Часть третья,
произведение то же
Хором, не слыша друг друга
От офиса остались камни и головешки. Ветви с уже набухшими почками, доверчиво склонившиеся к окнам, через которые зимой прорывалось тепло, почернели и пахли мертвечиной. Земля под ними была грязной и тощей, как бездомные дети. Зрителей из числа праздношатающихся и пенсионеров, по обыкновению, было много, хотя само действо завершилось: сбив пламя и утопив мебель в пене, пожарные прямо у входа нашли канистру из-под бензина и констатировали факт поджога. Их сменили две милицейские группы: одна искала следы диверсантов и террористов, другая — местная — выглядела довеском к зрителям и разнилась только формой. Ее послали за свидетельскими показаниями на верхние этажи и расположенный напротив военкомат, который смотрелся так, словно все ушли на фронт еще в сорок первом, хотя старожилки на лавочках в день зарплаты наблюдали здесь некоторое оживление в фуражках.
Все ежились и бродили с пасмурными лицами, ибо весна в этот год была непунктуальна до произвола. Тысячи молодых людей жаждали свидания с ней на всех углах и под часами, но она не шла, а часы стояли, заклеенные рекламой. Зима же напоследок выглядела точно с похмелья, и на небо было больно смотреть.
Гидренко и Безбольников примчались раньше пожарных машин, чуть позже подъехал Валовой, разозленный выбивающим из колеи происшествием и в частных репликах употреблявший непереводимую игру непереводимых слов. Известить о случившемся Трипуна не представлялось реальным, так как неделю назад он уехал на похороны тетки в область и с тех пор не показывался, будто от горя лег в могилу вместо нее или вместе с ней. Но такому не верилось, ибо Трипун сам заявлял не раз, что родственников его только очень большая война полюбить заставит.
Фатима первой «отстрелялась» перед оперативниками. После допросили Валового и некоторых подошедших с утра сотрудников, которых Гидренко побыстрей спровадила до лучших времен, а так как контора впредь представляла интерес только для археологов и то через две тысячи лет, то лучших времен в этом месте сотрудникам пришлось бы ждать напрасно. Безбольникова не тронули как дальнего друга фирмы, не желающего ей зла. Раздав кипу повесток на следующий день, милиционеры разъехались с чувством исполненного долга.
— Что ты им наплел? — спросила Гидренко Валового, наблюдая за милицейской машиной, увязшей на повороте всеми колесами.
— Как было приказано: пожимал плечами в недоумении.
Фатима довольно кивнула:
— Нам бояться нечего. Помещение, мебель и оргтехнику мы не страховали. Значит, пожар нам не выгоден.
— А кому выгоден? — спросил Валовой, как римский претор.
— Трипуну, — решил Безбольников. — Он же заявил о выходе из дела. Фирма без офиса — как скоротечная чахотка, быстро загнется. Тут Корчагин нужен, чтобы дело двигалось, но он умер за светлое будущее, а его голым энтузиазмом нынче в стриптиз-баре старых денежных дур развлекают.
— Все логично для милиции: только Трипун жаждал нас покинуть, но не мог этого сделать простым увольнением, — сказала Фатима. — Расчет прост: после пожара предприятие самоликвидируется, а заработанное делится между учредителями. Быстро, надежно и не надо по судам бегать, свой пай требовать. Тем более Трипун две недели назад подал на развод с одним из учредителей и сказался в нетях.
Валовой побродил в раздумье, пачкая модельную обувь в черной склизи, потом постелил газету на обгоревший стул и сел.
— Но его нет в городе.
— Да не свои же руки Трипун марал! — сказал Безбольников. — Он сам газовую горелку не зажжет, не то что канистру с бензином.
— Нам-то какой резон, не пойму? — удивился Валовой. — Ну упекут его, а долю конфискуют.
— В нашу пользу, — сказала Гидренко, — за понесенные убытки, которые мы раздуем.
— Может, и стрелял он на поляне сам в себя, чтобы нам насолить? — съехидничал Валовой.
