20
По приезде я позвонила братьям Ивановичам и незамедлительно, прямо телефону, сдалась. Но все это мелочи жизни, и я опускаю. А затем наступила ночь. То есть все-таки что-то сместилось и разгулялось в природе и выше, раз она наступила, и она на меня наступила.
Господи! Дай мне силы поведать о ней!
Ангина достала меня. Я пылала, металась, извелась, места себе не находила. Я - пожар горла, ангинное месиво! Горло так раскалилось, что, казалось, оно озаряет комнату сухим бордовым светом... Все стало совершенно мне противно: простыни, тиканье часов, книги, обои, духи, пластинки - ничего не хотелось, подушка жалилась, и я изредка приподнималась, в тупом отчаянье мерно била по ней кулаком, температура ползла, за окном ненастье, мелькали ветви, я перебирала людей и соки, чего бы попить, кто бы поухаживал за больной девочкой, напитки, люди смешались: ананасовый, сладкий, таил в себе разжиженного, волокнистого Виктора Харитоныча, и я отвергла его, вместе с дольками, приторно-манговый вызвал в памяти одно мельком виденное лицо на грязноватом пляже на Николиной горе, оно торчало без туловища, без имени и в темных зеркальных очках, апельсиновый сок был слишком цитрусовый, не говоря уже про грейпфрут, и одной мыслью о себе мучил и раздражал слизистую, а виноградный, целительный и вязкий, привел меня в глюкозный Сухуми, и Дато мне улыбнулся тяжелой улыбкой. В томатном содержался осадок из отрыжки, а также лучшая подруга, что, как чешуйка помидора, прилипла к нёбу, откуда ни возьмись, и забава юности, кровавая Мери, стекала по ножу, и, перебрав и ничего не выбрав, я остановилась на кипяченой воде в чайнике, которая из кухни отдавала Ритулей, но зато бесцветна и пуста, я долго не решалась встать, то есть даже сесть на кровати, одернув сбившуюся рубашку, верную спутницу моих болезней, а так я без нее, пусть дышит тело, а она все равно задирается, бесполезно, но тут я на нее надела сверху еще кофту, тетя Мотя, и шерстяные синие носочки - видок отменный, тетин-Мотин, и горло - как перо жар-птицы, и я подумала: вот наказание за поле, то есть осторожненько схитрила, цепляясь за болезнь, отделываясь пустячным наказанием, и хорошо, подумала твердо, что на стекло или банку консервную с развороченными зубцами крышки не напоролась на бегу, и вспомнилось, как в первый вечер у Леонардика, ДО Леонардика, порезалась и даже недоумевала, кто это был, что сзади был, помимо Ксюши и Антончика, поскольку никого больше не было, который поднес поутру глоток невозможного шампанского и поздравил с буйной красотой, но даже шампанское мне было не впрок, и я изменила ему не без гримасы при этом далековатом воспоминании, но вспомнила, как с болью проснулась в ступне, как порезалась отшибло, только Ксюша подкрашенными липкими губами шевелила, произнося неслышные слова, и вообще боюсь спать одна: скрип половиц, дверных петель, уключин - река - хлопок фортки - фотография - родничок - девушка с кувшином я потянулась к ночнику в виде совушки - не пей, козленочком станешь! - не пей! - я потянулась и с видом болезненным и невинным включила свет и даже вскрикнуть не смогла.
На маленьком узком диванчике, что по правую руку, как входишь в спальню, у двери, кровать - налево, сидел Леонардик.
Сидел ссутулясь, полуопустив голову, и из-под бровей грустноватым, я бы даже добавила, виноватым взором, как бы заранее извиняясь за вторжение, смотрел на меня.
Прижала к груди руки и с диким ужасом смотрела на него.
Он был не совсем похож на себя. Не только сутулый, но и весьма изможденный, как после многосуточного похода, опавшие бледные щеки и голубые бескровные полосы губ, нос казался куда боле орлиным и воинственным, чем раньше, полушария лба раздались, и седоватые волосы слегка кучерявились, и было их больше, чем было, и до меня постепенно дошло, в чем перемена: он пришел моложе того, кого довелось мне знать, с кем познакомилась на даче и с румяным лицом кружилась по льду теннисного корта, он был моложе, поджарый, и с лица не струился маслянистый свет, и черный клубный пиджак с серебристыми пуговицами мне тоже не был знаком. Чисто выбритый, с мешками усталости под глазами и двумя глубокими горькими бороздами, уходящими от ноздрей к углам рта, он был подобен скорее недобитому белогвардейцу, нежели счастливому деятелю культуры.
