ЧАСТЬ 2
Глава 1

Начнем наше повествование с того, что некий мальчик Костя вместе с братом Сашей приехали из Казанской губернии в Санкт-Петербург, где стали кадетами Константиновского кадетского корпуса. Их отец Игнатий Каликстовин Крупский происходил из польских дворян Виленской губернии, был кадровым офицером Русской армии, и, потеряв все свое имущество в войну 1812 года, после возвращения из заграничного похода переселился в Казанскую губернию. Известно, что в Российской Империи существовал порядок: если имущество дворянина оказалось уничтоженным или утерянным ввиду боевых действий или войны, то оно возмещалось Империей, причем в равноценных пропорциях. Помимо этого, офицерам, участникам войны 1812 года выплачивалась единовременная безвозмездная ссуда в размере 75 % годового дохода от имения до его утери. Сведения о состоянии имущества и доходов дворян ежегодно подтверждались в правительстве императора, исходя из дворянских губернских книг. А потому точно высчитать 75 % не составляло труда. Тогда в Российской Империи еще не было негативного влияния и засилья инородцев, и ни один подданный в, мыслях не допускал того, чтобы каким-то образом ввести в заблуждение правительство Государя о своем имуществе и доходах. Масштабная фальсификация в России началась с приходом в 1917 году новой власти.

Там, в Казанской губернии, родились братья Александр и Константин Крупские. Спустя 8 лет после рождения Константина (29 мая 1838 г.) их отец выходит в отставку в чине майора, но вскоре умирает. После чего, в 1847 г., мальчики оказались в Константиновском кадетском корпусе.

Здесь Костя познакомился с поляком (по другим сведениям, польским евреем) Ярославом Домбровским из Виленской губернии. С тем самым Домбровским, который годы спустя будет сражаться в Сицилии вместе с еще одним революционером Гарибальди, где и погибнет. Еще учась в кадетском корпусе он, как многие неуравновешенные люди с мятущейся душой, искал выход своей неуемной разрушительной энергии, — и нашел его в связях с себе подобными. Юноша стал приносить провокационную литературу, знакомить с ее содержанием своих товарищей, в том числе и друга Костю. Нет сомнений, что Ярослав знакомил Константина Крупского со своими приятелями, числившимися в рядах членов I Интернационала, — по сути дела, сдав товарища, предав его рукам организации-секты, раскинувшейся по всему миру. Возможно, сам Крупский даже не подозревал, что его имя (как и имена множества и множества молодых людей, которые волей случая сводили знакомство с так называемыми революционерами) будет зарегистрировано в картотеке резидентуры масонского Ордена <…> и какую роль сей факт сыграет в судьбе не только его будущей дочери, но и всей Российской Империи…

Еще одним настырным опекуном в период взросления Константина Игнатьевича стремился стать Андрей Потебня, будущий член русской секции I Интернационала. И этот погибнет, сражаясь на стороне восставших поляков в 1863 г. Если поверить советским писательницам Людмиле Ивановне Кунецкой и Кларе Александровне Маштаковой, выпустивших в серии «ЖЗЛ» труд «Крупская», особое сочувствие у Кости отчего-то вызывал «особенно остро переживавший свою бедность Михаил Бейдеман. Позднее Константину Игнатьевичу казалось, что Михаил предчувствовал свою судьбу — быть заживо погребенным в страшных казематах Петропавловской крепости, куда его заточили без имени и срока» (М., «Молодая гвардия», 1985 г., с. 6). Однако — и это хорошо известно историкам! — ни бедных, ни богатых еврейских мальчиков в военные учебные заведения Российской Империи не принимали (правда, были единичные случаи, когда туда попадали дети русских дворянин, женившихся на еврейках, тщательно скрывавших свою принадлежность. Такое уж было время…). Но этого соавторы не указывают, так что непонятно «а был ли мальчик?»; как не говорят ни слова, за какие такие неведомые заслуги трагический еврейский мальчик М. Бейдеман посажен «без имени и срока» в «страшные казематы». Однако М. Гернет в т. 3 книги «История царской тюрьмы», изданной в Москве в 1961 г., указывает, что Михаил Степанович Бейдеман (1840–1887) — под своим именем! — с 1861 по 1881 г. пребывал в Алексеевском равелине, поступил туда 29.08.1861, а 4.07.1881 г. переведен в Казанскую психиатрическую лечебницу. Любопытно, что в «страшных казематах» с 1870 по 1884 г.г. содержалось… аж 26 узников. Причем, «к началу 70-х годов лишь один Бейдеман был узником Алексеевского равелина» (с. 189 указанного источника); там же через какое-то время окажутся и другие несчастные: Сергей Нечаев, Арончик Айзик, Мартын Ланганс, Михаил Тригни, Меер Геллис, Савелий Златопольский, Леон Мирский и др. Но это так, к слову, речь о царских тюрьмах еще впереди…

В 1856 г. после выпуска из кадетского корпуса один из братьев Крупских — Константин — рекомендован в Михай-ловское артиллерийское училище, куда и был принят без экзаменов. Окончил его в 1857 г. и, получив чин подпоручика, назначен в Смоленский пехотный полк, расквартированный в небольшом польском городке Кельце, куда и прибыл в 1858-м после болезни и излечения. В Польше уже два года как служил и брат Александр Игнатьевич Крупский.

