УРАН ДЛЯ ХУСЕЙНА

Вначале срока о свободе, затерянной где-то далеко-далеко, в самом конце извилистых тюремно-лагерных коридоров, как-то не задумываешься. Вернее сказать, свободой еще живешь, но недавней, навсегда отрезанной гулким приговором суда, лязгом стальных дверей и хриплым лаем овчарок конвоя. Со временем она окончательно исчезает за унылой пеленой арестантских буден, монотонное бытие полностью определяет сознание, и жизнь как бы приостанавливается или течет в каком-то ином, параллельном общепринятому измерении. Но вот минует середина отмеренного не таким уж гуманным и часто совсем несправедливым судом срока, дни начинают словно бы растягиваться, ночи, все чаще и чаще бессонные, навевают мысли о скором финише очередного забега в сторону — тут-то и пошло-поехало. Естественный страх перед грядущей неизвестностью перемежается сладкими грезами о долгожданной встрече со всеми земными радостями, многочисленные проблемы то встают неприступной стеной, то исчезают, решенные единым махом, только что ясное и понятное вновь становится мутно-неопределенным — в общем, думаешь-размышляешь, а в конце концов приходишь к единственно верному выводу: гори оно все синим пламенем, как-нибудь да прокрутимся.

Но планов-то, сколько планов, подчас гениальных, а чаще всего бредовых и несостоятельных, рождается в стриженых головах временно изолированных от общества граждан! Грандиознейшие проекты века, будь то интернациональная экспедиция на Марс или превращение в цветущий сад пустыни Сахара, меркнут и кажутся мышиной возней безграмотных дилетантов в сравнении с детально проработанной схемой быстрого и безопасного обогащения, сложившейся в мозговых извилинах какого-нибудь особо опасного рецидивиста с начальным образованием, доматывающего седьмую пятилетку за кражу хозяйственной сумки с пятью килограммами картофеля у зазевавшейся посетительницы колхозного рынка. Очумевшие в поисках сюжета голливудские сценаристы передохли бы от зависти, доведись им хоть краешком коснуться выстроенных под воздействием круто заваренного чифира логических цепочек, позволяющих без особого труда и капитальных затрат отловить пресловутую золотую рыбку в омуте, который даже глухонемой слепец не догадается назвать тихим.

Однако дальше планирования дело не заходит, на свободе тюремные заготовки редко претворяются в жизнь. Разве что обуреваемый жаждой мести супруг, сплавленный на скамью подсудимых собственной половиной, выскочив на волю, дотянется неведающей жалости рукой до ненавистного кадыка некогда любимой женщины или упрятанный за решетку предателями-корешами паренек возьмется за дубину и начнет возвращать долги. Такие случаи относятся к возмещению морального ущерба и к брожению умов основной массы осужденных отношения не имеют. Те же, кто душой стремится к благам материальным, проскочив вахту с зажатой в кулаке справкой об освобождении, мигом обо всем забывают и ускоренным маршем устремляются на поиски плохо лежащих ценностей. Иногда проходит, что позволяет насладиться полной волей месяца два-три, чаще гениального теоретика хлопают на месте преступления, и все возвращается на круги своя.

Это давно сделалось правилом, но правил без исключений не бывает. Одно такое исключение и вышагивало хмурым февральским утром в сопровождении высокого толстозадого офицера внутренней службы к проходной колонии особого режима, укрывшейся в стенах старого монастыря, лет тридцать уже принимавшего вместо монахов этапы с самыми-рассамыми преступниками. Полутюрьма-полуколония меж двух небольших озер, в одном из самых глухих уголков белорусского края. Даже название близлежащего городка месту пребывания осужденных рецидивистов соответствовало — Глубокое. Воистину, глубже не опустишься, и так на самом дне завяз.

Но Зуб вовсе не считал себя конченым. Наоборот, перемены, произошедшие в обществе за четыре года последней отсидки, вселили в не знавшее покоя сердце уверенность, что теперь-то его, Зубово, время и пришло. Кому ж еще, как не аферисту и мошеннику, выложила крупье-жизнь козырные карты необходимых навыков и способностей. Только прежде играть приходилось в компании полунищих обывателей, сгребая в карман их мизерные ставки, или наглых до беспредела хозяев жизни, называющих себя слугами народа, честно платить проигрыш не согласных и, стоило зазеваться, глушивших незадачливого шулера дубиной ими же придуманных законов.

