Бен

Роуз принесла целую гору еды: пудинг, желе, суп, имбирный лимонад. Говорит, специально выбирала все мягкое, чтобы мне не было больно жевать. Я невольно улыбаюсь. Роуз желает мне приятного аппетита и предупреждает: если она мне понадобится, она рядом, в холле. Наверное, говорит она, мне будет неприятно, если чужая старуха будет сидеть в палате и смотреть мне в рот. Она славная старушка, но она права. Сейчас мне хочется только лежать в постели, есть что-нибудь мягкое и смотреть телевизор.

Калли, ты до сих пор спишь. Я то и дело посматриваю на тебя, жду, когда ты проснешься. Хотя мне действительно не хочется, чтобы Роуз постоянно сидела в палате, мне все-таки довольно одиноко. Куда запропастилась мама? Ее нет уже целую вечность. Несколько раз к тебе заглядывала медсестра. Считала пульс, трогала лоб, проверяла капельницу.

Об отце я стараюсь не думать. Мне до сих пор не по себе из-за того, что случилось там, в лесу. А что я должен был думать? Петра лежала как мертвая, а у тебя на лице был написан такой ужас! После всего, что случилось сегодня, я вряд ли смогу смотреть ему в глаза. Надеюсь, мама меня поймет. Мне не хватило духу признаться ей, что нос мне сломал отец. Но я думаю, она и так все понимает…

Помню, Калли, до того, как ты перестала разговаривать, ты, бывало, садилась в изножье моей кровати и ждала, когда я вернусь из школы. Я приходил домой и знал, что ты ждешь меня наверху. Из своей комнаты я тебя не выгонял. Ты никогда не рылась в моих вещах. Ты любила рассматривать мою коллекцию камней, но всегда потом раскладывала их по местам. Помню, я входил в комнату и видел, что ты сидишь и перебираешь камни. Тебе нравилось разбирать их по цвету: отдельно черные, отдельно блестящие, как металл. В сторону ты откладывала розовый шпат и желтоватый известковый… Научных названий ты, конечно, не знала, а придумывала свои. Например, черный обсидиан ты называла «волшебным кошачьим глазом», а кварц — «ледяным камнем». Ты говорила:

— Если зарыть его на заднем дворе, все превратится в лед.

Раньше ты болтала без умолку, так что у меня в ушах звенело… Но ты уже очень долго молчишь, и мне не верится, что ты снова заговоришь. Мне не хватает разговоров с тобой. Я никому в этом не признаюсь, но я даже и сейчас мысленно беседую с тобой, а ты мне как будто отвечаешь. В наших разговорах я по-прежнему старший умный брат, а ты малышка, которая знает гораздо меньше меня. В моем воображении ты спрашиваешь: «Бен, как по-твоему, папа когда-нибудь бросит пить?» — а я отвечаю: «Не знаю, Калли, но, по-моему, все возможно». Иногда мы с тобой говорим обо всякой ерунде. Например, гадаем, что у нас будет на ужин или решаем, что лучше посмотреть по телевизору. Очень хочется, чтобы ты проснулась и сказала: «Бен, я хочу посмотреть „Седьмой канал“, дай мне пульт!» — но ты не просыпаешься и ничего не говоришь. Я ни разу не спрашивал тебя, почему ты вдруг замолчала. Точно знаю, это произошло в тот день, когда мама потеряла ребенка. Я вернулся от Рея и увидел, что мама лежит на диване. Кто-то укрыл ее одеялом — может быть, ты? Одеяло насквозь пропиталось кровью. Я снова и снова спрашивал тебя, что случилось, а ты молчала. Сидела на полу рядом с мамой, крепко прижав к себе игрушечную обезьянку, раскачивалась из стороны в сторону и молчала. Тогда я позвонил Луису, а он вызвал скорую помощь. Мне показалось, ты хотела что-то сказать, когда родился мертвый ребенок. Хоть убей, не понимаю, почему нас не выгнали из комнаты… В общем, мы все видели. Когда врачи взяли мертвую девочку и обтерли ее, ты потянулась к ней и погладила по рыжим волосикам. И мне показалось: сейчас ты заговоришь. Но ты по-прежнему молчала. Только крепче прижала к себе обезьянку и снова закачалась из стороны в сторону. Потом на нас, наконец, обратили внимание. Позвали миссис Норленд, и она увела нас к себе. Сначала я решил, что ты испугалась, когда увидела, что мама упала с лестницы. В следующие дни я очень внимательно наблюдал за тобой. С мамой и со мной ты вела себя по-одному, а с отцом — совершенно по-другому. Стоило ему войти в дом, твое личико как будто каменело и ты крепко сжимала кулачки. Конечно, все это не очень бросалось в глаза, но я знаю: тогда что-то произошло. По-моему, мама тоже о чем-то догадывается, но молчит. Наверное, она вообще так устроена: молчит, когда нужно что-то сказать.

