Книга: Бремя молчания
Назад: Помощник шерифа Луис
Дальше: Антония

Бен

После того как я помылся, мне стало гораздо лучше. При твоей палате есть маленькая ванная. Правда, пришлось постараться, чтобы не намочить повязку на ребрах. Доктор Хигби принес мне зеленую куртку и брюки, в каких ходят здешние медбратья. Чтобы не болели нос и ребра, мне дали какое-то лекарство, и теперь у меня немножко кружится голова. Мама уехала домой за нашими вещами. Я попросил привезти мне зеленую надувную подушку. Правда, я не сонный, но очень болит лицо и хочется лежать на мягком. Машину маме дала одна женщина по имени Роуз. Она же будет приглядывать за нами, пока мамы нет. Роуз обещала посидеть с нами. Сейчас она пошла в кафетерий; обещала раздобыть мне чего-нибудь поесть. Я попросил чипсы и «Маунтин Дью», но Роуз сказала, что мне нельзя ничего соленого и сладкого — губы и рот будет щипать. Да, наверное… Спорить я не стал.
Я лежу на больничной койке напротив тебя и щелкаю пультом дистанционного управления. Телевизор висит на стене. Звук я прикрутил, чтобы не разбудить тебя, но ты, наверное, и так не проснешься. Ты так перепугалась, когда я вошел… До сих пор помню твой скривившийся рот, открытый в безмолвном крике. Наверное, все дело в том, как я тогда выглядел. Сам понимаю, сейчас я не красавец. Мама сказала, что ты произнесла мое имя, когда нашла их на опушке; сначала я обрадовался, а потом задумался. Калли, почему ты назвала мое имя? Почему не сказала, например, «отец»? Ведь это он во всем виноват! Надеюсь, ты не думаешь, будто я обидел Петру, там, наверху, все так смешалось. Ты крепко спишь. Интересно, о чем ты тогда думала, Калли? Почему произнесла мое имя?
Знаешь, когда ты родилась, мне было и грустно, и радостно одновременно. Мне было пять лет; ужасно не хотелось делить маму с кем-то еще. А потом я впервые увидел тебя… Ты была такая крошечная! Пальчики у тебя на ногах были как маленькие конфетки. И я вдруг понял, что мама теперь не только моя. Ты плохо спала по ночам, все время просыпалась и громко плакала. Бывало, мама часами укачивала тебя, носила на руках, гладила по спинке и шептала в крошечное ушко: «Тише, Калли, тише». Но ты никак не могла угомониться. Мама, еле живая от усталости, бродила по комнате; под глазами у нее залегли тени, растрепанные волосы стояли дыбом. Несмотря на то что с тобой было столько хлопот, что ты плохо спала и привередничала с едой, несмотря на то что от тебя часто плохо пахло, мама никогда не теряла терпения, не срывалась на тебя. Она говорила:
— Бен, Калли у нас лихая девчушка. За ней глаз да глаз. Старший братик, тебе придется приглядывать за нашим маленьким ураганом!
И я приглядывал — правда, не всегда.
Успокоить тебя удавалось только отцу. Бывало, он возвращался домой с Аляски… Открывалась дверь черного хода, он швырял свой зеленый плащ на пол, и я думал: наконец-то Калли заткнется. Отец брал тебя на руки и ласково приказывал: «А ну, перестань вопить, малышка Калли!» — и ты переставала. Причем сразу же. Твое красное сморщенное личико тут же разглаживалось, и ты смотрела на папу огромными глазами, как будто удивлялась: «Кто это такой?» Потом ты утыкалась крохотным носишком ему в грудь, хватала крошечной ручкой его большой, похожий на сардельку палец и сладко засыпала.
Теперь я понимаю: наверное, отец, как и ты, любит находиться в центре внимания. А для двух центров внимания в нашем доме тесновато. Когда папа приезжал домой, ты как-то понимала: настало время отдохнуть и отойти в тень. Думаю, маме было неприятно, что ты прекращала капризничать только при отце, а не при ней. Ведь это она меняла тебе памперсы и кормила всякими смесями из баночек. И именно она не находила себе места от беспокойства, когда тебе было два месяца и у тебя поднялась высокая температура — под сорок. Был канун Рождества — на улице мороз, а ветер такой, что стены дрожали. Но мама все равно наполнила ванну холодной водой, разделась, раздела тебя, и вы вместе сели в ледяную воду. Губы у вас обеих посинели, руки покрылись гусиной кожей, но мама все равно сидела в ванне и крепко держала тебя. Вы обе так дрожали, что по поверхности воды пошла рябь. Мама сидела в ванне и укачивала тебя, пока у тебя не упала температура и ты не заплакала, как обычно — мне показалось, что стены сейчас рухнут от твоего крика.
Я не мог уснуть. Как тут заснешь при таких воплях? Поэтому я приготовил маме шоколадное молоко и нашел ее любимые носки, в полоску всех цветов радуги, с отдельными пальчиками. Я перелез через загородку твоей кроватки, взял твое любимое желтое одеяло и глупую обезьянку, которую сшила тебе мама, и отнес их в мамину кровать. Мама уложила тебя рядом с собой и еще долго не спала. Она сидела и наблюдала за тобой, слушала, как ты дышишь, время от времени трогала пальцем кончик твоего носа, чтобы убедиться, что оттуда вырывается струйка теплого воздуха. Интересно, а со мной она бы тоже так возилась? Да, наверное… Хотя мне уже двенадцать лет, приятно представлять, как мама входит в мою комнату и долго стоит на пороге, слушая, как я дышу.
В общем, по-моему, маме было неприятно, что только папа в состоянии тебя успокоить. Конечно, ты это не нарочно. Когда отец дома, он как будто заполняет собой все пространство и давит на всех так, что трудно дышать — а говорить или плакать вовсе невозможно. И все-таки странно… Раньше только отцу удавалось тебя утихомирить, а сейчас именно он заставил тебя заговорить.
Назад: Помощник шерифа Луис
Дальше: Антония