Глядя на меня, он сказал ровным, отчетливым голосом:
- Ты больна. Я пришел за тобой поухаживать. Ты хочешь пить?
Я хотела завизжать, но вместо того безвольно лязгнула зубами:
- Принеси мне кипяченой воды.
С готовностью встал, обрадованный возможностью мне услужить. В коридоре вспыхнул свет. Звякнула крышка чайника на кухне. Носик стучал о стекло. И он плавно появился снова со стаканом воды и плавно протянул руку, приближаясь к кровати. Я отпила, ловя неверными губами край стакана, и покосилась на его ногти: уродливо загибаясь, они врастали в мякоть пальцев. Он смутился и, отсев на диванчик, спрятал руки за спину.
- Не бойся... - попросил он.
Я слабо пожала плечами: просьба немыслимая.
- На поле было холодно... - полувопросительно произнес он, будто старался завести светскую беседу.
- Холодно... - побормотала я.
- Сентябрь, - рассудил он.
- Теперь мне хана... - пробормотала я.
- Ну, почему? - мягко усомнился он.
- Ты пришел.
- Я пришел, потому что ты больна.
- Не стоило беспокоиться... Ты же умер.
- Да, - послушно согласился он и добавил с несвежей улыбкой: - С твоей помощью.
- Неправда, - медленно покачала я головой. - Неправда. Это ты сам. От восторга.
Он сказал:
- Да нет! Я не жалею...
Я взглянула на него с вялым, почти равнодушным подозрением.
- Не веришь? Зачем мне лгать?
- Я тебя не убивала... Это ты сам... - качала я головой.
- Хорошо, - сказал он.
- Я тебя не убивала... Это ты...
- Ах, какое это имеет значение! - нетерпеливо воскликнул он.
- Для тебя, может быть, уже ничто не имеет значения, а я здесь живу, где все имеет.
- Ну, и как тебе здесь живется?
- Сам видишь... прекрасно. Помолчали.
- И долго ты собираешься так жить?
- Нет уж, хватит с меня! - отвечала я с живостью. - Надоело! Заведу себе наконец какую-нибудь семью, ребенка...
Он посмотрел на меня с глубочайшим сочувствием, если не с соболезнованием, во всяком случае, он посмотрел на меня с такой жалостью... я этого не выношу! я терпеть не могу! Я сказала:
- Ты, пожалуйста, так не смотри. Ты вообще лучше уходи. Уходи, откуда пришел. Я еще жить хочу!
Покачал головой:
- Не будет тебе жизни.
Я говорю:
- В каком смысле? Станешь меня постоянно преследовать?
- Как ты не понимаешь? - удивился он. - Я тебе благодарен. Ты избавила меня от позора жизни.
- Этого нельзя делать, - сказала я.
- Ты облегчила мою участь...
- Ах, брось! - передернула я плечами. - Дай Бог всякому так пожить!..
- Мне стыдно... стыдно... стыдно... - лопотал Леонардик, как безумный.
- Понимаю, - усмехнулась я. - Пожил, погулял, теперь самое время покаяться...
- И буду каяться! - выкрикнул он, брызнув слюной.
- Неужели в этом ты тоже преуспеешь? - удивилась я.
Помолчали.
- Ты жестока, - наконец вымолвил он.
- А ты?
Он встал и принялся ходить взад-вперед по комнате, взволнованно, будто живой.
- Мы с тобой, - объявил, - связаны гораздо крепче, чем ты думаешь. Мы связаны не только моей кровью...
- Опять ты об этом! - поморщилась я. - А кто меня обманул? Золотая рыбка! Кто обещал жениться?.. Женился? Ну, вот и отстань! Я сама разберусь.
Он остановился посередине комнаты и тихим голосом произнес:
- Я хочу на тебе жениться.
- Что?! - изумилась я. - Раньше нужно было об этом думать! Раньше! Теперь это просто смешно! Жених! - фыркнула я, окатив его взглядом. - Нашел дуру!
Он понурился от моих слов, однако не спеша продолжал:
- С тех пор, как я стал свободным...
- Ах, ты стал свободным! - перебила я его. - Ну, конечно! Теперь ты волен являться ко мне, хотя раньше ты сюда ни ногой. Теперь ты освободился от своей Зинаиды Васильевны...
При имени Зинаиды Васильевны он только рукой махнул:
- Я жил с пустотой.