— Будем держаться этой версии, — заявила Фатима приказом. — Отступников надо карать тюрьмой за умышленный поджог.
— Туалет сгорел? — спросил Безбольников.
— Унитазы не горят, — ответил Валовой. — А что?
— Хочется.
— Тут теперь в любой комнате туалет, — сказала Фатима.
Она прошла в кабинет директора и открыла несгораемый сейф. Увидев на нижней полке бутылку коньяка, Валовой довольно хмыкнул и побежал мыть стакан под краном, который после пожара подтекал в секундном режиме и вполне годился служить клепсидрой до исправления. Но коньяк имел температуру человеческого тела, и Валовой выставил бутылку за окно на подоконник, охладиться.
— А если у милиции возникнут другие версии? Например, кто-то из уволенных — Аредова, или Грань, или Вдолина, или муж Вдолиной отомстили?
— Придется намекать, что это неправильный путь. Вплоть до этого, — ответила Фатима, считая хрустящие подрумянившиеся купюры. — Ты, Петя, задавай вопросы мне, задавай, чтобы не ляпнуть чего-нибудь по недомыслию. Балабон ты эдакий!
— А если спросят, почему месяц назад мы отказались от сигнализации и уволили охранников?
— Не по карману. Кстати, на них тоже можно свалить поджог. Но в крайнем случае.
Валовой пощупал бутылку и, глянув в оставшийся от окна проем, присвистнул:
— Смотри-ка, Светка Грань пожаловала.
— Где? — спросил Безбольников.
— Вон, на улице за деревом прячется. Привести ее? — спросил Фатиму.
— Нечего. У нее теперь с Трипуном дружба на почве неприкаянности. Нашли друг друга два урода. Люмпен-торгаши. Теперь будут вдвоем сидеть на перевернутом ящике у метро и торговать пучками доморощенной редиски.
— Откуда знаешь?
— Разведка донесла.
— Интересно, чего она высматривает? — спросил Безбольников.
— Просто пришла позлорадствовать. Времени свободного много, на работу никто эту дуру не берет, — решила Гидренко. — Теперь молоденькие нужны и незакомплексованные, чтобы все обязанности и прихоти начальника за одну зарплату.
Безбольников вышел, наломал веток и сделал веник, которым навел на полу условный порядок. Фатима и Валовой снесли в закуток с надписью «Касса» уцелевшие папки и предметы, еще способные служить в конторе. Закуток, размером со стол и рассчитанный на одного кассира, согнувшего ноги в коленях, уцелел благодаря обитой железом двери, обгорел только косяк.
— Что Бог ни делает — все к лучшему: закроем эту фирму и вольемся с нашими капиталами и связями к конкурентам. Я этот вопрос еще до пожара кое с кем прощупала. Придется, конечно, делиться, но тут путь наименьшего сопротивления и самый быстрый, — подытожила Гидренко.
— Главное, на побегушках не оказаться, — сказал Валовой. — Не мальчики уже и не девочки.
— Все зависит от того, сколько денег мы с собой принесем, — сказала Фатима. — Наличности, конечно, не хватит, даже с загашниками. Придется продавать машины и квартиру, которую я подарила Безбольникову.
— А где жить? — спросил Безбольников.
— Ко мне пока переедешь. Трипун пусть катится в каталажку или к маме. В случае чего, куплю Безбольникову комнату в коммуналке.
— Почему все время Безбольников?! У меня имя есть!
— Я его не помню, — сказала Гидренко. — И не топчись без дела. Иди в ЖЭК, приведи плотников: надо тут все заколотить.
— А доски?
— На ближайшую стройку загляни, или мебель разберешь. Сам сообрази хоть что-нибудь!
Валовой выпучил глаза и закричал:
— Бутылку украли! Среди бела дня! Ну ворье! Совести у них нет.