По прибытии к месту службы Константин заметил, что к нему в знакомые набиваются люди, называя имена его товарищей отроческих лет: Я. Домбровского, А. Потебни. Шла дешевая вербовка офицера Русской армии мелкими легионерами масонского Ордена, затеявшими свержение императорского Дома Романовых и преступный захват власти. Как русский офицер (понятия честь и честность были неотъемлемы самому званию русского офицера), К. Крупский доложил командованию о визитах подозрительных лиц, а оно, в свою очередь, — контрразведке Империи. Новые знакомцы действительно оказались агентами I Интернационала.

Как известно, в эти годы в Польше назревало восстание, й поручик Константин Крупский (этот чин он получил в мае 1859 г.) в ноябре 1862-го написал рапорт о переводе на родину, в Казанскую губернию. Подобный совет дал командир Смоленского полка полковник К.О. Ченгеры. У полковника имелся секретный циркуляр III отделения МВД Империи, где указывалось, что в связи с возможным восстанием в Польше необходимо лиц польской и литвинской (литовской) национальности и лиц, имеющих подозрение на еврейское происхождение, перевести в иное место службы, возможно, в центральные регионы Империи. Зная, что К. Крупский — из польских дворян (как указано в большинстве источников, написанных в XX веке, однако в ходе аналитических рассуждений приходишь к выводу, что скорее всего, его род происходил из литвинов), полковник и предложил написать рапорт о переводе. Что и было сделано «с истинным почтением и совершеннейшей преданностью»; однако переезд не состоялся.

Начало восстания в Литве и Польше в 1863 году ознаменовалось тем, что в Варшаве при ночном нападении на казармы было перебито много спящих русских солдат. Не станем подробно освещать эту тему так называемой «революционно-освободительной» борьбы, но для полноты требуемой нам картины приведем цитату из любопытной книги С. Куняева «Шляхта и мы»: «Удельный вес дворянства в Польше был чудовищно несоразмерен с числом холопов. В России лишь каждый 200-й житель ее европейской части был дворянином, а в Польше шляхтичем считался каждый 10-й! Ну где было польскому простонародью прокормить такое количество знати? Потому шляхетское сословье все время жаждало получить под свое господство украинское и белорусское «быдло». А тут еще русский «царь-освободитель» собрался дать волю холопам в Польше! Да еще с землей и самоуправлением! И шляхта восстала. Но поздно. Через год после начала восстания, 19 февраля 1864 г., земля, находившаяся в пользовании польских крестьян, стала их собственностью без всякого выкупа (не то, что в России); у мятежной шляхты российская власть изъяла 1600 имений, и эта земля была также передана крестьянству. Разбитые и убежавшие в очередной раз в эмиграцию шляхтичи-повстанцы обвинили Александра II в насаждении в Польше «коммунистических принципов»! (М., 2002, с. 56–57.)

Однако в русском обществе, тут же забыв о множестве подло зарезанных ночью в казармах своих соотечественниках-солдатах… под влиянием переполошившихся подражателей, очарованных психопатов, громителей, участливых искусителей, инородных да иностранных визитеров… взахлеб стали сочувствовать «восставшим», пополняя ряды полонофилов. Бродящее месиво в польском политическом чане уже ранее дало повод русскому поэту-пророку Александру Сергеевичу Пушкину бросить упрек своим соотечественникам:

Но об этом говорят в народе: с кем поведешься, от того и наберешься… Нет во всем мире ничего податливей и пластичней, чем человеческое сознание, нет материала мягче, чем сам человек, повсечасно искушаемый сатаной…

В годы службы в Кедьце Константин Игнатьевич, нанося визит местному помещику Русакову (во всех советских источниках его назовут Русанов; предполагается, что настоящая фамилия Русакова будет умышленно изменена), познакомился со своей будущей женой Елизаветой Васильевной Тистровой.

Она была дочерью дворянина, подполковника корпуса горных инженеров Василия Ивановича Тистрова. Можно предположить, что Тистровы получили свою фамилию от наименования одного из урочищ в Малороссии, в Черниговской губернии. Также как и — от небольшого искусственного пруда под названием Тистра, некогда существовавшего в Санкт-Петербурге. Возможно также, что Тистровы происходят из обрусевших немцев.

