мы все дальше уходим от машины, от дороги, уже и сыроежки стали попадаться. Я бью по ним носком ботинка, и все они, как одна, червивые, рассыпаются в прах.

— У тебя были люди оттуда. Из тех краев. Но жену и детей мы вывезли. Они в Ярославле.

— Как это вы вывезли, когда они уже побывали?

— А мы, Иван, успели.

— А мне-то теперь чего? Это что же — Клочков? Раскололи?

— Мы не знаем, что они у него вытащили. Может, он вообще все сдал, а может, только краешек. В квартире твоей пачку масла оставили на столе. Повезло тебе, Иван.

— Так, а теперь что?

— Теперь ты больше не курьер. Теперь ты на другой работе.

Навстречу нам шли четверо с большими сумками.

— Ты поедешь пока в одну тихую гостиницу. Там мы тебя найдем.

— Я понимаю…

Я смотрю ему в глаза, и он почти улыбается.

— Что, скоро?

— Скоро, Иван, скоро. Ну, прощай. Встретимся после победы. В восемнадцать ноль-ноль, возле Большого.

Кассетки уже давно нет у начальника. Она уже давно в лаборатории. Он уходит туда, где таксомотор, но эту машину бросят на обочине, подальше от этого места. Уйдут те, двое, что сидят сейчас в салоне и говорят про раннюю осень в березовой роще. А про что же еще говорить сейчас? Иначе зачем мы родились в это долгое, бездонное время?

Раньше Ханов жил в Латвии. Прожил он там девять лет и уехал. Променял двухкомнатную квартиру в Риге, на ул. Красноармейской, теперь Матейса, на комнату в коммуналке в ста метрах от Невского проспекта. В принципе нормально: там все удобства и друзья, здесь частичные удобства и товарищи. И товарищ Щапов оттуда, из бывшей Советской Латвии. Однажды, когда сладкоголосые песни юного литератора Ханова несколько возвысились, зазвучали, но зазвучали как-то не так, что-то в них услышали там, по другую сторону добра и зла… Нет, его никуда не вызывали. Просто один старый знакомый, которого он хорошо знал и который хорошо знал Щапова, подсел во время пикника на озере, потом его по какому-то поводу вызвали в районный отдел и показали издали Щапова в форме. Потом Щапов подошел к Ханову в пивнухе, предложил контракт. Ханов отказался. Потом, когда он уже уехал в Питер, узнал, как сдали нашу агентуру, прямых агентов, косвенных, сочувствующих, тех, кто в перспективе… Ханова просто могли внести в отчет для галочки. Однако не внесли. Или не сдали. Теперь из скомканной структуры дерьмового рассказа, где все же что-то было, что-то неуловимо знакомое и что-то совестливо отчаянное, возник день сегодняшний и в ореоле дня — Щапов. А вот и он, с ведерком. Ханов на половинке листа написал: «Рецензия на рассказ неизвестного автора „Иван“».

«Рассказ представляет собой очередной опус в жанре так называемой социальной фантастики. Автор — явно патриот или, как принято называть их сейчас, коммуно-фашист. Серьезные стилистические огрехи, перебор бытового жаргона. Но какая-то ностальгия, фактура времени и событий присутствует. Видимо, интересно для патриотической-газеты, учитывая небольшой объем вещи. Можно прочесть и истолковать как призыв к насильственной смене существующего строя. В целом — уровень профессионального литератора, возможно, поддавшегося эмоциям или работающего на заказ. С уважением, литератор Ханов». Число и дата.

— Доставай четвертинку, товарищ. Открывай скумбрию. Хлеба я прикупил. У тебя ведь нет?

— Моя совесть чиста. Я с вами не сотрудничал.

— Во-первых, чем мы были тогда, ты никогда не узнаешь. Во-вторых, мы и тогда не были однородны. А теперь и подавно. Давай-ка рецензию.

Щапов внимательно прочел.