— Дел невпроворот, а тебе бы нализаться по уважительной причине, — сказала Гидренко…
Безбольников привел с собой не только плотников, но и все руководство ЖЭКа, слесарей, электриков и даже любопытную паспортистку. Они с утра знали о пожаре на подведомственной территории, но что-то мешало им оторвать зад от стула и сдвинуться с места, и только приход Безбольникова подвинул коммунальных работников на две сотни шагов. Между Гидренко и начальницей ЖЭКа, тоже привыкшей брать победы голосом и тоже слышавшей в споре только себя, сразу вспыхнула ссора, за чей счет ремонтировать первый этаж, и сразу потухла, так как Фатима вспомнила, что помещение больше не понадобится, поэтому сейчас стоит со всеми доводами согласиться, а вывезя уцелевший скарб, забыть сюда дорогу.
Когда она кивала головой на вписываемые в акт суммы ущерба и ремонта, жалея при этом, что не сама передавала взятки начальнице и не может намеком вернуть ту на место, подъехала еще одна сине-белая машина, перекрашенная из сине-желтой по обезьяньей моде на американский манер. Из нее вылезли Цементянников и Трипун.
— Это что за продолжение концерта? — удивился Валовой.
Милиционер, которого в тот момент с трудом опознала бы сумасшедшая свидетельница, так как он был в костюме без погон, вышел из машины, Трипун уже переминался с ноги на ногу, выискивая на земле место почище. К нему подбежала Грань, — видимо, она находилась в дозоре или просто караулила Трипуна для встречи.
— Одна нервотрепка с вашей фирмой, первобытные вы капиталисты, — сказал Цементянников с порога. — И все на мою голову! Сначала поручили было эту ерунду с поджогом другому, а потом вспомнили, что Трипун уже проходит по делу, и передали мне. Хотя никакой связи я не вижу.
— Вы его уже арестовали? — спросила Гидренко.
— Кого?
— Трипуна.
— За что? — спросил Цементянников.
— Я думаю, за поджог.
— Наоборот, он достоин благодарности. Сам пришел ко мне утром и сообщил, что этажом выше, — Цементянников показал пальцем в потолок, — проживает гражданин, который много раз останавливал у дома Трипуна и, угрожая пустить петуха фирме, требовал денег.
— Меня он тоже останавливал, — сказал Валовой. — Но это же несерьезная заявка. Да и канистра с бензином ему не по карману. Да и продал бы он ее, а не тратил на нас.
— Напрасно вы так думаете. Он — безработный озлобленный тунеядец, и к тому же — я проверил — за ним уже числится поджог склада нержавеющей стали и условный срок.
— А если он не сознается? — спросила Гидренко.
— Куда ж он денется! Да и дело ему знакомое, — победно улыбнулся Цементянников. — К тому же, по оперативным сводкам, вчера он залил портвейном единственные штаны, прополоскал, но не выжал и повесил сохнуть. Ночью ветер разбил замерзшей до камня тканью стекло балконной двери, поэтому подозреваемый в холоде не спал и думал, как бы согреться.
— Зачем же невинных людей сажать? — попеняла Гидренко.
— А вы знаете, кто поджег?
— Нет. Конечно нет. Но надо подумать. Денька два. Что-нибудь прояснится.
— А в Трипуна тоже стрелял поджигатель без штанов? — спросил Валовой.
— Тут нет напрашивающейся связи, пистолет ему точно не по карману, — ответил Цементянников. — Да и какая разница!
— Но все-таки. Народ хочет знать.
— Скорее всего, в Трипуна стрелял человек случайный, просто так, пушку пробовал перед покупкой. Или человек, который очень любит Аредова и боится остаться без него. Так, что даже готов пойти на преступление. Но это моя собственная версия, не имеющая под собой никаких фактов.
— На чем же она базируется?
— Раз Трипун никому не нужен и не мешает, значит, кому-то очень нужен Аредов. Таких двое: его подростковая дочь и малолетний сын, — подозревать их несерьезно, — объяснил Цементянников. — Жаль, не истек срок следствия, а то я давно сдал бы это дело в архив.
— Разве Трипун не нужен вон той, рядом с ним? — показала Гидренко черным от сажи пальцем. — Сейчас целоваться начнут на глазах жены, бесстыдники!