В 9-летнем возрасте Лиза вместе с сестрой Ольгой была определена в Павловский военно-сиротский институт благородных девиц, находившийся в Санкт-Петербурге, где и проучилась восемь лет. Здесь дворянские девочки, оставшиеся сиротами, получали уникальные знания, как и во всех учебных заведениях Российской Империи. И, как полагалось, их обучали также домоводству и рукоделию. На протяжении существования в дальнейшем советской власти ни одна школа не даст подобного уровня знаний, которые давались в Российской Империи на рубеже XIX–XX веков. К тому же издавна повелось так, что подданный Российской Империи, в каких бы трудных условиях жизни ни оказался, мог полностью обслуживать себя сам (!), начиная от приготовления еды, чистки и шитья одежды и заканчивая получением заработка за счет профессии (знания ремесел). Дворяне именно Российской Империи доказали свою принадлежность к уникальному сословию хотя бы через способность выжить после так называемой революции, — берясь за самую тяжелую и «грязную» работу, становясь прачками, швеями, официантками, поварами, водителями… Хотя все сословия, и в особенности дворянское, были едко и цинично высмеяны впоследствии советскими актерами и писателями, представившими российских подданных в образе советских дегенератов, — и внешне, и по мышлению. Впрочем, высмеиваются и по сей день, когда на экране в ролях дворянских отпрысков, а тем паче великих Княжон и великих Князей предстают постсоветские актрисы, словно только что взятые с Рублевского шоссе, и слащавые юноши с повадками педерастов…

Елизавета Васильевна окончила институт благородных девиц в 1858 г. и получила аттестат домашней учительницы. Несколько лет служила в Санкт-Петербурге учительницей изящных искусств в графском доме, а затем стала директором небольшой частной школы. Впрочем, работала Елизавета Васильевна не столько для заработка, сколько для созидания и процветания государства Русского и общества, как поступали все подданные, — это подразумевалось самим нравственным миром, нравственным духом общества, на которых зиждилось могущество Российской Империи.

Следует уяснить, что дети офицеров никогда не работали ради заработка на хлеб насущный, — подобная трактовка появилась только с приходом к власти большевиков. Итак, каждый офицер Русской армии по окончании полной выслуги лет получал имение: офицер до подполковника (капитана 2 ранга) — надел земли в размере 4–5 десятин (почти 5 гектаров); полковник — ровно 5 десятин; генерал (адмирал) — 10 десятин. Обычно за несколько лет до окончания службы офицер на выделенные государством ссуды строил себе имение, — дом общей площадью 120–140 кв.м.; как правило, дом представлял собой одно-, редко двухэтажное строение. Уточним: потомственный офицер получал имение в наследство. Право на постройку имения получали также офицеры, которые потеряли имущество (родовое имение) во время войны, вследствие пожара, наводнения, другого стихийного бедствия, — им выдавалась безвозмездная ссуда для построения дома в соответствии с воинским статусом.

И так как рядом с полученным наделом практически всегда размещалась деревня, а ее жители-крестьяне, как работные люди, находились в распоряжении отставного офицера, ведущего в дальнейшем помещичью службу. Помещики — это хозяева земли Русской, они ответственны за процветание и самой земли, и крестьян, живущих на ней и ее возделывающих. Так что не были помещики иждивенцами, «сидящими на шеях у несчастных и темных крестьян», и не «забивали они девок до полусмерти, принуждая сожительствовать», не «зашивали строптивых в мешок», не «сыпали на мешок тот зерна и кликали индюков, чтобы те заклевали насмерть», как не чинили иных античеловеческих пакостей — подобный бред (как нам подают до сих пор!) мог прийти в голову только фантазерам с нездоровой психикой; здравомыслящее общество не занималось уничтожением, моральным и психическим разложением себе подобных, как это практиковалось после кровавого переворота 1917 года (в кавычках взяты слова из обычных советских источников).

Помимо всего прочего, офицер мог при своем жалованье — даже без дохода с имения — купить квартиру в любом губернском или уездном городе площадью не менее 100 кв.м. В случае его смерти все это становилось собственностью его детей, в соответствии с завещанием. (Зато при советской власти придумали формулировку «по смерти кормильца», выдавая под это скудную подачку; и это подлое «кормилец» подразумевало дающего корм скотине, всего лишь еду, но никак не ответственного за духовное, нравственное, физическое воспитание и материальное благосостояние своих чад…) Что касается детей офицера Русской армии, оставшихся сиротами, то они могли рассчитывать на бесплатный пансион, вплоть до совершеннолетия (так и было в случае с дочерьми подполковника Тистрова). А имение офицера — опять же в соответствии с завещанием — передавалось в равных долях детям. Так что каждая из дочерей Тистрова вправе была заложить свою часть имения (сдать в аренду или продать) или же на своей территории возвести хозяйственные постройки, создать ферму, мызу, предприятие, открыть производство, что, несомненно, при умелом хозяйствовании приносило бы хороший доход.

