Триада восьмая Ночь накануне родительского дня
1
Поначалу они нашли сковородку шикарную, но абсолютно непригодную для электроплиты, — огромную, глубокую, с мощной рукоятью чуть ли не в полтора метра длиной. Марина удивленно охнула и отправилась на поиски чего-нибудь менее внушительного. Кирилл обревизовал донце утвари, появилось у него нехорошее подозрение: предмет сей использовался не столько для готовки, сколько для расправы с муженьком, впавшим в грех неумеренного пития или кобеляжа. Но никаких подозрительных вмятин на донце не обнаружилось…
Супруга же отыскала в кладовке обмельчавшего потомка чудо-сковороды: серо-чугунное неказистое детище совковского ширпотреба. Не «Тефаль», но по беде сойдет…
Вскоре по дому поплыл божественный аромат жарящегося мяса, заставлявший Кирилла глотать слюнки — ужин сегодня оказался непривычно поздним. Он и глотал, одновременно мелко-мелко нарезая зеленые перья молодого чеснока — как выяснилось, лишь это растение способно без ухода, без прополки и поливки, конкурировать с заполонившими огород сорняками.
— Кирюньчик! — позвала Марина. — Сходи к машине, там в багажнике, слева, синий пакет, в нем — бутылочка «Сангрекристы». Принеси, пожалуйста.
На Кирилла ее слова подействовали, как камень, упавший на дно илистого водоема — улегшаяся было муть подозрений вновь поднялась наверх… Он спросил ровным голосом:
— А тебе… разве можно?..
— Можно, можно… — улыбнулась Марина. — До третьего месяца многое можно. Лекарства нельзя сейчас кое-какие, антибиотики, например… Иди, не мешкай, мясо быстро прожарится.
Кирилл медленно вышел на крыльцо, машинально достал сигарету — вспомнил о зароке, переломил, выкинул…
Врет?
Или нет?
Еще год назад позиция жены в вопросе обзаведения наследниками была непреклонна: рожать надо, как на Западе, — планово, лет так в тридцать пять, не более одного ребенка. А до того хорошенько пожить для себя.
Любое мнение может измениться, но… Но как-то очень уж идеально все совпало по времени — именно якобы беременность Марины стала последней точкой, подвигнувшей Кирилла на приобретение загородной недвижимости. Соглашаясь для вида, он своим тихим саботажем вполне мог затянуть дело на несколько лет…
…Время близилось к полуночи. Сгущавшаяся темнота так и не превратилась в полноценный мрак — смутная, расплывчатая, серая полумгла, именуемая романтиками белой ночью.
Кирилл всматривался в нее, словно надеялся увидеть зримые ответы на мучавшие его сомнения. Затем спохватился: вино! Быстро сбежал по ступеням крыльца, пошагал к «пятерке». Нечего ломать голову, все равно проблему умозрительно не решить. Да и практический эксперимент поставить не так-то просто. При нынешней их частоте сексуальной жизни Марина легко сумеет утаить очередные месячные. Разве что попросить ее эдак ненавязчиво: «Пописай-ка, милая, в скляночку, я тут по случаю прикупил тест-полоски на беременность…»
С такими мыслями Кирилл действовал совершенно автоматически: достал из кармана ключи, нажал кнопку на брелке («пятерка» мяукнула сигнализацией, мигнула подфарниками), отпер багажник, поднял крышку… И отшатнулся от ударившего в нос густого зловония.
Черт возьми!
Они совсем позабыли про дохлую лисицу!
Быстро же, однако, засмердела… Не удивительно — день выдался ясный, машина хорошенько нагрелась на солнце… Надо зарыть, и немедленно, а то отмывай потом багажник от какой-нибудь гадости… Он поспешил к сарайчику, где во время сегодняшней инвентаризации хозяйства видел сложенный в углу сельхозинвентарь.
В сарае, исполнявшем по совместительству функции мастерской, электричество наличествовало, но лишь теоретически, — Кирилл впустую несколько раз щелкнул выключателем. Крутанул колесико зажигалки, прибавил пламя до максимума — найти ничего не успел, зажигалка быстро раскалилась, жгла руки. Повезло — случайно заметил жестянку, почти до краев заполненную расплавленным и застывшим стеарином, свечной огарок торчал над ним едва заметно…
Да будет свет!