— У Аредова может оказаться любовница, способная на все, — сказал Валовой. — Вдруг он — ее последний шанс в этой жизни, а дальше одинокая старость, и хоронить некому.
Цементянников пожал плечами, захрустев накрахмаленной без меры рубашкой.
— Вот так у нас и работает милиция! — сказал Безбольников. — Только деньги народные проедают.
— Да вы б за мою зарплату с постели от истощения не встали, — ответил упитанный Цементянников.
— А вы б за мою скальпель в руке не удержали, — ответил Безбольников.
Цементянников опять пожал плечами — движение это напоминало тик в зачаточной форме — и с двумя участковыми стал подниматься по лестнице.
Через несколько минут он вывел тщедушного, заросшего и опустившегося мужичонку с озлобленным ртом и в меховой кепке грузина-полярника. В руках тот сжимал недопитую бутылку коньяка. Вероятно, Цементянников перед заключением в камеру сделал ему поблажку этой бутылкой, но Валовой эту поблажку ликвидировал: отнял недопитое и сам промочил горло, в трех матерных словах объяснив происхождение коньяка у арестованного.
— Не противно допивать за алкашом? — спросила Гидренко.
— Я в юности и не с такими портвейн в подворотне пил, — ответил Валовой. — И ничего, ни одна зараза не пристала.
Когда, машина уехала, в обгоревший проем вошел Трипун. Начальница ЖЭКа улыбнулась ему, как приятелю, Трипун ответил ухмылкой, как стерве, на которую зря потратился, а Гидренко сказала подавшему на развод:
— Ты домой больше не приходи. Там теперь Безбольников жить будет. Вещи твои Петр завезет куда скажешь.
— Поздравляю, — сказал Трипун Безбольникову.
— В другой раз, — тихо сказал Безбольников, — еще успеем порадоваться.
— Завтра придет мой адвокат, — сказал Трипун.
— За твоей долей? — спросила Гидренко.
Именно.
— Пусть сразу чешет с заявлением к судье. Добром я ничего не отдам, а здесь все заколочу и опечатаю.
— У меня собственная печать есть.
— А я жэковской. Они уже акт составили, пусть теперь охраняют руины. Вдруг ты придешь и в гневе наделаешь новых убытков, не учтенных актом.
— Все равно проиграешь.
— Пока суд да дело, я твои денежки пять раз прокрутить успею.
— Откровенная! Хоть бы посторонних постеснялась.
— Зачем скрывать то, что и дураку объяснять не надо.
— Я сегодня приду домой. Ты мне еще жена штампом.
— Не заставляй ни в чем не повинных людей брать грех на душу.
— Я заберу свою кошку.
— Ищи ее под домом: Безбольникова тошнит от животных.
— Ну и твари же вы все!
— Твари, твари, — согласилась Гидренко. — Иди отсюда, ассенизатор общества, без тебя тошно.
Трипун вышел на улицу, Грань взяла его под РУКУ-
— Нашли друг друга, — откомментировал Валовой. — Завидки берут.
— Так догони и пристройся с другого бока, — посоветовала Гидренко, но как-то неуверенно.
Валовой усмехнулся и бросил пустую бутылку в угол, хотя там и без нее грязи хватало…
На автобусной остановке Трипун и Грань заметили, что уже сошел снег и горожане выгуливают на газоне черепах среди первых одуванчиков, а сердобольные травят голубей заплесневевшим до голубизны хлебом. Весна прибежала так быстро, как будто Дед Мороз напугал ее страшной рожей и побил посохом.
— Ты уверена, что он не выгонит нас взашей?
— Виктор не злопамятный. Я ему призналась, что когда-то приходила к ним в гости с парнем, но парень был не мой, а Алкин, она представляла его моим для отвода глаз. И Виктор расстроился не из-за этой подлости, а из-за того, что сам не догадался и выпивал с этим усатым подонком. Фамилия у него была смешная. Алка звала его Любимый Тошнилкин, и вполне заслуженно.
— Даже не пойму, какую фирму мы откроем и что будем делать вместе?