Взметнувшаяся над страной муть открывала дверь в неведомый доселе мир неограниченных возможностей. Деньги, кружащиеся вокруг в нескончаемом вихре гиперинфляции, сами лезли в карман, за шиворот, прилипали к рукам — если руки эти несли на себе следы липкой нечистоплотности, — мельтешили перед носом и, как давным-давно подметил один ушлый римский император, ничем слишком отвратным не пахли. Конечно, рук, карманов и пазух было намного больше, нежели этих славных бумажных листочков с водяными и прочими защитными знаками, но Зуб здраво полагал, что с его закалкой и боевым опытом конкуренты помехой не станут. Да и какие конкуренты? Недавний выпуск теленовостей, всплывший перед глазами, заставил усмехнуться. Бывший однокурсник, вечно умолявший помочь с курсовой, учил теперь телезрителей уму-разуму, важно восседая в кресле председателя Союза предпринимателей. Другой знакомец, некогда радовавшийся заработанному на подхвате у афериста Зуба стольнику, вовсю рекламировал свой сомнительный, но почему-то весьма преуспевающий коммерческий банк. Прорвались ребятки, чего ж ему-то отставать. Единственное, что слегка смущало, так это ворох судимостей и двенадцать лет лагерного стажа. Ну и звание особо опасного рецидивиста, присвоенное судом в знак признания многочисленных заслуг перед обществом. Хотя, смешно сказать, сроки-то были все мелкие — двушка-трешник. Четыре вот отсидел в монастырских стенах. Поражаясь оригинальным выходкам афериста и от души повеселившись в ходе заседания над незадачливыми потерпевшими, судьи Зубу много не грузили. Но и не баловали — приговоры выносились бездоказательно наглые. Уличить мошенника практически невозможно, вот и судили, исходя из глубокого внутреннего убеждения, что честный человек на скамье подсудимых не окажется.

Теперь — всё. Выношенный долгими бессонными ночами план должен был сработать без сбоев. Подъем, и прощай, немытая Россия — ставшую в одночасье независимой Беларусь Зуб от России не отделял, — мир отворил перед одуревшим за семьдесят лет заточения народом ворота настоящей жизни. Туда, к цивилизованному обществу, не мешавшему джентльмену жить как заблагорассудится, Зуб и решил переметнуться. Но сперва требовалось претворить план в жизнь…

— Фамилия? — Сопляк с сержантскими лычками на погонах смотрел сквозь толстое стекло бдительно и сурово.

— Зубенко, — покосился Зуб на стоявшего рядом отрядного.

— Имя-отчество?

— Александр Васильевич.

— Год рождения?

— Пятьдесят восьмой.

Сержант медленно и важно изучил наклеенную на портянку об освобождении Зубову фотографию, еще медленнее прошелся пустыми глазами по лицу освобождающегося, подарившего контролеру свою самую злодейскую ухмылку, и щелкнул тумблером электрозамка.

— Проходите.

Местами заасфальтированная, вся в рытвинах и колдобинах улица примыкавшего к зоне поселка встретила Зуба ослепительным светом прорвавшегося вдруг сквозь февральские облака солнца и звенящей тишиной. Он кашлянул, глубоко вдохнул воздух свободы и скривился. На глаза попались развешанные во дворе выстроенного прямо напротив лагерных ворот особнячка ментовские бриджи и застиранные подштанники, явно умыкнутые из зоновской вещевой каптерки.

Свободой здесь и не пахло. Пахло ментовским обмундированием, с кухонь несло жареной свининкой, на которую ЧИС вечно обжимал арестантскую братию, куры старательно долбили клювами перловую крупу, вряд ли приобретенную в поселковом магазине, еще попахивало служебно-собачьей шерстью и индийским чайком, заваренным кем-то из собиравшихся на смену местных жителей. Словом, колючим периметром забора зона не ограничивалась, расползалась во все стороны, понемногу отвоевывая все новое и новое пространство, пока еще не пристрелянное пулеметами охраны. Даже скованное тонким февральским ледком озеро в строгом соответствии с режимом содержания покорно ожидало конца заточения, не возмущаясь и не сбрасывая зимние оковы по собственной инициативе.

