Холодный резкий ветер, пронизанный ледяным дыханием моря и реки, бушевал на улицах Кембриджа. Он шел, втянув голову в плечи и глядя на трещины в тротуаре. В затылок били тяжелые капли дождя. На людей он не смотрел. На его лице не было и следа приветливости, хотя обычно он заставлял себя улыбаться прохожим. Но не сегодня. Свернув за угол, он прибавил шагу Он с неохотой ушел из дома. Эти химики-второкурсники воображали, что знают все на свете. К выпускникам он питал больше доверия. На старших курсах люди уже понимают, сколько всего им еще предстоит узнать.

Пиццерия «У Чарли» была мелкой вонючей дырой, где назначались встречи и проходили пирушки. Это был дом вдали от дома для их небольшой компании единомышленников. За стойкой надрывался старый хриплый радиоприемник, откуда неслись рождественские песенки. Несколько жалких ниток мишуры, заляпанных кетчупом, украшали кассу, которой редко пользовались. Он захлопнул за собой дверь, оставив на улице непогоду и свои тяжелые предчувствия, и подошел к прилавку, чтобы купить пиццу.

Трех больших им хватит почти до утра, пока он не убедится, что они поняли, что им нужно делать. Он был старше всех и чувствовал ответственность. «Старший товарищ, трезвый и положительный», — мысленно усмехнулся он. Но кого это может обмануть? Однако пицца и галлон дешевого красного вина, как и нескончаемые споры о политике, могли надолго отвлечь их. Усталая улыбка вспыхнула на его худом юном лице. «Какая же революция без пиццы, портвейна и рассуждений?» — подумал он. Вынимая деньги, он ощутил привычный укол стыда. Денег он не считал. Многие жили в нужде, а у него всегда карманы топорщились от купюр.

— Сдачи не надо. — Подхватив сильными руками три большие коробки с пиццей, он вышел обратно на улицу, в суровую массачусетскую зиму.

Чарли посмотрел ему вслед, вытер рукавом нос и сунул бумажку в пятьдесят долларов в задний карман. По радио передавали «Джингл беллс».

Пицца успеет остыть, пока он доберется до элегантного особняка — через четыре квартала в богатом районе. Родители Донована уехали в путешествие по Европе. Вот бы они ужаснулись, если бы вернулись сейчас и увидели, как Донован и Джулиана украсили дом к Рождеству! Но вернуться они должны были еще не скоро, и праздники обещали пройти тихо и без помех.

Однако не для большей части Бостона. Из каждого радиоприемника неслись песни о мире на земле, вперемежку с выпусками новостей, где говорилось, что число убитых растет, а маленькая подлая война становится большой. «Тишина под звездным небом» , — вспомнил он, поворачивая за угол в более приличный район Кембриджа, где были чистые улицы, аккуратные дома, где чувствовался вес солидности, состоятельности и благополучия и капитализм самоуверенно демонстрировал себя нарочито неряшливому прохожему. «Мир на земле — это жестокая шутка, — думал он, ежась от ледяной крупы, сыплющейся за шиворот, — когда самые миролюбивые люди из тех, что мне знакомы, проводят время радости и надежд, делая бомбы, а я их опекаю, потому что нитроглицерин стоит денег, а денег у меня как раз много».

«Бомбы сами по себе не так уж страшны, — убеждал он себя. — Аккуратный взрыв, разрушающий часть военной машины и не причиняющий вреда людям, — вот мечта анархиста. Но разве можно быть уверенным, что там не будет сторожа или засидевшегося за учебниками офицера-резервиста, что не будет ошибки в расчетах? Черт, так я накликаю беду».

Он опять обкурился гашиша, прежде чем отправиться за пиццей, и его, как обычно, начинали донимать страхи. Потом была еще одна проблема. Ему не нравилось, что Донован тоже много курит, и он боялся, как бы тот не нахимичил чего. Но Донован отмахивался, говоря, что это ему необходимо для ясности в голове.