— Он придумает, у него голова ломится от идей. Знаешь чем он сейчас занимается? Приходит в какую-нибудь частную контору и предлагает услуги по заключению договоров с новым непроверенным партнером, если таковой появился на горизонте. Ему сообщают имеющуюся информацию о тех, с кем хотят вступить в сделку, потом он идет к потенциальному партнеру и под вымышленным предлогом о сотрудничестве выясняет обстановку в конторе. А дальше — проигрывает с нанимателем все варианты беседы и реальные условия при заключении договора. И его клиент действует наверняка.
— Он пошутил, он на такое не способен. Это его грезы, по-моему.
— Ему же нужны деньги на разъезд и нормальную жизнь. Тем более он подыскал вариант с приемлемой доплатой. Ему сейчас нужны крупные суммы. А потом он к ним привыкнет, втянется…
— Да-а, необходимость зарабатывать деньги часто объединяет врагов.
— Все люди — враги по старой дружбе. А что еще остается? Сейчас ученые и преподаватели — как русские первой волны эмиграции: ни денег, ни гражданских прав. Они получают только ту работу, на которую не претендуют хамы. Лаборант торгует лотерейными билетами, ассистент скачет челноком в Турцию за сгнившим товаром, доцент сторожит платную автостоянку, профессор развозит продукты мелким оптом на собственной автомашине, которую купил на Ленинскую премию, а академик пишет по заказу частного издательства «Всеобщую историю московских проституток: от палеолита до наших дней».
— Это верно, не выдержали элита и богема удара, побежали в прохиндеи за ошметки колбасы. Но что с Аредовым будем делать? Никак не пойму.
— Его мозги, наши руки — и дело пойдет.
— Куда? Или откуда?
— В гору. Пойми ты: все, что валялось под ногами, хамы уже растащили. Пришло время думать или грабить хамов.
— Грабить уже нечего, все вывезли.
— Аредов что-нибудь придумает.
— Ты, часом, не влюбилась в него?
— Я жить хочу по-человечески.
Подошел автобус. Трипун потоптался в луже, как перед стартом, потом сказал:
— Ты сегодня поезжай к нему одна.
— Не поняла. Мы же вчера договорились!
— Мне срочно надо съездить в банк и оставить заявление, чтобы без подписи директора ни одной копейки нельзя было снять со счета.
— Валовой и Гидренко завтра переизберут тебя двумя голосами против одного и снимут сколько захотят.
— Тогда побегу к Цементянникову, наплету что-нибудь, пусть арестуют счет хотя бы на месяц.
— А когда переговоришь с Аредовым?
— Завтра… Или послезавтра… Садись скорей, автобус тронется.
Света Грань подумала, что если сейчас увезет Трипуна силой, то уподобится Гидренко, а кончит так же, как Алка, — у самого синего моря в разбитом деревянном корыте, навсегда запутавшись в неводе…
Перед институтом Грань, по старой привычке, прочла столбовое объявление: «Два студента ищут тяжелую физическую работу в ночное время. Интим не предлагать», — усмехнулась и стала еще решительней.
На кафедре она нашла Аредова, который сам с собой вел философский диспут:
— Почему все виды на земле борются за выживание? Разве муха понимает отличие между жизнью и смертью? Откуда таракан чувствует опасность? Или он реагирует замиранием на каждый движущийся предмет? То есть в природе двигаться может только он и тот, кто мельче?..
— Ну что, — перебила Грань, — будем организовывать с Трипуном фирму? Он согласен и дает первоначальный капитал. Только сегодня приехать не смог: у них контора сгорела.
— Сначала я организую для этих новых бизнесменов и рэкетиров в одной ряхе платные арифметические курсы с задачками типа: остаток ночи девочка Маша плакала навзрыд, так как, покидая публичный дом, хозяин супермаркета дал ей миллион жвачек, а ее подруге Лене — три миллиона. Пьяные родители часто били девочку Машу палкой по голове, и она не могла сосчитать, во сколько раз выше оценил хозяин супермаркета обслуживание ее подруги. А можешь ли ты? Да, ты, рожа! С кастетом под мышкой! И не смотри на меня так пристально стеклянным глазом, и не щелкай фисташки фарфоровыми зубами, а отвечай по сотовому телефону!..