По случаю субботы — иудеев в МВД не приваживали, но субботу чтили — бухгалтерия не работала, и конверт с деньгами, выделяемыми государством в качестве выходного пособия, Зубу вручил отрядный. Сумма соответствовала одной минимальной зарплате. Этого, по чьему-то руководящему мнению, не имевшему ни отца, ни матери, ни Родины, ни флага, освободившемуся рецидивисту должно было хватить на то, чтобы сменить арестантскую робу на нормальную одежду, обрести крышу над головой и прокормиться до устройства на работу. К сожалению, инструкцию, как распределить на все это мизерную сумму, на которую и приличных ботинок-то не купишь, в конверт вложить не догадались.

— Как жить думаешь?

На идиотский вопрос можно было не отвечать, но Зуб ответил:

— Хорошо думаю жить. Отлично даже. Знаешь, начальник, меня тут брат встретить должен… Двоюродный. Ты иди по своим делам, я уж сам как-нибудь…

В существовании кузена отрядный сильно сомневался, но таскаться за бывшим своим подначальным ему не хотелось. Покачав головой, он хлопнул Зуба по плечу и засеменил вдоль забора к поселковой столовой, где с утра пораньше торговали водкой в разлив.

Зуб проводил его долгим взглядом, сплюнул на ступени проходной и подался в сторону автостоянки, куда и вправду должен был прикатить не брат, конечно, но старый проверенный друг.

Красный, сверкающий лаком и никелем «опель-рекорд» лихо разбрасывал по сторонам подтаявший дорожный ледок, то и дело обгоняя осторожно плетущихся по добитой трассе более рассудительных водителей. Заслышав нетерпеливый сигнал сумасшедшего камикадзе, те испуганно жались к обочине и, покрутив пальцем у виска, провожали взбесившийся «опель» взглядами, в которых смешалась целая гамма переживаний — от искреннего сочувствия до ехидного злорадства на самоубийцу, сумевшего в столь трудные времена приобрести новенькую иномарку.

Но отношение оставленных позади водителей Сергея не волновало. Досадуя на забастовавший, стоило выехать из гаража, движок, он притапливал теперь педаль газа почти до упора, надеясь, что Сашка дождется припозднившегося приятеля у зоны, а не попрется в Минск на перекладных…

Дружили они лет тридцать, с детсадовской поры. И в школе за одной партой сидели, а поскольку жили дверь в дверь, то и дома почти не разлучались. Объединяло их многое, но особую роль сыграло увлечение карате. Когда-то, в раннем детстве, Серега откопал в семейном архиве изданный еще до революции самоучитель джиу-джитсу. Открытием немедленно поделился с Сашкой, предложившим освоить пару-тройку приемов. Кое-что получилось, и Сашка с Серегой в полгода завоевали среди окрестной шпаны славу мастеров рукопашного боя. Сашку звали не иначе как Зубом, по фамилии, а Сергей почему-то окрестил себя Сэтом. Почему Сэт, он и сам не мог объяснить, но детские прозвища прилипли к друзьям навсегда. Среди районных малолетних драчунов Сэту и Зубу соперников уже не находилось, начались спарринги в более старшей возрастной категории. Однажды Сэт уделал в тяжком бою пятнадцати летнего верзилу-боксера из соседнего подъезда, чему папа десятилетнего самородка-рукопашника, подполковник КГБ, очень удивился. Но, выслушав гневные тирады матери потерпевшего, принял меры.