Фитилек затеплился еле-еле, давал света куда меньше, чем зажигалка, и тут же новорожденный огонек чуть не захлебнулся в лужице растопившегося стеарина; Кирилл накренил жестянку, слил излишки… Ну вот, относительно приличное освещение.
Быстро порылся в куче стоявшего в углу инструмента: тяпки, грабли, подернутый ржавчиной лом, — лопаты нет… Повел свечой туда-сюда — а это что там за длинная рукоять торчит из-за верстака? Опять не лопата, — вилы… странные какие-то вилы…
Длинные, чуть изогнутые зубцы покрыты насечками-зазубринами — сделанными, очевидно, зубилом. К чему бы такая модернизация?
А, понятно… — догадался Кирилл секундой позже. Протекающая неподалеку речонка под названием Рыбешка, — крохотная, почти ручей, — надо полагать, своему названию соответствует: ничего, кроме мелочи, не водится. Но наверняка весной заходит на нерест крупная рыба из Луги — вот Викентий и соорудил импровизированную острогу, колоть щук на мелководье.
Лопату он все-таки отыскал — просто не заметил поначалу ее короткий черенок среди прочих тяпок-грабель. Но чуть раньше Кирилл отыскал нечто иное.
На верстаке лежал РЕЗНОЙ СТАВЕНЬ.
Почти готовый — орнамент чуть-чуть не закончен.
Орнамент из затейливо сплетенных свастик…
Или покойный Викентий являл собой классическую иллюстрацию к поговорке про сапожника без сапог, или…
Какое к черту «или…»! Он вдруг понял, что выйдя в ночь — на минутку, за бутылкой вина — взял и самым преспокойным образом исчез. Для Марины, разумеется…
«Она меня пришибет, — подумал Кирилл, чуть не бегом направляясь к машине. — Той самой сковородкой».
Мысль была в достаточной мере шутливая.
Но в каждой шутке, как известно, лишь доля шутки.
2
Марина стояла, глубоко задумавшись, — однако не о том, где же шляется ее непутевый муж.
И сжимала в руке не грозное оружие возмездия, не сковородку с полутораметровой ручкой. Всего лишь старый рентгеновский снимок.
Снимок с дикой звукозаписью, сделанной неизвестно кем, неизвестно когда… И вовсе уж непредставимо, с какой целью.
Запись вызывала странное желание — прослушать ее еще раз. Для чего? — непонятно… Однако хотелось. Причем одной, без Кирилла… Не время — но зачем-то, едва муж вышел за порог, она достала снимок, припрятанный в шкафу…
Пластинка «на ребрах» ассоциировалась у Марины с давней подругой Калишей. Вернее, теперь уже бывшей подругой…
…Имя Калиша — не производное, как можно бы подумать, от Кали — малосимпатичной богини древнеиндийского пантеона. Уменьшительно-ласкательное от Калины — по уверениям родителей Калиши, вполне заурядного для Киевской Руси славянского имени. (Проверить те уверения, как объяснил как-то Кирилл, не так легко: в русских летописях IX–XI веков женские имена почти не упоминаются: Ольга, Предслава, еще пара-тройка… И творили историю, и летописали творимое сплошь мужчины.)
Калиша и в школьные времена выглядела девочкой со странностями. С годами странности росли и множились. Марксистский закон отрицания отрицания сработал в данном случае без осечек: словно в пику родителям-славянофилам Калиша всерьез увлеклась Востоком. Марина про себя даже выражалась жестче: не увлеклась, а сдвинулась на восточной тематике… Причем сдвинулась абсолютно бессистемно, без привязки к определенной культуре и эпохе: среди интересов Калиши мирно уживались тибетская эзотерика и китайская чайная церемония, шаманские камлания малых народов Сибири и современные дзен-буддистские изыскания.
