Все позади, сказал себе Павел Романович. Наконец – все позади. Боже! Неужто правда? Поверить невозможно. Хочется – а невозможно.

«Глупости, – одернул он себя. – Лирика. Хорошо то, что хорошо кончается. Передрались между собой враги – и ладно. Очень удачно. Нет теперь ни „оппонентов“ (а если по-старому – Гекаты), ни бесчестного полицейского чиновника Грача. Хоть в этом, наконец, сжалилась судьба. Правда, впереди изрядная препона – мадам Дорис. Ну да теперь есть и для нее аргумент. Весьма убедительный».

Солнце давно скрылось, с реки на город наползал туман. Становилось зябко. Волей-неволей, а шагу прибавишь. Павел Романович шел все быстрее, и Софи́, семенившая рядом, еле за ним поспевала. Сперва-то, в горячке, извозчика взять позабыли, а теперь поблизости – ни единого.

Впрочем, ничего страшного: дом старухи Васиной отсюда в получасе быстрой ходьбы. Ну, с дамой, пожалуй, минут сорок.

Справятся.

Софи́, надо сказать, против совместного путешествия нисколько не возражала. Оно и понятно – до сих пор в шоке и целиком полагается на мужчину. Но бесконечно так продолжаться не будет: успокоится, отойдет сердцем, обдумает свое положение. И тогда сообразит, что лучшая для нее защита – не безвестный доктор, а собственная мадам. К ней и кинется, непременно.

Но до этого еще есть время, и надо использовать его с толком.

Значит, так: перво-наперво кот. Убедиться, что с ним все в порядке. Затем – визит к Дорис. Теперь уже поздно, придется отложить на утро. Предложение прежнее, а вот отказаться она не сможет – уж в очень крупные неприятности угодила ее подопечная. Тут закрытием борделя не обойдется: дело-то выходит вполне политическим. Получается, в ее заведении образовался настоящий заговор. И по всему, мадам Дорис должна была о нем знать. Или даже пребывать в центре – во всяком случае, такие мысли у полиции неизбежно возникнут. Впрочем, уголовная полиция здесь, пожалуй что, ни при чем. Заговоры – это уже компетенция военных властей. Да, деваться мадам некуда – надо соглашаться на предложение.

Дворник уже запер ворота, но, получив целковик, ворчать перестал и отпер замок обратно. Васина спать еще не ложилась. Сперва просияла, увидев Павла Романовича, но, когда из-за спины его выглянула Софи́, старуха переменилась. Сухо сказала, что у нее здесь не дом свиданий, а приличное место, и потому эту женщину она просит сей же час удалиться.

Еле уговорил Павел Романович позволить Софи́ остаться до утра. Правда, врать и выкручиваться, выдавая ее за сестру или там за кузину, не стал. Сказал как есть, только добавил – никаких особенных отношений, просто знакомая, которая попала в беду. В общем, уломал.

Кота Васина сама принесла – сказала сухо, будто тот задирает других, и вообще места для него нет. Ну что ж, и на том спасибо.

Устроились в комнате Сырцова. Сперва так, бочком – жилец-то с минуты на минуту должен был заявиться. Павел Романович то и дело поглядывал на часы, что-то прикидывал. Шляпную коробку – кошачье узилище – поставил у себя на коленях. Но Зигмунд в той коробке более пребывать не желал. Зашипел, вырвался и махнул под кровать. Так и сидел там, покуда Дохтуров картонку не запихнул на шкап.

Электрическая лампочка, и без того тусклая, красноватая, вдруг начала меркнуть. А потом моргнула раз, другой – и вовсе погасла.

Павел Романович нашарил на столе коробок, чиркнул спичкой и зажег единственную свечу. В неверном, мерцающем свете знакомые предметы лишились привычных очертаний и приобрели странный, даже несколько фантастический облик. Впрочем, не только предметы – мысли и чувства тоже претерпели известную метаморфозу. И теперь Павлу Романовичу уже не казалось, что их têt-à-têt с Софи́ – вещь совершенно невинная.

Дохтуров нахмурился.

Не для того, в самом деле, он прошел через тернии, чтобы теперь затеять интрижку с дамою полусвета – хотя, надо признать, и весьма миловидной. Да и потом, есть известная особа, перед которой у него в некотором роде обязательства. Впрочем, сам он никаких обязательств не брал (да их, по правде, никто и не спрашивал), но все равно – глупо.