- Теперь ты сам - пустота! - разозлилась я. - Иди кайся в другое место! Ступай на дачу, к Зинаиде! Она тебе очень обрадуется.
- Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты пойми...
- Ничего я не хочу понимать! Может быть, ты забыл, но у нас здесь такое не принято! Такие браки не регистрируются. Такого вообще не бывает, не морочь мне голову!
- Так ведь необязательно... необязательно здесь... - произнес он с болезненной робостью.
- Ах, вот что! - вскричала я, догадываясь. - Вот что ты мне предлагаешь! Переехать! Только чуточку подальше, чем мне предлагала мамаша...
- Все равно тебе здесь не жить...
- Да перестань ты меня пугать! Я не пропаду - не беспокойся! Я теперь, к твоему сведению, не иголка - не потеряюсь. Меня шесть американок поддержали. Слышал, может быть? По радио передавали.
- О чем ты говоришь? - всплеснул он руками и немедленно спрятал их за спину. - Ты послушай меня...
- Только не говори, что у вас там лучше. Только не уговаривай меня... Мне и здесь будет хорошо!
- Здесь тебе будет очень хорошо! - издевательски сощурился Леонардик.
- Молчи! - вскрикнула я. - А что там?
- Там ты будешь со мной. Мы соединимся в любви. Свет заново прольется на нас...
- Какой еще свет? - простонала я. И без того свет резал глаза.
- В этом круге жизни мы оказались пораженцами. Оба. Но ты все-таки узнала меня и назвала. Я же был настолько слеп, жизнь настолько залепила глаза... Это был катастрофический опыт. Я бежал, как осел за морковкой... Где наслаждение похоже на морковку, болтающуюся перед глазами, оно затмевает все, над ним трясешься... Я так трясся... так трясся... Я даже тебя не угадал... - Он помолчал, переводя дух. - Твои бега были куда красивее. Я пришел в восхищение... С готовностью принять смерть! И ради чего?!
- И вместо смерти приняла срам! - воскликнула я, обливаясь горючими слезами.
- Это было выше твоих сил, выше всяких человеческих возможностей, ласково покачал головой Леонардик. - Как бы ты ни бежала, ты заранее была обречена на поражение... Когда ты плачешь, ты божественна, - прошептал он.
- Я хотела, как лучше, - сказала я.
- Верю! Но для этой страны (он постучал страшным ногтем по туалетному столику), для нее колдовство охранительно... Стало быть, в этот раз ты была не спасительница, а посягала на разрушение, ты бежала против России, хотя ты и красиво бежала...
- Почему это против? - обиделась я.
- Потому что колдовство заговаривает кровь, но - как цемент - связывает центробежные силы... Кое о чем в этом роде я догадывался при жизни, но я умудрился сделать все для того, чтобы мне никто не поверил... Стыдно!..
- Заладил!
- Нет! - встряхнулся Леонардик. - Это какое-то наваждение! Не только живые, но и тамошние, бывшие сограждане не могут с ним совладать... Как будто нет ничего другого!
- Как-никак, шестая часть суши, - заступилась я за сограждан.
- Так ведь только одна шестая! - возопил Леонардик.
- Где же, по-твоему, столица? - поинтересовалась я. Он со значением устремил взгляд к потолку и затем плутовато улыбнулся:
- Ты всегда хотела столичной жизни... Зачем откладывать?
- Если ты меня любишь, то будешь ждать, - ответила я, тоже прибегнув к незначительной хитрости.
- Я не могу ждать, - пробормотал Леонардик. - Я истомился без тебя...
- Ты мне лучше вот что скажи! - отвлекла я его и вдруг неподдельно обрадовалась: - Если ты явился, ну, раз ты явился, значит. Он есть? Есть?
- Значит, я есть, - горестно усмехнулся Леонардик.
- Нет, погоди! А Он?
Леонардик упрямо молчал.
- Неужели ты там Его не чувствуешь? - поразилась я.
- Нет, почему? - безо всякой охоты молвил Леонардик. - Чувствую. Чувствую и каюсь, сгораю от стыда. Но ничего не могу с собой поделать. Ты притягиваешь сильнее.
Он затравленно посмотрел на меня с диванчика.
- Нам с тобой нужно утолить эту страсть, чтобы вернуться к Нему.
- Значит, Он есть! - возликовала я.
- Чему ты радуешься?
- Как чему? Вечной жизни! Леонардик скривил многоопытный рот.