— Ну хватит шуток, — сказала Грань, — давай серьезно.
— Мне такие курсы ближе как преподавателю со стажем. Вы лучше действуйте без меня моими прожектами. Организуйте благотворительный концерт популярной рок-группы в пользу голодающих студентов. Входная плата — банка мясных или рыбных консервов. Наши — десять процентов за идею.
— Зачем нам столько консервов? Они же портятся.
— Тогда организуйте общественный фонд по защите чести и достоинства культурного наследия. Например, обзовет кто-нибудь в печати нецензурно Бояна или Добрыню Никитича — под суд его, голубя, вместе с редакцией. И питаться с этого. Я буду читать газеты, а вы — бегать по судам. Вот готовые иски: в Туле открыли кооператив «Лев Толстой» по продаже оружия, новый сорт чая назвали «Маршал Жуков». Кто такой Микеланджело? Спроси любого малыша — «черепашка-нинзя». Только абсолютный кретин мог до такого додуматься. Наверное, прежде он работал в отделе нападений министерства обороны…
— А нельзя ли что-нибудь конкретное и ощутимое в ладонях?
— Ты не понимаешь: каждый человек должен украсть миллиард из воздуха! Это единственный способ спасти страну от колонизации. Это долг каждого честного гражданина. Не ждать, когда быдло продаст одну шестую, или теперь седьмую, или восьмую часть суши, а выступить дружными рядами купцов под прикрытием ограниченного контингента и систем ПВО. Теперь мне ясно: простые русские мужики, торгующие на Запад воздухом, должны спасти страну от расхитителей, потому что если посчитать, сколько в России было растрачено вхолостую народных сил, и востребовать эти силы, то оба берега Волги можно уставить пирамидами Хеопса. Надо же наконец браться за голову!
Грань выпила с Аредовым чай и назойливо разрешила проводить себя до метро. Аредов пребывал в весенней эйфории. Уже цвели вишни, под которыми мочились пьяные новоявленные Лопахины.
— Ты не представляешь, как глупы и ленивы на раздумья нуворишки! Вот посмотри на рекламу этого частного галантерейного магазина: «Скроем все недостатки вашей фигуры». На уродов он рассчитан, что ли?
— А как надо?
— «Подчеркнем все достоинства!» — хотя бы. Заглянем, откроем глаза котятам бизнеса? Это теперь в жизни главное — пустить пыль в глаза и карманы обчистить. А почему бы и вам не попробовать? Представь рекламу по телевизору: «В народе базарят: с милым и в шалаше рай. А если у вас шалаш от фирмы „Трипун энд Грань корпорейшн“? Сорок килограммов хвойных веток и четыре перекладины из нержавеющей березы! В комплект также входят котелок и две рогатины для приготовления пищи. Молодоженам — скидка, бомжам — поблажка»!
— Но все-таки встреться с Трипуном, пожалуйста.
— Но кем он мне будет служить? Мой товар — идеи, а добросовестный кладовщик из его головы никудышный. Она у Трипуна, конечно, большая, но и пользуется он ею, как слон: откатить бревно хоботом и уложить в штабель он способен, но мои требования к будущим подчиненным выше.
— Попробовать можно? Трипун совсем не такой, как ты думаешь. Он очень ответственный, он ждет поручений, вот и поручи.
— Лучше я напишу еще одно письмо, в котором выражу свое восхищение его терпением и исполнительностью. В конце каждого предложения я поставлю восклицательные знаки, они будут смотреться, как команда баскетболистов, провожаемая толпой поклонников.
— Ты можешь говорить серьезно? Как в прошлый раз.
— Ко мне пришла весна и прописалась, а у Трипуна — бесполое лето. Пусть подождет пару месяцев осени, позагорает, попьет пивка. А еще лучше — пусть уподобится японцу: найдет пару валунов в поле и сядет смотреть, как они растут.