Поступил он достаточно мудро: вместо сурового запрета применять в уличных боях японские хитрости, договорился с динамовским тренером, пытавшимся внедрить в гэбэшном спортклубе, кроме самбо, восточные боевые единоборства. На первую же тренировку Сэт прихватил с собой Зуба, и пацанята с радостью принялись стравливать пар под наблюдением специалиста. Собственно, о карате и сам тренер имел весьма смутное представление, экзотические виды борьбы осваивал по переводным самиздатовским пособиям, потому и двигался вместе с учениками извилистым путем проб и ошибок, недостаток информации компенсируя природным талантом бойца. Но результатов кой-каких достиг.

К совершеннолетию Серега с Сашкой сами запросто могли бы преподавать костоломные премудрости новичкам, хотя школой их навыки назвать было нельзя. Наблатыкались всего понемногу, смесь стилей и систем самозащиты — по сути то же самбо, только в кимоно.

Кто-то из одноклубников-гэбэшников растрепал Сереге о существовании закрытого для непосвященных спецфкультета Рязанского училища ВДВ, настоящей школе профессиональных убийц. Сашку такая романтика не привлекала, человек он был по натуре миролюбивый и всей душой противился любому проявлению дисциплины — исключением являлся только спорт, — Серега же, воспитанный папой-чекистом, наоборот, тянулся к армейскому строю. В конце концов один стал курсантом этого самого спецфакультета, другой — студентом экономического вуза. Сашкин отец, всю жизнь корпевший над бухгалтерскими книгами, как-то ухитрился направить сына по своим стопам. К тому же при нархозе существовала секция карате, и Зуба привлекла возможность продолжать тренировки. Грузин-сэнсэй, всем и каждому кричавший о своем черном поясе, единожды поработав с новичком в полный контакт, отозвал того в сторонку и посоветовал заниматься самостоятельно, по индивидуальному плану. Правда, плана никакого не предложил.

Спустя три года Зуб впервые попробовал тюремной баланды. Конфликт, возникший на институтском вечере отдыха из-за первой красавицы факультета, выплеснулся в грандиозную потасовку, Сашке пришлось воевать с тремя соперниками сразу. Для тех вечер отдыха растянулся на долгий академический отпуск по состоянию здоровья, а лишивший их этого здоровья Зуб получил свой первый трешник.

Сэт в ту пору осваивал специальность разведчика-диверсанта, в Минск наезжал только в отпускные месяцы и о случившейся с другом беде узнал лишь после суда, из письма матери.

Друзья не встречались лет пять. Сашка успел после года отсидки выскочить по амнистии, с полгода поболтаться по городу и угореть по новой за мелкое мошенничество. Дали три с половиной года, и, отбарабанив срок от звонка до звонка, он вновь окунулся в застойную жизнь белорусской столицы.

Сергей к тому времени получил лейтенантские погоны, какое-то время покомандовал взводом в учебном центре армейского спецназа в Печорах, добровольно поперся в Афганистан, где заработал орден, два ранения и контузию. Вернее, орден дали, когда с почетом увольняли из армии, поскольку в результате вышеупомянутых увечий к службе в спецназе Сэта признали непригодным. Тянуть лямку до пенсии в других родах войск он наотрез отказался, повесил в шкаф китель с погонами старшего лейтенанта и пристроился инженером в одну хитрую шарашку, выпускающую точные приборы для нужд мясо-молочной промышленности. Благо, кроме специальности шпиона, в училище позволяли освоить десяток прикладных наук.

Освободившийся примерно в то же время Зуб с другом столкнулся случайно. Старики его давно переехали в другой район, связи с бывшими соседями не поддерживали, и Сашка здорово удивился, опознав в прихрамывающем навстречу парне с ранней сединой на висках старого приятеля. Он-то полагал, что Сэт продолжает пускать под откос душманских верблюдов и геройски расстреливать в затылок пленных американских военспецов.

Встретившись, друзья не расставались почти год. Предприимчивый Зуб оборудовал в заброшенном подвале полуподпольный спортклуб, где под видом самбо преподавал малолетним хулиганам некую смесь восточных стилей борьбы. Не безвозмездно, а за весьма солидную плату, о чем ученикам рекомендовалось помалкивать. Официально клуб возглавлял Сергей. Потряс где надо наградной книжкой, пообещал воспитать из шпаны достойную смену старшему поколению, райком комсомола и разрешил. Хотя Сэт ни на йоту не покривил душой и с подачи Зуба выпестовал истинных наследников большевистской шайки головорезов, власти спохватились и клуб прикрыли. Сергея спасли ордена, ранения и подвалившая амнистия, а весь прикуп пошел на Сашку. Обвинили того, правда, в мошенничестве и вымогательстве, а не организации под эгидой ВЛКСМ бандитской группировки, состряпали дельце, сплошь шитое белыми нитками, и определили на три года в колонию строгого режима.