- Нашла чему радоваться... Чтобы ее обрести, нужно очиститься от себя, расстаться со своим дорогим "я", которое чем больше мечтает и волнуется о своем бесконечном продолжении, тем скорее обречено на гибель и переплавку... Законы материи тяжелы, как сырая земля, - вздохнул он.
- Тебя послушать, так нет никакой разницы, есть Он или нет!
- Я говорю про тяжесть материи, - возразил Леонардик. - Его лучи почти не согревают землю. Казалось бы, отличие между верующим, перед которым открыт путь, и неверующим, который прах и лопух, должно быть гораздо больше, чем между человеком и амебой, но ведь на самом деле разница микроскопическая...
- Люди действительно живут так, будто Его нет, но они потому и живут, что Он есть.
- Ишь ты как бойко рассуждаешь! - удивился Леонардик.
- А ты думал! - польщенно улыбнулась я.
- Тем не менее... - тускло произнес Леонардик. - Что ни возьми... Даже гордость по поводу удачного рассуждения зачастую перевешивает ценность самого рассуждения. Это входит в состав культуры той самой неизбежной примесью, что никогда не допустит ее высокой истинности... Проклятая тяжесть! - опять вздохнул он.
- Неужели от нас ничего не останется?
- Здесь - кости, там - смутная память о прежних воплощениях... Целая колода воплощений. Дурная, в сущности, игра. Мы только маска витального сгустка, но пока мы любим...
- Какой-то он неблагостный, этот твой бог! - поежилась я. - Может быть, ты его неправильно чувствуешь? Может быть, это и есть Твое наказание?
Он побледнел, хотя вовсе не был розовощекий.
- Может быть... - пробормотал он.
- И ты еще зовешь меня к себе! - возмутилась я. - Что же ты можешь мне предложить, кроме этой тоски и холода?
- Любовь отогреет нас обоих. Художник и героиня. Дар и воля. Мы должны слиться!..
Я уже немного освоилась с ним разговаривать, потому что разговор был интересный и касался разных предметов, и смотрела на него с любопытством, я много о них слышала, всегда боялась, мимо кладбища ночью идти не могла без дрожи, потому что с раннего детства чувствовала, что здесь что-то не так, что есть что-то такое, что заставляет бояться, даже если я и не собиралась бояться, но иду мимо кладбища и думаю, что не буду бояться, но начинаю непроизвольно, стало быть, здесь нечисто, не потому боялась, что самой туда страшно, под землю, это другой страх, а что они окликнут меня, то есть, может быть, я их влекла к себе больше, чем другие, хотя другие тоже жаловались, а я не из пугливых, и потом он сидел вполне скромный, в серых фланелевых брюках и черном клубном пиджаке с серебряными пуговицами, только очень грустный, и говорил очень грустные вещи, а мне хотелось, чтобы он меня утешил добрым словом, потому что я и так больна и у меня тяжелый период жизни, а он вместо того навел пущую грусть, но наконец мы были с ним квиты, то есть он меня простил, и я украдкой перевела дух, то есть я подумала, что он за этим и пришел, чтобы мне сказать, что не в обиде на меня, хотя я, конечно, его не убивала, но так могло ему показаться, потому что я там присутствовала, когда он умер, но как только он увидел, что я поменьше стала его бояться, то, надо сказать, сделался более развязным, и это меня насторожило.
- Ирочка... - сказал он. - Называю тебя по инерции Ирочкой, хотя это имя тебе не очень идет...
- Какое же мне идет?
- То, с которым ты по полю бежала, выворачивая мне душу наизнанку.
- Я не для тебя бежала.
- Знаю. Потому и выворачивала.
- И ты хотел бы кросс в свою честь?
- Ты когда-нибудь любила меня?
- Я любила тебя, - убежденно ответила я.
- А теперь?
- Что делать, если ты умер...
- А я с новой силой тебя полюбил... Я только и думаю о тебе... Я так истосковался, что все время рвался к тебе, но я боялся тебя испугать, но когда ты побежала по полю, я подумал, что ты бесстрашная, и позволил себе...
- Да, - вздохнула я. - Лучше бы я не бегала!
- Как ты красиво бежала!.. Я больше не могу без тебя!
- Страсти какие! - несмело хихикнула я. - Влюбленный призрак!
- Ирочка... Разве ты не видишь? Я изнываю, я хочу тебя!
- Ну, вот! - огорчилась я. - Вели философский разговор, о метафизике и прочих вещах, и что? Все кончается пошло и банально.
Он закусил губу.