Марина была бесконечно далека от подобных, как она выражалась, заморочек, — и тем не менее любила ходить в гости к Калише, сначала одна, потом с мужем. Там все было необычно — а значит, интересно…
Где работала Калиша — неизвестно. Вроде бы что-то для кого-то где-то переводила… Восточное, понятно. В квартире ее царил жуткий бедлам: уборка и Калиша — понятия несовместимые. А среди бедлама царила Калиша… Пожалуй, она была красива — своеобразной, на любителя, красотой: высокая, темноволосая, очень узкая в кости; Марина даже немного завидовала ее рукам: тонкие кисти, изящнейшие длинные пальцы, идеальные ногти — хотя внимания им Калиша почти не уделяла.
Приходили к ней странные, чуть в другом измерении жившие люди, вели странные речи — о чем угодно, лишь разговоров о «баблосе» (столь привычных для корпоративных пикничков с участием коллег Кирилла и их жен) никогда не звучало в квартире Калиши.
Если курили, то ни в коем случае не сигареты, — кальян или тончайшие, из бумаги скрученные ароматные папироски (не банальная «травка», сладковатый аромат анаши Марине доводилось обонять, пусть сама никогда не причащалась, — но и к табаку содержимое тех папиросок имело отдаленное отношение).
Если пили — то странное, с диковинным букетом вино, бутылок Марина никогда не видела, Калиша всегда наливала из графина причудливой формы…
А если включали магнитофон — то слушали уж никак не рок, не попсу и не классику. Возможно, то была так называемая психоделическая музыка — Марина не знала, она давно взяла за правило не задавать подруге лишних вопросов, дабы не утонуть в заумных и пространных лекциях-объяснениях…
Не то от непонятных разговоров Калиши и ее приятелей, не то от странной музыки у Марины словно бы плавились некие предохранители в мозгу — сидела на диване, отрешившись от всего, уплывая куда-то вдаль под заунывный тягучий мотив… Почти не видела и не слышала ничего вокруг — без остатка растворялась в чем-то, чему сама затруднялась дать название…
На следующий день Марина изумлялась себе: надо же так бесцельно, ни на что угрохать вечер… Но снова, когда через месяц, когда через два, собиралась в гости к Калише.
Дикий мотив, записанный «на ребрах», чем-то напомнил ту, звучащую у Калиши музыку. Нет, на слух ничего общего, — схоже действие… Тоже тянет КУДА-ТО, мягко уводит из привычной реальности… Правда, уводит в ДРУГОЕ место, где правит бал отнюдь не блаженное растворение в чем-то неназываемом — но ужас и боль, настолько дикие, непредставимые, что сливаются со своей полярной противоположностью — с наслаждением…
Мазохизм? Возможно…
Марина подозревала, что стала случайной обладательницей психоделической записи — но к той же самой цели эта музыка идет иным путем… Если два путника выйдут из одной точки — один строго на запад, другой строго на восток, и не отклонятся с избранного пути, — где-то на обратной стороне Земли они непременно встретятся, не так ли?
Увы, Калиша по этому вопросу уже не проконсультирует… По любому другому — тоже. Все отношения с ней разорваны полтора года назад — раз и навсегда.
Причина проста и заурядна: Марина вдруг с изумлением обнаружила, что эта чернявая тощая сучка нагло подбивает клинья к Кириллу!
Калиша?!
К ЕЕ мужу?!!
Не могла поверить, думала — мнительность. Это Калиша-то, к двадцати семи ни семьей, ни детьми не озабоченная, западавшая до того сплошь на чокнутых, способных в основном к ментальному сексу… Ну на что ей Кирилл, скажите на милость? Разве что для банальной случки, после которой и поговорить-то не о чем, — он хорошо разбирается в маркетинге и менеджменте, может часами нести всякую чушь о военной истории, но в эзотерических штучках-дрючках ни уха, ни рыла…
В следующий визит музыка не оказала на Марину своего привычного действия — изобразив расслабленность и отрешенность, она внимательно наблюдала за Калишей… Ну так и есть… Тут и слова не нужны, этаких женских посылов не почувствует разве что мраморная статуя… И благоверный, похоже, поддается — пока что подсознательно, пока что не задумываясь об измене…
Ликвидировать проблему надлежало быстро и жестко. И самым подходящим для Калиши способом. Марина исповедовала жизненный принцип: в борьбе с кем-либо всегда используй то, чего противник не ждет, с чем не сталкивался, с чем не умеет бороться… Проще говоря: чемпиона по боксу — обставить в шахматы, гроссмейстера — нокаутировать.