— Ладно, мне пора, — решила Грань.
— Извини, домой не приглашаю. Боюсь, БЖ покусает тебя или поцарапает до крови…
Аредов пришел с цветами в квартиру, ставшую коммунальной, но еще сохранившую бытовые признаки сожительства, и сказал бывшей жене:
— Когда ты научишься запирать дверь от воров? Наверное, я не все о тебе знаю. Может, в детстве ты вовсе не скакала по ущельям, а провела на улице и кормилась щедростью помойки? Ты не встречала замков, когда приходила в гости на соседнюю свалку. Ведь и готовить там тебя не учили, по сей день питаешься от случая до чьей-нибудь милости.
— Хоть бы «привет» сказал.
— Знаешь, я презираю тебя до такой степени, что даже в самом благодушном настроении вместо «здравствуй» смогу выдавить лишь «пошла в жопу».
— Это мне? — увидела цветы и удивилась.
— С чего вдруг? — удивился. — Дочери.
— Значит, у тебя завелись деньги.
— Нет, я их сам завел назло и буду размножать в клетках, подкармливая мелочью.
— Только плати алименты на детей. Ты же сам говорил: «Эти дети мои, а не твои, потому что умеют доставать языком до носа, как и я, а ты не умеешь».
— Обратись в суд или по месту работы.
— Что мне с исполнительного листа! Этих денег даже на хлеб не хватит.
— А ты попроси у кого-нибудь, раз у бывшего мужа нет. Ты ведь привыкла. Хотя бы у своего поручика, пока он окончательно не сбежал. Знаешь чем он занимается? Цементянников рассказывал: просматривает объявления в газетах, едет смотреть квартиры на обмен или продажу и при этом ворует что-нибудь ценное. И попробуй поймай такого!
— Дрянь! Тебе просто завидно или обидно.
— А я поверил охотно. Разве порядочный здоровый человек при деньгах свяжется с матерью двоих детей? Он знает, что доброе имя матери — как забор, в котором достаточно одного лаза, чтобы вся конструкция потеряла смысл и приобрела видимость. Вот козел какой-нибудь — другое дело. А ты для него вроде эликсира молодости: напьется с утра и станет козленочком.
— Паразит! Скотина! Только изводить умеешь!
— Сейчас я вылью на тебя ушат холодной воды по методу Ганнушкина… И знаешь что, не ходи ты по квартире полуголая: я все-таки не железный Феликс. Купи себе какую-нибудь двубортную пижаму, чтоб меня от тебя еще сильней тошнило.
— Убила бы!
— Потерпи немного, скоро разъедемся, и ты сможешь спокойно лежать на высоких подушках в нестираных наволочках и с катехизисом разврата в руках шептать молитву: «Черти, сделайте мои грехи приятными».
— Ты на свои носки посмотри.
— Я уже видел утром. Показались слегка ношенные, а оказалось, даже слегка дырявые. Но это тебя уже не касается.
— А почему мы не можем просто быть друзьями?
— Я, понимаешь ли, уже свыкся с мыслью, что тебя в природе нет и никогда не было, а события твоей якобы жизни основаны на реальных фактах, не имеющих ничего общего с действительностью.
— Но ты хотя бы мог уважать меня как личность!
— Твоя личность — довесок к промежности, которую эксплуатируют все кому не лень. И ради этого терпят довесок.
— Я, между прочим, в турецкую фирму секретарем-референтом устроилась.
— Разве ты когда-нибудь ходила на работу? По-моему, тебя водят туда обстоятельства, как слона на вечернюю программу в цирк. Сама бы ты по доброй воле паслась среди тугих кошельков. Что еще надо девушке коленопреклонного возраста, не обремененной ни тактом, ни разумом. Готова служить оригинальным дизайном — турецкой подстилкой в интерьере. Один сеанс — сто долларов.
— Кстати, я из туалета лампочку вывернула: в моей комнате последняя перегорела.
— Придется гадить у тебя.
— Вот еще!