- Ну, если это сильнее меня! - вскричал он. - Ирочка! Заклинаю тебя нашей земной любовью: отдайся мне!.. Ну, хотя бы разочек...
Я просто охуела. Я говорю:
- Ты с ума спятил? Кому я буду отдаваться? Ведь тебя даже, по совести сказать, нет. Так, одна фикция...
Он возражает, полный дрожи в голосе:
- У меня серьезные намерения. Я готов жениться. Ты - моя! Я не понимал этого раньше, но теперь это ясно как день. Пока не наслажусь тобой, пока не утолю свою страсть, я буду маяться и слоняться никчемной фигурой страдания. Ну, пожалуйста...
Я говорю:
- Очень интересно. Как ты себе это представляешь? Я, извини, этими штуками не занимаюсь. Это что? Это, кажется, некрофилией называется, да? Я с трупами не сплю!
А он говорит:
- А я не труп!
- Ну, все равно! Ты - не живой, не настоящий!
- Да я, - обижается, - в некотором роде более настоящий, чем ты!
- Вот, - говорю, - и возвращайся туда, к более настоящим, и делай с ними, что хочешь, а меня не трожь!
- Значит, так? На поле ты могла подставляться, а мне, твоему кавалеру и жертве, отказываешь?
- Послушай! Не приставай ко мне! Нет, это ж надо такое! Ты хочешь, чтобы я умерла от разрыва сердца?!
- Я буду нежный... - прошептал Леонардик.
- Срать я хотела на твою нежность!
Все мое спокойствие испарилось. Я жутко разволновалась. Что делать? Заорать? Но ощущаю во внутренностях предательское безволие. Знаю: лучше не сопротивляться. Так напугает, что и в самом деле помру. Не перевести ли лучше в сферу добровольно-принудительного согласия? По опыту знаю, но при чем тут опыт? Ксюша, милая, ты представляешь себе? Такого у меня еще не бывало!
А он, паскуда, смотрит на меня и, конечно, мысли мои, как с листа бумаги, читает. Ты, говорит, все равно никуда не денешься, все равно - моя.
И встает с диванчика в возбужденном и трепетном состоянии.
Я говорю:
- Ты о Боге подумай!
А он молча бредет на меня.
- Ты брось... Такие заходы... Остановись! Стой!
А он приближается. Я схватила с тумбочки стакан и в него - хуяк! - прямо в голову и не поняла, что произошло, но угодила в зеркало. Бац! Зеркало вдребезги. Дыра-звезда. Тут я совсем оробела.
- Я, - говорю, - из-за тебя зеркало разбила! А он опять за свое:
- Ты на поле кому собиралась дать? Не боялась? А здесь боишься?
- Так на поле, - я чуть не плачу, - я за святое дело бегала, а тут что? Какая-то твоя посмертная похоть...
- Дура! Я женюсь на тебе!
- И что дальше?
- Будем не расставаться!
- Не подходи ближе! Не подходи!
А он сел на край кровати, в ногах, и говорит:
- Неужели ты думаешь, что тебе со мной плохо будет?
- Знаешь что!.. Философия твоя вся гнилая: ты потому такой пессимизм развел, чтобы мне от тоски в любые, даже ТВОИ объятья броситься, как в петлю! Я теперь понимаю...
- Неправда... Хочу тебя... - бредит.
- Ладно-ладно! Не ты один!
- Мы с тобой неразделимое целое, Жанна!
- Что? Какая Жанна? Вздор! Теперь я Жанна и еще невесть кто, а как трахнешь меня - опять за говно держать будешь! Знаю! Нетушки!
А он заявляет:
- Если будешь сопротивляться, я тебя придушу подушкой. Я сильный!
Посмотрела я на него. Он действительно сильный. Куда сильнее, чем был при жизни. Жилистый такой... Действительно, думаю, придушит... Что делать? Я говорю:
- Как тебе не стыдно? Пришел к больной женщине. Обещал ухаживать... У меня горло болит...
- Жанна, любимая!.. Я тебя так буду любить, что ты про горло думать забудешь!
- Не преувеличиваешь ли ты, - сомневаюсь, - свои возможности ?
- Сейчас, - говорит, - увидишь, - и клубный пиджак расстегивает.
- Погоди-погоди! Не спеши! Ты меня не соблазняй, понял? Все равно не соблазнишь! Я боюсь тебя, понял? Боюсь!!!