Кажется, ты просыпаешься. Шевелишься, стараешься открыть глаза, но не можешь. Ты очень устала и измучилась. Знаешь, Калли, я немножко боюсь. Что, если ты проснешься, увидишь меня и снова испугаешься — как когда я заглянул в палату? Наверное, надо позвать медсестру. Может, тебе больно? Но ты вдруг затихаешь и снова засыпаешь. Я доедаю шоколадный пудинг и переключаю каналы. Потом вскидываю взгляд на тебя и вижу, что ты проснулась. Ты так смотришь на меня, как будто не веришь, что я рядом. Потом ты улыбаешься — совсем чуть-чуть, и все же улыбаешься. Я встаю и подхожу к тебе.

— Как ты, нормально? — спрашиваю я, и ты киваешь. — Это хорошо, — говорю я. Ты придирчиво оглядываешь меня и хмуришься. Я уверяю тебя, что со мной ничего страшного не случилось. И вдруг ты, к моему удивлению, откидываешь край одеяла и хлопаешь ладошкой по простыне. Я осторожно присаживаюсь к тебе, стараясь не задеть капельницу. Больничная койка узкая, но я кое-как укладываюсь сбоку.

Дома тебе иногда не спалось. Ты приходила ко мне, ложилась рядом, и я рассказывал тебе сказки. Иногда известные, вроде «Красной Шапочки» или «Трех поросят». Но чаще я придумывал их сам — про вас с Петрой. Как будто вы с ней принцессы и у вас замечательные приключения. По-моему, мои сказки тебе тоже нравились. Мне кажется, что ты и сейчас с удовольствием послушаешь такую сказку. Не знаю, с чего начать. После всего, что случилось сегодня, глупо рассказывать про Пряничного человечка, который от бабушки убежал, и от дедушки убежал, и от свиньи, и от коровы, и от лошади — от всех, кроме лисы. И тут мне в голову приходит одна мысль. Наверное, это глупо: если бы мама услышала, что за сказку я тебе рассказываю, она бы наверняка отругала меня или даже выпорола. И все-таки я начинаю:

— Жили-были две принцессы, одну звали Калли, а другую — Петра. Они обе были очень красивые и умные, и были они лучшими подругами. Правда, им не очень нравилось наряжаться и вертеться перед зеркалом. Они понимали, что гораздо важнее быть умными и смелыми. Калли и Петра вместе пережили много чудесных приключений: они сражались с драконами, ведьмами и троллями. Но только вот беда — принцесса Калли все время молчала. Никто не знал, почему она молчит. Она не говорила — и все. Молчание не мешало ей оставаться умной и храброй. Кроме того, принцесса Петра говорила за них обеих. Да, они отлично понимали друг друга. Петра, бывало, произносила волшебные слова, а Калли взмахивала волшебной палочкой, и огнедышащий дракон падал замертво, а злобная старая ведьма превращалась в слизняка.

Тут ты улыбнулась, потому что я напомнил тебе твою любимую сказку — про то, как вы с Петрой превратили ведьму в слизняка.

— И вот однажды принцесса Калли и принцесса Петра заблудились в лесу. — Тут я умолкаю и смотрю на тебя.

Ты как будто немного испугана, но не хочешь, чтобы я замолчал, поэтому я продолжаю. В эту минуту открывается дверь, в палату входит врач — тот, с дурацким галстуком. Я умолкаю было, но доктор жестом велит мне продолжать. Он только быстро нас осмотрит.

— И вот принцесса Калли и принцесса Петра заблудились в лесу. А ведь ходить в лес одним, без взрослых, им не разрешали. Поэтому их отвел туда отец принцессы Калли.

Я снова смотрю на тебя. Ты хмуришься и качаешь головой. Значит, я не угадал? Я начинаю снова:

— Нет, все было не так. Принцесса Калли и принцесса Петра пошли в лес сами… — Ты снова качаешь головой: нет. Я спрашиваю: — Какой-то чужой человек увел принцессу Калли и принцессу Петру в лес?

Снова нет. Похоже, ничего у меня не получается. Я смотрю на доктора Хигби. Он сидит на стуле в углу палаты — в таком месте, где ты его не видишь, и несколько раз кивает, чтобы я продолжал.

— Отец, который выпил черное зелье, отвел в лес только одну принцессу Калли…

Ты глубоко вздыхаешь и киваешь. Вот оно!