Говорить о том, что дети русских офицеров, оставшиеся сиротами, могли быть выброшенными обществом и Имперской властью, как говорят сейчас, на улицу, — НЕМЫСЛИМО.

Если припомните, то в Русской армии со времен Петра I был создан дом для офицеров, получивших увечья в боях (при Павле I он стал называться Инвалидный дом). Существовало неписаное правило, что все состоятельные офицеры, генералы и адмиралы Русской Империи, имевшие доходные поместья, свою зарплату перечисляли в Инвалидный дом. Дело чести! Этот Инвалидный дом мог финансировать содержание неимущих детей русских офицеров (если они таковыми по каким-либо причинам могли стать). Поэтому большевистские выдумки по поводу нищеты и русского офицерского корпуса, и всего общества в целом — умышленная клевета. Как клевета, что «родители Надежды Константиновны хотя и были дворяне по происхождению, но не было у них ни кола ни двора, и когда они поженились, то бывало нередко так, что приходилось занимать двугривенный, чтобы купить еды», — писалось это при советской власти, тиражируется и сейчас; к примеру, в книге Б. Соколова «Любовь вождя. Крупская и Арманд» (М., 2004). Там же на с. 7 автор, профессор Борис Вадимович Соколов, подмечает: «В послужном списке Константина Игнатьевича так и отмечалось: «Родового и благоприобретенного недвижимого имущества и имений за ним, его родителями и женой не значится». Понятное дело, «родового имущества» не было, имение в Отечественную войну 1812 г. утеряно, но взамен получено иное, — в Казанской губернии. Так куда делось это имение отца, отчего подается, не подвергаясь сомнению, привычная фраза-клише из советской истории? Для чего переписываются советские фальшивки, на какого читателя рассчитывают? Впрочем, на этих и подобных клише воспитается еще не одно поколение УТЕРЯННОЙ РУСИ…

К слову сказать, советские авторы умышленно теряли не только величие Русской Империи, но и конкретных людей, имеющих непосредственное отношение даже к этой частной истории. Например, тщательно избегалось упоминание о том, кто и откуда были матери этих рано осиротевших детей — Саши и Кости Крупских и Лизы и Оли Тистровых.

Итак, уже указывалось, что дети русских офицеров не могли быть брошены на произвол судьбы. В ту эпоху существовала такая практика: опекать детей погибшего (умершего) сослуживца-товарища, ненавязчиво вести по жизни. С такими детьми поддерживались связи, пристраивали в приличные дома, давали рекомендательные письма. Часто это затрагивало и такую трепетную область, как создание семьи. Нельзя назвать сводничеством то, что при определенных обстоятельствах молодых людей представляли друг другу знавшие их отцов былые сослуживцы, сохранившие добрую память по своим товарищам. Это являлось нормой здорового общества. Так на одном из светских вечеров познакомились Константин Крупский и Елизавета Тистрова; и произошло это во время учебы обоих в Санкт-Петербурге. Это было в доме родного брата Василия Ивановича Тистрова, — Петра Ивановича, проживавшего в Санкт-Петербурге и искренне заинтересованного в благополучной судьбе племянниц-сирот Лизы и Оли. Знакомство ни к чему не обязывало, но молодые люди знали о существовании друг друга и могли со временем явить собой неплохую пару: оба из семей военных, оба сироты. Однако знать друг о друге в таком положении, когда нет самых-самых близких — это некая особая ответственность. И когда их связало… несколько почтовых поздравлений с днем ли ангела, с Пасхой или с Рождеством, — они мысленно могли уже думать друг о друге как о женихе и невесте.

По прошествии нескольких лет Елизавета Васильевна решается предпринять путешествие из Петербурга в польский городок Кельц, куда ее пригласил приехать поручик Крупский. Она получает рекомендательные письма к виленской помещице Русаковой, у которой останавливается как гостья (а не работает там гувернантской и не учит троих детей богатого местного «зверья»; «Какое это было зверье — помещики», — устами Лизы Тистровой воскликнут дегенерированные советской идеологией агитпроповцы).

Пробыв в гостях чуть более месяца, Елизавета Васильевна возвращается в Санкт-Петербург, чтобы и дальше вести дела своей частной школы. Возможно, будущее молодых людей уже предрешено; в 1867 г. в северной столице открылась Военно-юридическая академия, куда в числе первых подает рапорт и Константин и поступает вместе со старшим братом Александром. Елизавета живет у своих родственников в центре города на Офицерской улице, что возле Мойки. Рядом находится академия, где учится ее возлюбленный. В этот же год состоялось их обручение, а еще через год — венчание. И 14 февраля 1869 года у них родилась дочь, названная живительным именем Надежда.