Она позвала Калишу на кухню, якобы посекретничать. И без каких-либо объяснений сразу же врезала в солнечное сплетение. Хорошо врезала, качественно, год тренировок в секции женской самообороны не прошел даром. Длинное тело Калиши надломилось, сложилось пополам, из губ вырвалось невнятное шипенье. «Некому Калину заломати…» — произнесла Марина совершенно ровным тоном. Запустила пальцы в черные густые волосы, задрала голову сучки, — и тут же маленький твердый кулак ударил в лицо, разбив нос и губы разом. «Некому кудряву заломати-поебати… Хоть раз увижу рядом с ним — убью, сука», — прозвучало все без излишних эмоций, холодно и сухо, чтобы поняла, чтобы прониклась: так и будет. Кровь капала на циновку с замысловатым узором…
…От раздумий и воспоминаний Марину оторвало громкое шкворчание и запах мяса, начавшего подгорать. Сунув снимок в прежний тайник, она метнулась к плите.
Спасти отбивные удалось в последний момент.
3
Ужин устроили при свечах. Дешевый способ добавить романтики, однако же сработал…
Кириллу казалось, что все вернулось на семь лет назад: парочка влюбленных до безумия студентов (ну, по меньшей мере, он — до безумия); уютное кафе-подвальчик на Васильевском; непринужденный разговор вроде ни о чем, но каждое слово с глубоким эротическим подтекстом… И точно так же отражается трепещущий огонек свечи в хрустале бокалов.
Нет, насчет бокалов он погорячился, никакого хрусталя здесь и сейчас в помине не оказалось — стограммовые водочные стопки с мелкими гранями. Но свечи и в этой стеклотаре отражались не менее романтично, свет дробился, рассыпался сотнями лучиков, как будто незамысловатая деревенская посуда целиком была вытесана из алмаза…
Короче говоря, целоваться они начали прямо за столом — горячо, страстно. И не только целоваться… И Кирилл, когда на руках нес жену (уже лишившуюся кое-каких деталей туалета) в горницу, к огромной двуспальной кровати, опасался: джинсы сейчас не выдержат, молния разлетится от неудержимого напора изнутри…
Чуть позже — они уже лежали на кровати, обнаженные — Кирилл вдруг почувствовал на самой своей в тот момент важной части тела вместо нежных пальчиков — острые коготки. Длинные, ухоженные коготки Марины. Ее страстный шепот мгновенно, без какого-либо перехода, сменился холодным рассудочным голосом:
— Ну и как ты сегодня пялился на сиськи этой королевы свинофермы?
Словно ведро ледяной воды… Словно ветровым стеклом по лбу… Словно ржавым колуном по хребту…
— Может, она лучше меня? Может, милый, ты пойдешь на кушетку и там подрочишь, вспоминая прекрасную свинарку?
Коготки сжались, едва заметно, — но вокруг наиболее чувствительного места, вокруг самого кончика объекта своего приложения. Тот, напуганный и шокированный таким поворотом событий, попытался сжаться, уменьшиться, втянуться, — как голова напуганной черепахи втягивается внутрь панциря. Коготки усилили напор — совсем чуть, но Кирилл зашипел от боли.
И все закончилось.
Рассудочный голос сменился горячим шепотом: «Не бойся, малыш, я пошутила…», коготки бесследно исчезли, в дело вновь вступили пальчики, и, немного спустя, — влажные, нежные губы и шаловливый язычок; изобиженная часть тела обижалась недолго, приняла безмолвные извинения, и быстро восстановила физическую форму и боевой дух, и казалась вновь готовой к самому решительному наступлению, вернее — к самому глубокому вторжению…
Но внутри Кирилла что-то сломалось. Что-то пошло глубокими трещинами и рассыпалось на куски…
Физические последствия не задержались. Оказавшись на Марине, постанывающей, отвечающей энергичными встречными движениями, — он выбивался из сил, но никак не мог кончить.