Освободился он в самом конце восьмидесятых. Не забывавший о друге Сэт к тому времени организовал кооператив «Левша» и, сколотив бригаду мастеров из спившихся талантливых электронщиков, вовсю ремонтировал фирменную бытовую аппаратуру. Зуб быстро освоился и затеял под прикрытием «Левши» производство якобы фирменных голосовых систем «Маршалл», в которых фирменной была разве что витиеватая надпись на колонках. Первую партию аппаратов удачно сплавили в Узбекистан, подтянули кавказских лабухов, но бес попутал, и одну голосовую Сашка всуропил землякам. Подделка обнаружилась, в придачу один из потерпевших оказался сыном крупного эмвэдэшного чина, и, загрузив всю вину на себя, Зуб поехал обживать кельи Глубокского монастыря. Суд признал его особо опасным рецидивистом со всеми вытекающими из этого последствиями. Не помогли ни деньги, ни связи, точнее, помогли, но не совсем. Сашке дали всего четыре года, хотя могли навернуть на все десять, а звание особо опасного рецидивиста прилепили исключительно в рамках закона как осужденному по аналогичным статьям более двух раз.

Сергей отделался частным определением суда и внушительным штрафом. Кооператив прикрыли, но бывший председатель особо не бедствовал. И страдальцу Зубу помогал, чем только мог. Оставив мораль строителя коммунизма в грохочущем ущелье у перевала Саланг, Сэт тогда еще твердо уверовал — если и стоит за что-то отдавать силы и жизнь, то только за свое персональное счастье. Интересы общества, одурманенного несостоятельными идеями, с его представлениями о нормальной жизни как-то не состыковывались, зато философия Зуба, утверждавшего, что личное благо каждого и есть основа всеобщего благополучия, устроила Сэта полностью. Он, как и Сашка, даже семью создавать не спешил, рассудив, что плодить нищету в полунищей стране грешно, сперва надо твердо встать на ноги, а уж потом сажать на плечи счастливое потомство.

В последнее время Сергей промышлял охраной и сопровождением грузов. Иногда вышибал по просьбе мелких бизнесменов долги у таких же проходимцев, как и сами кредиторы. Время от времени сопровождал солидных деловых людей в поездках в качестве телохранителя.

Афганские раны почти не беспокоили, благодаря регулярным тренировкам в платном клубе Сергей находился теперь в отличной форме. Конечно, выстоять спарринг по всем правилам с молодым тренированным противником вряд ли сумел бы, но одолеть того же бойца в ситуации, близкой к боевой, мог запросто. Спецподготовка, опыт и кой-какие собственные разработки сделали Сэта опасным для любого противника, будь тот хоть чемпионом мира…

«Опель» ворвался в поселок, когда Сашка уже начал отчаиваться. Сновавшие взад-вперед менты так замучили его дурацкими вопросами, что, кабы не зековская роба на плечах и отсутствие денег — пособия не хватало даже на автобусный билет до Минска, — давно бы отсюда удрал.

Но, узрев Серегу, с виноватой улыбкой распахнувшего дверцу машины, заулыбался и сам:

— Думал, ты уже догораешь где-нибудь к кювете. Спасибо, что живой доехал.

— Сплюнь, трасса и так вся в соплях. — Сэт кивнул на заднее сиденье. — Вон шмотки, переоденься. Весь салон тюрьмой завонял.

Сашка перегнулся, переволок объемистую спортивную сумку к себе на колени и назидательно заметил:

— Это хорошо, что у тебя на тюремный запах аллергия. Осторожнее будешь. Поехали, а то я от вида колючки на заборе и сам скоро пятнами пойду.