— Тогда ложись спать с закатом и вставай с рассветом.
— Я читать хочу на ночь.
— Ты все равно не делаешь никаких выводов из прочитанного.
— Мне нравится.
— Найди в кладовке шахтерскую каску, надень и читай под ней.
— А у тебя нет лампочки?
— Если тебе что-то нужно, сходи на лестничную клетку к другому соседу. И давай появляться на кухне в очередь, и мыть посуду сразу после еды. Еще раз увижу три дня не мытую тарелку, наложу дохлых тараканов. Ты съешь без разбора и умрешь в полной безнаказанности собственного идиотизма. Кому я буду мстить остаток жизни? Хотя кто ты теперь? Отрезанный ломоть, который упал в лужу, — лакомый кусок для лежащей рядом свиньи. У тебя не жизнь, а пародия неприкаянной шлюхи. Тебе не надо было выходить замуж. Или выходить за слепоглухонемого капитана дальнего плавания. Только где их сыщешь? Уже всех расхватали.
— Мне искренне жаль, что тебе так Плохо.
— Себя пожалей. Ты уже не человек, ты помойка, на которую опорожнилась еще одна ассенизаторская машина… А что я детям буду говорить?..
Вечером к нему заглянула дочь.
— Пап, твой магнитофон сломался, — сказала она.
— Сам или ты помогла?
— Я пальцем его не тронула!
— Тогда положи его в угол: пусть подумает о своем поведении. А потом отнеси на помойку.
— Да он почти новый!
— Я уже старый.
— Старики ругают молодежь на чем свет стоит, потому что боятся ее от беспомощности, а ты не ругаешь, ты еще молод.
— Пожалуй. Старики не поступают опрометчиво, а после меня останутся только ошибки, которые сейчас я ошибочно выдаю за дела.
— И я ошибка?
— Мудрец на сто дел может однажды сглупить, а дураку повезет. Лучше не думай об этом, а играй в одноруких «бандитов», там ничего от твоей головы не зависит: дергай за ручку и сам дергайся. Недаром — любимое детище американцев!
— Пошли, — сказала дочь после ужина, — я познакомлю тебя со своим мальчиком.
— Он хороший мальчик?
— Вообще-то, он готов влюбляться во всех девушек подряд, но без пошлости.
— Тогда не пойду.
Но они уже стояли на улице. Был вечер, которому не терпелось стать ночью разбитых фонарей, утерянных зубов и даром потраченной невинности. Молодежь, натосковавшаяся дома за зиму, резвилась вокруг, как дети и как хотела. За ней безотчетно наблюдал милицейский патруль, отбывая служебную повинность. Один — с автоматом на боку — читал вслух книжку «Спартак», набираясь мужества, а другой — за рулем — думал, что гладиатор чувствовал себя на Везувии в большей безопасности, чем они с двумя литрами в бензобаке, которых никак не хватит уйти, если за ними погонятся бандиты. Но его мыслям мешала какая-то песня из магнитофона, поэтому милиционер механически повторял слова.
— Никак не решу: что с тобой делать? — сказал Аредов. — Выдрать? — вроде взрослая. Не драть? — вроде маленькая… Почему пять лет назад я не отпустил тебя в пионерский лагерь имени героя Каталажкина? Там бы воспитали в духе времени. А так, с моего перегляда и от маминой перестройки у тебя шкала ценностей поехала. И ничего уже не сделаешь, придется исправлять внуков.
— Вообще-то, я целилась этому злосчастному Трипуну в задницу.
— Не говори таких слов. Хватит того, что твоя мама начала ругаться матом.
— Но он сам виноват: мог бы мне ружье с оптическим прицелом подарить, раз миллионер фигов. И ты тогда говорил, что он не человек, а животное, пусть в костюме, но все равно бешеное, и любой поступок в отношении его оправдан.
— Я не тебе говорил, а себе говорил…
В небе летал космический корабль. Им управлял слон — по нарастающей: ведь первым космонавтом был муравей, за ним — мышь, потом — собака, человек…
Февраль 1994 г.