Придется симулировать, решил он спустя несколько минут (или часов? чувство времени утерялось…) Благо жена свое получила, а то ведь недолго дождаться второй серии скандала: значит, я тебя уже не возбуждаю?!!
Не успел. Марина все поняла (попробуйте-ка что-нибудь от нее утаить, хоть в жизни, хоть в постели), но отреагировала на удивление лояльно, прошептала: «Устал, бедненький…» Аккуратно коснулась огромной шишки на лбу: «Это она виновата, проклятая лиса… Ничего, сейчас моему Кирюше будет хорошо…»
Уложила стремительно теряющего эрекцию Кирилла на спину, опять пустила в ход пальцы, губы… И, когда муж вновь оказался относительно готов к любовным подвигам, — оседлала его, широко расставив бедра.
Кирилл почувствовал, что пальцы супруги направляют его не туд а, — в иное отверстие, очень узкое, очень тесное, обычно запретное в их ночных играх. Удивился — после нескольких первых опытов Марина отказалась от анального секса, чересчур для нее болезненного.
Вот и сейчас — не убирая руку, двигалась медленно-медленно, осторожно-осторожно, словно хозяйка, томящая гостя на пороге — и не знающая, пригласить внутрь или нет.
Потом вдруг одним движением буквально насадила себя на вздыбленную плоть Кирилла. Застонала — скорее от боли, чем от удовольствия. И затем, во время убыстряющихся ритмичных движений, стоны не прекращались.
Груди — острые, с крохотными сосками — трепетали в такт толчкам над лицом Кирилла, как плоды, которые никак не удается стряхнуть с ветки дерева. Он протянул к ним руки, ладони наполнились упруго-мягким, пальцы осторожно взялись за соски… «Не так! — яростно пошептала Марина между стонами. — Сильнее! Не бойся!» Она порой любила ласки грубые, болезненные, — похожие на ласки насильника, больше возбуждающие его самого, чем жертву… Кирилл не стал отказывать: стиснул сильно, выкрутил соски пальцами — стоны стали громче, и, кроме боли, теперь слышалось в них наслаждение.
Было хорошо, очень хорошо, он подумал, что все закончится именно так, причем весьма скоро, — но Марина неожиданно соскочила с него, и застонал уже Кирилл — от жестокого разочарования.
Она нависла над ним, стоя на четвереньках, свесившиеся волосы щекотали лицо. «Теперь ты, милый, теперь ты, только сильно… сильно и быстро…»
Марина опустилась на спину, нарочито медленным движением потянула подушку, столь же неторопливо подложила ее отнюдь не под голову — Кирилл чуть не взвыл от перенапряжения, от дикого желания. Наконец притянула его к себе, закинула на плечи широко разведенные ноги… Он вошел резко, глубоко, — в то же, но уже далеко не в узенькое отверстие, запертая калитка превратилась в широко распахнутые ворота, покорно и с нетерпением ожидающие вторжения…
Она вскрикнула — не застонала, вскрикнула в полный голос. Он начал, как она просила, и как хотел сам, — сильно и быстро. И продолжил убыстрять движения, хоть это и казалось невозможным. Стоны и вскрикивания сменились словами: хрипловатыми, прерывающимися, возбуждающими (куда уж больше? — но возбуждающими!), сводящими с ума…
В выражениях в такие мгновения Марина абсолютно не стеснялась.
«Трахни меня… трахни… выеби… выеби всю… глубже… глубже-э-э… я хочу твой хуй, весь… глубже-э-э-э-а-а-а…… кончи, милый… кончи в меня… кончи-и-и-и…»
Она извивалась под ним, она кричала в полный голос, она вонзила коготки ему в спину, и теперь это оказалось не больно — прекрасно…
Он попытался чуть-чуть притормозить, чуть-чуть промедлить, чуть-чуть еще побалансировать на краю пропасти, полной наслаждения… Попытался — и не смог.
О-о-о-о-у-а-а…. Уф-ф-ф-ф…
…………………………………….
Давненько у них не бывало такого ураганного секса.