Он положил руку на одеяло со своими отвратительными ногтями и сквозь одеяло начинает мне ногу гладить, гладит, гладит, у меня глаза чуть из орбит не вылазят, а рука все выше, выше, выше. Смотрю: он уже лобок начинает гладить. Я говорю:
- Все равно ты меня не заведешь. Я с мертвыми не сплю!
А он ласкает меня и отвечает:
- Никакой я тебе, повторяю, не мертвый, а даже теплое существо. Потрогай руку.
И руку жилистую ко мне протягивает. Я невольно отдернулась.
- Вот еще! Руку щупать! Отчего это ты теплый? Может, снова ожил, а?
Он загадочно отвечает:
- Может...
То есть темнит, но я-то вижу, что он не человек, а кто-то другой, хотя руки теплые.
- А почему ногти у тебя такие? - задаю коварный вопрос.
- С ногтями, - говорит, - извини, ничего не поделаешь...
Ну, значит, не человек!
- Ты что, Леонардик, насильничать собрался? Не трожь меня!
А он:
- Ты меня убила.
А я:
- Так ты меня за это уже простил! Ты какой-то непоследовательный!
- Меня, - отвечает, - от желания распирает, а ты - про последовательность!..
Ну, что с ним делать? Вижу - не слажу. Я даже оттолкнуть его боюсь...
А он сидел, сидел - да как бросится! К лицу припал, к губам прижался, свой скверный язык мне сквозь зубы пропихивает, а руками за шею схватился, будто обнимает. Я стала дергаться, туда-сюда по кровати ногами ходить, теряя носки, только смотрю, он одеяло отбросил и рубашку мою к шее закручивает, за груди хватается, за ноги ловит. Я тогда, как уж, вывернулась, пусть лучше со спины, думаю, чтоб не видеть, ничком лежу и ноги не зажимаю, не то, думаю, он меня там всю разворотит и будут разрывы, и бормочу:
- Ты чего, Леонардик! Ты чего! Сумасшедший! Ты же умер!
Так я бормочу и ноги на всякий случай не сжимаю, ну, будь что будет, только, шепчу, не убивай! я еще жить немножечко хочу!.. Ой!
Никогда при жизни храбрецом Леонардик не был, на подвиги не тянул, и долго, бывало, возилась я с ним, раздувая потухший, сырой костер, ой, буквально часами дуешь-дуешь, а все без толку, покуда из искры... такая тоска!.. ой! а здесь, смотрю, дело складывается по-иному, насел, груди руками сдавил, и не так, как прежде, слюняво, страдательно, а крепко, даже, может быть, чуточку крепче, чем надо, то есть именно так, как надо, сдавил, весь выпрямился и пошел! пошел! Я думаю: ну, вот! ну, вот сейчас!.. Однако не тут-то было... И мне самой даже интересно: вот, думаю, какие превращения, кто бы мог подумать! А он вдобавок что-то бормочет, вроде бы как: девочка ты моя, Жанночка любимая, то есть в роль вошел, вообразил невесть что и от этого еще больше распалился. Славно наяривает! Господи, думаю, это ж надо такое! Сначала интеллектуальными беседами про Бога занимал, а потом, сбросив личину, взялся за дело, ой, только еще, ой, еще, Леонардик! Ой, как сладенько, ой! ой! ой! как вкусненько... милый!.. ой! Ай! Господи! Ой, а-а-а-а-а!!!
Я в подушку вцепилась, вгрызлась в подушку, ору. Кончила раз, другой, и снова забрало, забирает волнами, одна на другую набегает, тело прыгает. Боже ты мой! опомниться не дает, а у него - ну, лучше не придумаешь!.. И я стала визжать и кусаться, и из кожи лезть, подушу кусаю, а потом, чтобы себя совсем не растерять, палец большой в рот положила, сосу...
Господи, силы дай!.. а он дальше, и дальше, и дальше, он все больше разгоняется и несется, спасу нет! Нет спасу! Ой! Ай! Остановись! Нет, еще!..
То есть ТАКОЕ!
Кончаю за разом раз, уже ничего не понимаю, уже не знаю, что со мной, уже я вся свечусь, как жар-птица, уже меня нет, я вся там, и он со мной, и торжествует, и с какими-то замысловатыми невыносимыми вибрациями входит, как только Карлос умел, да и то не совсем, несмотря на парижский шик, только чувствую: ближе! ближе! Ой! Ору. Мамочка родная! Ой! А он все ближе и ближе и сейчас нас обоих не будет - Леонардик! - Жанночка! - в судорогах и слезах поплыла-поплыла - дернулась! - и СВЕРШИЛОСЬ.