— Слово — дело. Вот ваш гонорар, товарищ, — и сто тысяч рублей, две бумажки по полета, положил перед Хановым. Тот взял, спрятал во внутренний, потайной карман рубашки.

— Это твои проблемы. Я работу сделал, ты заплатил.

— Правильно. Но есть еще работа. За хорошие деньги.

— Щапов, что вы во мне такого нашли? Что вам надо от меня? Я на автобус опоздаю. — Он встал, открыл четвертинку, два жигулевских, воткнул нож в банку скумбрии. — Если я тогда к вам не пошел, то сейчас и подавно.

— А к кому это — к нам?

Щапов сидел, запивал водку пивом, накладывал на хлеб масляную кашицу из банки. Словом, наслаждался.

— Ты хочешь сказать, Щапов, что теперь ты как бы не из когорты Железного Феликса?

— А что ты знаешь про Феликса, парень?

— Ты поел, попил? Свинчивай. Я спать хочу. Потом роман переводить. Я вот не спал ночь и теперь хочу. Не уехал по Мурманской дороге.

— Ты теперь в деньгах некоторое время не нуждаешься. Так что успеешь выспаться. Лучше всего спится в поезде. В поезде, который идет — куда?

— Куда идет поезд? — Ханов открыл вторую четвертинку, подумал, взрезал тушенку «Великая стена».

— Я из бункера, Хан.

— Пожалуйста, без кличек.

— Какие клички! Тебе ведь так нравится?

— Так. Ты из бункера. Что дальше?

— Я из того бункера, что в рассказе. Только, естественно, доказать этого не могу.

— Так. Пусть.

— В комитете существовала другая картотека. Та, про которую не знала партия. Не знали товарищи Андропов и Крючков. Про нее товарищи Степашин и Примаков могут только видеть кошмарные сны. Так вот ты в той картотеке.

— Я не герой.

— В той картотеке люди, которые независимо от общественно-политической ситуации и строя ясно видят, кто враг.

— А кто враг?

— А кто друг?

— А кто враг?

— Не придуривайся. Я уйду, меня как бы и не было вовсе, и ты все забудешь. И рассказ забудешь, и деньги.

— Я деньги могу вернуть.

— Не надо. Это за рецензию.

— У доброхотов денег всегда маловато. Вы тут крутите меня на предмет патриотизма, а потом пустите по конвейеру, а после контракт подсунете.

— Зачем нам, то есть им, ты нужен? Ты вот сидишь в своем бункере вонючем. В дыре этой…

— Воды нет давно.

— Не воды нет, а боевого задора. Ничего еще не проиграно.

— Пошел ты… ГПУшник.

— Для нового КГБ ты вот ни на столько не нужен.

— Для старого, что ли, нужен?

— Ты нужен сейчас государству. Ты можешь помочь ему. Тому государству, что порушено и поругано.

— Так. Уже интересней. Что же мне, в переводы о монстрах социалистическую идею вкладывать? Идеологические бомбы готовить?

— Все гораздо проще. Проще и сложнее. Давай выпьем. В холодильнике пивко поспело.

Ханов прогулялся на кухню. Все бутылки были в целости. Сосед отсутствовал.

— Что я должен сделать?

— Ты поедешь в Латвию.

— Когда?

— Сегодня. Вот твой паспорт. Вот пятьсот долларов. Тут-то Ханов и почувствовал себя настоящим дерьмом.

В Ригу, а там и в Либаву. «Мы были другими, мы жили у моря».

— И что я должен взорвать?

— Ты должен найти автора этого рассказа. Тут попадание в десятку. Никакого Айгюль нет на картах. Но на других картах он называется именно так. И описание местности соответствует. И авария самолета. Точнее, не авария, а сопутствующий взрыв. Этот человек знает все. И он как-то соотносится с литературой. Ты же всех там знаешь.

— А если он пришлый? Если после меня?

— Так ты найди пришлого. За это и деньги плачены. У нас лишних денег нет. Это наш человек, и он просит связи. Он хочет на нас выйти. Нам, Ханов, люди нужны. В Латвии всех сдали. А другие не верят.