Давненько, но…
Финал отчего-то получился смазанным… Оргазм, буквально навязанный супругой, стал каким-то бледным, каким-то ненастоящим… Техническим , пришло вдруг в голову подходящее слово… Больше облегчения, что все закончилось, чем удовольствия… К тому же немедленно возникли легкие болезненные ощущения в мошонке и внизу живота — не то чтобы настоящая боль, но приятного мало.
…Наверное, она меня все-таки любит, подумал Кирилл, когда Марина — обнявшая его, плотно прижавшаяся, — задышала мерно и ровно. Очень по-своему, загадочной и странной такой любовью с извращенными садомазохистскими нотками, и приправленной самой махровой собственнической ревностью… Но любит.
Непостижимые существа эти женщины.
Он лежал и лениво, полусонно размышлял о странностях их брака. (Или не странностях? Или у других тоже хватает своих, невидимых посторонним заморочек, — сравнить-то не с чем, первый опыт семейной жизни остается единственным…)
Лежал, думал — и как-то пропустил момент, когда можно было уснуть по-настоящему. Сонное отупение прошло, кровь, отлившая от головы к более важным в тот момент органам, вновь вернулась к привычной своей циркуляции в организме, — и спать совершенно расхотелось. А не мешало бы — ни к чему завтра сидеть за рулем сонной мухой.
Марина пробормотала во сне что-то неразборчивое, сняла руку с его плеча, перевернулась на другой бок, свернувшись калачиком, — и выглядела сейчас маленькой, трогательной и беззащитной. Кириллу захотелось ее поцеловать — с благодарностью. Сдержался — разбудит, чего доброго. А разбуженная до срока Марина, ох… Не стоит о грустном. По крайней мере, трогательной и беззащитной тут же перестает казаться.
Ладно, пора спать…
Кирилл постарался полностью отключить мозг, не думать вообще ни о чем, — куда лучший способ заснуть, чем мысленный подсчет прыгающих через загородку овец…
Не получилось.
Отвлекали звуки, издаваемые старым домом.
Исключительно ночные звуки — днем их не услышишь. Хотя, казалось бы: замолчи, затаи дыхание, — и слушай… Но нет, этим звукам нужна еще и темнота.
Скрип… Тихий скрип половицы — точь-в-точь как под чьей-то осторожной ногой… Снова скрип, чуть в стороне — неведомый кто-то постоял, вслушиваясь — и сделал второй шаг. Потом еще один, и еще…
Физика процесса ясна и понятна — старое дерево нагрелось за день, а сейчас остывает, поскрипывая. Но отчего же так гнетут эти ночные звуки?..
Затем к поскрипыванию добавилось тихое-тихое шуршание… Мышь? Наверное… Надо будет купить пару мышеловок и какой-нибудь отравы, мало приятного в таком соседстве…
Шуршание смолкло и больше не возобновлялось. Зато на грани слышимости возник новый звук, природу и происхождение которого Кирилл поначалу определить затруднился.
Что-то связанное с влагой, одна из составляющих звука — не то еле слышное журчание, не то побулькивание… Мышка описалась? — попытался он мысленно пошутить. Получилось не смешно.
Что же там, черт возьми, такое?
Наконец он понял. И облегченно вздохнул. Труба! Конечно же, фановая труба, ведущая от стока раковины к сливной яме. Марина после готовки наверняка не плотно завернула кран, водится за ней такой грешок в городской квартире. Тонюсенькая струйка падает в сток практически бесшумно. Но на внутренних стенках фановых труб вечно хватает всякой налипшей гадости, — и, преодолевая эти препятствия, вода издает еле слышные звуки.
Надо бы встать и затянуть кран… Сольется бак — придется с утра первым делом осваивать процесс его накачивания.
Вставать не хотелось, Кирилл буквально заставил себя… Постоял, всматриваясь в серой полумгле, где расположены предметы меблировки — надо пройти на кухню бесшумно, ни на что не натолкнувшись… Просчитал оптимальную траекторию, двинулся…
Внезапно там, в кухне-столовой, затикали настенные часы. Еле слышимое днем «тик-так» показалось громовым набатом.
Он застыл на самом пороге.