Вопреки всему и своей молодости, Донован знал, что делает. Его прокуренная лаборатория, которую он собрал с бору по сосенке, на удивление работала. Интересно, как они там сейчас? Наверное, вино уже прикончили. Купить, что ли, еще?

Нет, это просто приступ морализма и трусости. Ничего не случится. В этом доме так же безопасно, как в детском саду. Донован — гений и держит все под контролем.

От взрыва земля покачнулась под ногами. Его отбросило на стоявшую поблизости машину. Сверху посыпалось стекло. Коробки с пиццей вылетели из рук. В первый момент он ошарашенно смотрел, как анчоусы падают в стеклянную кашу на крыше «доджа». А затем вскочил и побежал, не чувствуя боли от осколков стекла, засевших в черепе, не слыша треска огня и далеких криков, эхом отдававшихся у него в голове. Улица вдруг заполнилась людьми. Грубо расталкивая толпу, он бежал к дому. За углом он чуть не сбил двоих любопытных домохозяек, глазевших на огромную кучу пылающих обломков, которые раньше были домом Донована.

— Эй, приятель, сваливаем отсюда, — услышал он отчаянный голос, пробившийся сквозь кокон ужаса. Он обернулся и с облегчением увидел черного от копоти Донована с кровоточащей раной на высоком лбу. Рядом стояла бледная как смерть Джулиана. У нее была странно вывернута рука. — Давай двигай. Сейчас здесь будет горячо. Шевелись!

— А где?..

— Больше никого нет. Только мы с Джунианой успели выбежать. До нас в самую последнюю минуту дошло, что сейчас рванет. Тебя тут видели. Так что смывайся скорее и прячься.

И, не оглядываясь ни на руины родительского дома, ставшего братской могилой, ни на друга, Донован схватил Джулиану за здоровую руку и потащил прочь.

Он посмотрел им вслед, а затем снова уставился на пожар. Совсем близко завыли сирены. Его захлестнула паника. Он машинально повернулся и побежал по улице, усыпанной битым оконным стеклом. Когда он был уже почти у самой машины, припаркованной в неположенном месте, из разбитого окна у него над головой полилась музыка:

«Тишина под звездным небом…»

Иногда ему казалось, что на земле нет мест холоднее Нью-Йорка, хотя, конечно, он знал, что это не так. Раньше он жил в Миннесоте, где бывали долгие суровые зимы и температура опускалась до минус двадцати и даже тридцати, но в Нью-Йорке при десяти градусах тепла холод пронизывал до костей.

Натужное веселье рождественских праздников нисколько не помогало развеяться, ведь в это Рождество ему было не до веселья. Предстояло сделать выбор, и ни один из возможных вариантов ему не улыбался. Временами тюрьма казалась меньшим из зол, но он знал, что обманывает себя. Даже если бы он смог это выдержать — а у него не было сомнений, что сам-то он выдержит все, что угодно, — следовало подумать о других.

Можно было податься в Канаду. Канада мало чем отличалась от Миннесоты. Останавливала лишь необратимость этого шага. Уехав туда, уже не передумаешь и обратно не вернешься. Ему не хотелось пускаться в бега, попадать в зависимость от других людей.

А третий выход вовсе и не был выходом. Убийство ему было чуждо. Сестра всегда говорила ему, что, несмотря на жесткое лицо, он самый милый человек на земле. Он не хотел участвовать в организованных убийствах, в войне, в справедливость которой не верил.

Рано или поздно предстояло сделать выбор. Надо было определиться до Рождества, которое надвигалось чересчур стремительно. Он протянул руку, чтобы выключить радио — рождественские песни начинали действовать на нервы. Слушать двадцать пятое исполнение «Маленького барабанщика» было уже не под силу. Но рука неподвижно замерла над радиоприемником, потому что начали передавать новости, затем отдернулась, будто обжегшись. Он подался вперед и уставился невидящим взглядом в серое от грязи окно. И впервые в жизни ему захотелось убить.