— А отчего вы решили, что он из Латвии?

— А это наши проблемы. Оперативная разработка. Мы не ошибаемся.

— И что? Я его найду… А потом что?

— А потом вернешься. Сразу вернешься и скажешь, кто он. Никаких звонков, никаких открыток. Когда вернешься, к тебе сразу подойдут. Прямо у поезда. Скажут: «Привет от Ивана». Скажешь, кто, и все. Свободен.

— Если вы так всемогущи, то чего же сами не найдете?

— Ваш мир литераторов хрупок и чуток. Чужого человека с его вопросами сразу расшифруют. Из литераторов получаются лучшие резиденты. А нам не нужны провалы. Мы еще силу не набрали. А там у них и немецкие информаторы, и американские наблюдатели. Чего там только нет. Там фильтруют все социальные группы. Скоро война, парень. Это-то ты понимаешь?

— Так. А легенда у меня какая?

— А никакой. Нарубил капусты, скажем, или занял, так как умираешь от ностальгии. Ты же всех денег поназывать не будешь? Спрячь по разным местам. Там мы тебе помочь не сможем. Я вот с тобой беседую, а это предельный риск. А деньги все с собой возьми. Мало ли что… Ствол там прикупишь…

— Смеешься?

— А почему бы и нет? Раненый, истекая кровью, скажешь нашему человеку заветные слова. — Щапов протянул Ханову паспорт. Фотография его из какого-то личного дела, виза. Билет вложен на сегодня, купе, поезд через два часа.

— Вызов мне кто делал?

— Вызов тебе делал вот этот человек. Запиши, запомни. Это все чушь. Проедешь спокойно. Устроишься там где?

— Не знаю пока.

— Ну я пошел. — Куда?

— К себе. Ну, не прощаемся. Не бери в голову.

— Соседа-то куда дели?

— Сосед твой в пятом отделении. Нетрезвый. И пробудет там несколько суток.

— А кто там у вас в пятом отделении?

— Никого. Но надо уметь направлять процесс. Закрой за мной.

Хлопнула дверка, и нет его, бывшего чекиста Щапова, человека из бункера. А может, все это чушь собачья? Но доллары — вот они. И паспорт.

Тут же звонок в дверь.

— Такси до Варшавского. Вещички собрали уже?

— Нет еще, — обреченно буркнул Ханов.

В комнате таксист быстро распорядился остатками застолья, какой-то ветошкой вытер со стола, кое-что отнес в холодильник.

— Вы не опасайтесь. Он больше у вас ничего не тронет. Его попросят этого не делать. А вернетесь — и пивка. Холодного. Вы ведь ненадолго?

— Умонепостижимо…

— Вот и непостижимо…

— Может, не ехать?

— Я у вас сейчас доллары отберу и оставлю в беспамятстве. Работать нужно. Вот таблетки. Съешьте, съешьте, кисленькие.

Ханов покорно проглотил одну и стал мгновенно и неотвратимо трезветь.

— Не злоупотребляйте. Таблетки вредные. Канцерогенные. А пить — здоровью вредить. Тушенку будете брать? Там все дорого…

Таксист — молодая бестия, худой, постреливающий глазками, прохиндей, исчадие. Только теперь мифотворец, бывший житель Советской Латвии, а ныне едущий с заданием полумифической антиправительственной организации — в это он поверил твердо — в преступное государственное образование, называемое Латвийской Республикой, только теперь литератор понял, во что ввязался. «Съезжу, вернусь, скажу, не получилось, сдам остаток денег. А несколько дней поживу, как человек». Он несколько успокоился.

— В животе печет.

— И должно печь. Таблетки спрячьте. Паспорт, деньги, билеты, личные вещи, часы.

— Часы не взял, спасибо. — Он нашел на столике наручные электронные часы, застегнул ремешок на запястье. — Присесть можно на дорожку?

— Можно, если не очень долго.

Присели. Вышли из квартиры, и Ханов захлопнул дверь.