Что за…
Ведь Маринка их днем остановила, сказала, что раздражают…
А эта система сама собой никоим образом заработать не может, кто-то должен толкнуть маятник…
Не может — но заработала.
Мышка пробегала, хвостиком вильнула… Шустрая такая мышка, запросто шныряющая по вертикальным стенкам… Вообще-то и такое случается, как-то раз на их той, давней даче мыши попортили продукты в сумке, подвешенной на вбитый в стену гвоздь… Но все равно сомнительно. Нет в часах ничего для грызунов интересного.
Он почувствовал сильный озноб. Хотя с вечера казалось — в доме достаточно тепло…
Ну и что? Так и стоять теперь, ломая голову: отчего же вдруг пошли старые часы? Он разозлился сам на себя, решительно шагнул вперед. Нет, лишь хотел шагнуть именно так — но получилось не очень… Трудно решительно шагать абсолютно голому человеку — когда мужские причиндалы при каждом шаге болтаются и шлепают по ляжкам…
…Ходики он увидел сразу. Всматриваться не пришлось — часы светились тусклым желто-зеленоватым светом. Не целиком, разумеется, — лишь стрелки и цифры, нанесенные на циферблат.
Ух-х-х… Так и кондратий хватить может, от неожиданности… Идея неплохая: фосфорная краска издалека и в полной темноте позволяет понять, который час. Но лучше о таком предупреждать загодя…
Спустя несколько секунд он понял, что с механизмом ходиков не все ладно… Вернее, все неладно. Стрелки вращались! Им, собственно, надлежит именно тем и заниматься, — но не с такой же скоростью… Минутная стрелка крутилась примерно втрое быстрее, чем могла бы крутиться секундная, окажись она на этих часах. Часовая ускорилась пропорционально — проходила одну двенадцатую циферблата за полный оборот минутной.
Казалось бы, тиканье при таких делах тоже должно было раздаваться гораздо чаще. Однако нет — неторопливый, размеренный звук не сочетался с бегом обезумевших стрелок.
Но самое главное он осознал еще позже — стрелки вращались в обратную сторону!!
И что-то еще не так было на кухне, какая-то странная мелочь, совсем сейчас не важная — в сравнении со свихнувшимися ходиками.
Кириллу пришла дикая мысль — и со временем, и с часами все в порядке. Не в порядке он сам… Что-то с ним случилось, что-то неправильное, — и он проваливается в глубь времен. Назад, в прошлое — затягивающее, как бездонные трясины Сычьего Мха…
На-зад, на-зад, на-зад, — ехидно отстукивали часы. — Ты-наш, ты-наш, ты-наш… Ты не вернешься! Ты утонул в волнах времени, — тик-так-у-та-нул, тик-так-у-та-нул, тик-так-у-та-нул! — и не выплывешь, к ногам привязаны свинцовые гири в форме сосновых шишек…
Ни хрена! — хотел крикнуть Кирилл, а может и в самом деле крикнул, но не услышал себя. Ни хрена, ничего у вас не получится, сейчас я выйду в сени, возьму лихоедовский колун и разнесу вас к бениной матери!!! Он был убежден: Трофим принес сюда свой знаменитый колун, конечно же, принес и оставил в сенях, Кирилл даже зримо представлял, где именно тот стоит — прислоненный к стене рукоятью, обмотанной синей изолентой…
Взбесившиеся часы, похоже, испугались его решимости — обе стрелки сошлись на двенадцати и замерли. Тиканье смолкло — и прозвучал не то скрип, не то скрежет… Распахнулись дверцы? Так и есть, сейчас выскочит кукушка… Птичка, птичка, сколько мне жить на свете?! Лучше не говори, гнида, лучше молчи, проклятая тварь…
Кукушка не выскочила. И ничего не сказала… Но что-то вывалилось из распахнутых дверец, вывалилось не с бодрым «ку-ку!» — с мерзким утробным звуком, напоминающим те, что издавал Кирилл, пытаясь удержаться от рвоты над трупом лисицы… Вывалилось и безвольно свесилось, пересекая циферблат — и обе стрелки, и цифра «6», и цифра «12» теперь были закрыты.
Кириллу показалось, что ЭТО — вывалившееся-повисшее — несколько раз дернулось, пытаясь не то втянуться обратно, не то окончательно освободиться… А потом часы рухнули со стены.
Рухнули с грохотом, способным разбудить мертвого, — да что там, разбудить всех мертвецов мира, сколько ни скопилось их в земле с начала веков… Рухнули и разбились, шестереночки раскатились по полу, обе стрелки отлетели от циферблата и тускло светились чуть в стороне…
Туда тебе и дорога, проклятый призрак проклятого дома, мы здесь, и мы живы, а призракам не место рядом с живыми…
Он стоял — голый, в нелепой позе — и ждал, что сейчас прозвучит недовольный, хриплый со сна Маринкин голос: «Ты спятил, милый? Энурез мучает? Или эротические сновидения?» И что он ей скажет? «Да, любимая, ты права, я спятил, еще как спятил, а за кампанию спятили часы на стене, и хотели уволочь меня в прошлое, да не рассчитали силенки, надорвались…»
Голос не прозвучал.
Тишина. Мертвая тишина. Гробовая.
Хотя нет… Тот звук, что Кирилл услышал еще в кровати, никуда не исчез. Наоборот, здесь, на кухне, стал даже громче. Вот только доносился он не от раковины — ровно из противоположного угла. Прямоугольник обеденного стола, одним торцом примыкавшего к окну, слабо виднелся. Но рядом, в углу, в промежутке между столом, окном и печкой, затаилась непроглядная тьма. Именно оттуда доносилось не то побулькивание, не то журчание…
В этот момент Кирилл понял, какую странность он отметил краем сознания — за несколько мгновений до того, как часы начали свою свистопляску. Запах! Нет, не запах… «Запах» — достаточно нейтральное слово…
Зловоние — так будет вернее.
Не слишком сильное, не бьющее наповал, не заставляющее зажимать нос и искать пути к отступлению. Однако вполне отчетливая вонь — какую случается порой вдохнуть над растревоженным болотом.
И, ему показалось, — запах доносится из того же угла, что и звук… Воображение нарисовало нелепую картинку: кальян, как тот, что был у Калиши, только внутрь вместо ароматизированной жидкости налита мерзкая болотная жижа. И все это побулькивает. И все это пахнет…
А курит тот кальян…
Идиот! Слепец! Мог бы сразу разглядеть… И сообразить.
В темном углу, помнил Кирилл, стоял стул — самодельный, деревянный — с высокой резной спинкой. Напротив, с другой стороны стола, — точно такой же! И ЕГО СПИНКУ КИРИЛЛ ВИДЕЛ! А у того, что в углу — нет! При той же степени освещенности…
На стуле кто-то сидел.
Нет, там могло лежать что-то темное на сиденье, могло что-то темное висеть, прикрывая спинку…
Но Кирилл не обольщался. ОН ЗНАЛ.
Все просто и ясно, стоит чуть напрячь извилины…
На стуле сидит Викентий. Мертвый хозяин дома. Пришел и сидит на своем любимом месте. Где еще сидеть ЖИВОМУ старику, как не рядом с окном и печкой… Мертвый не изменил привычек.
Мертвецы не возвращаются? Ха-ха, еще как возвращаются, когда время начинает бежать вспять…
Викентий… Это его зловоние наполняет кухню. Это слышн<О> его дыхание — воздух протискивается сквозь гнилостную слизь в разложившиеся легкие, и выходит обратно…
Темное бесформенное пятно изменило очертания, стало выше, больше — все без малейшего звука, лишь прежнее натужное клокотание: вдох-выдох, вдох-выдох…
«Встал, идет сюда, — понял Кирилл с каким-то тупым равнодушием. — Надо бежать. Надо заорать, разбудить Марину…»
И не сделал ничего. Не заорал — рот открывался и закрывался беззвучно, словно в немом кино. Не побежал — ноги как будто приклеились к холодным доскам пола.
Бесформенное черное нечто надвигалось. Вдохи-выдохи забулькали прямо в лицо. Зловоние стало невыносимым.
Кирилл рванулся, в последний раз пытаясь разорвать невидимые путы, и…
В глаза ему ударил свет: яркий, ослепляющий, обжигающий.