Между тем Софи́ сидела совсем неподвижно и завороженно глядела на трепещущий язычок. Что она там увидела? И в самом деле она улыбается, или это только игра теней?

Он кашлянул, снова поглядел на часы. Сырцову, по всему, следовало уж прийти. Куда он запропастился? И едва Павел Романович задался этим вопросом, как беспокойство кольнуло в сердце. А придет ли вообще Сырцов? Ведь вон сколько всего намешалось за последние дни. Павел Романович все это время будто магнитом притягивал разнообразнейшие несчастья, так что нетрудно предположить – и горе-милиционера не миновала участь сия. Правда, «оппоненты» теперь обезврежены, однако…

Что «однако», Дохтуров придумать не смог и на том остановился.

– Как вышло, что ты с ними связалась? – спросил он.

– С кем? – переспросила Софи́ и тут же поправилась: – А, с этими японцами… Тот, первый, наш давний клиент. Он меня обыкновенно и выбирал. Да еще Лильку-Итальянку. Но денег у него всегда было немного. А в прошлом месяце вдруг предложение сделал. Представляете?

– Руки и сердца?

Павел Романович спросил совершенно серьезно, однако Софи́ обиделась.

– Будет насмешничать! – сердито сказала она. – Предложил пойти к нему в содержанки. Золотые горы обещал, честное слово! И я, дура, поверила!.. – прибавила Софи́ сокрушенно. – Даже мадам не спросила. Побежала по адресу, как только время выпало. Вот и добегалась…

– Так что было? – спросил Павел Романович с нетерпением.

– А то и было, что ничего не было. Как подрядили меня, так и проторчала там почти что безвылазно. Пару раз только к мадам отпросилась, а так – ни-ни.

– Стало быть, первого японца ты знаешь, а второго – впервые видишь?

– Отчего же не знаю? – удивилась Софи́.– Очень даже знаю. Это ж Ю-ю, брат нашей прачки.

– Какой еще прачки? – быстро спросил Павел Романович.

– Ее зовут Мэй, она в заведении недавно. Сказала (ну, в смысле, жестами объяснила, язык-то у ней вырезан) – вот, дескать, братца своего привезла из деревни. Пусть он немножко выучиться по-русски болтать, и тогда ему просто цены не будет.

– Да уж, – пробормотал Павел Романович, – воистину, нету ему цены.

Но Софи́ не поняла, закивала головой:

– Да-да, его и этот, который взрослый, очень уважал. И ценил. Я немного по-ихнему понимаю. У меня брат в японском плену был, нахватался там слов, а потом и меня научил. А знаете, – вдруг без всякого перехода сказала Софи́,– ведь они бы вас точно убили. Я потому говорю, что это для них не впервой. Они уже одного человека при мне жизни лишили. Даже двух!

– Кого это?

– Чиновника одного, молоденького. Мне велели его завлечь, а потом убили. А заодно и извозчика. Боялись, что донесет.

После этого признания Софи́ замолчала. Павел Романович тоже не знал, что сказать. Пауза затягивалась и делалась неприятной.

– Вы меня, должно, презираете, – вдруг сказала Софи́.– Думаете – вот тварь продажная, мало того что телом торгует, так еще и в душегубстве повинна. Верно?

– Ничего такого я не думаю, – пробормотал Павел Романович. – И вообще, я тебе не судья.

– Это вы от благородства. А в душе-то, верно, так и считаете. Только знаете что? Ведь вы правы. Продажная, и в смертоубийстве замешана. Да только вины моей тут нет.

– Почему же? – удивился Павел Романович.

– Потому. Как, думаете, я к мадам попала? Рассказать? Так слушайте.

Дохтуров подумал, что услышит сейчас пошлую историю о совратителе и падшей невинности. Но вышло иначе.

– Я по своей воле к мадам заявилась, – рассказывала Софи́.– Потому что нравилось мне это дело пуще всего на свете. В двенадцать годков впервые попробовала, и так полюбилось мне – страсть! Просто ни о чем и думать не могла поначалу. По мне, нету ничего в жизни сладостней. А тут еще и деньги платят. И вот что скажу: будут вас уверять кокотки, будто они с нужды или по принуждению желтый билет имеют, – не верьте. Вот нас у мадам всего девятнадцать. Так по принуждению – только Лилька-Итальянка (на самом деле никакая она не итальянка, а цыганка, ее отец совратил, у них это в заводе). Да еще фру Нобель. Но эта штучка скорей по расчету.

– Кто-кто?

– Ингрид Нобель. Она себя шведкой считает и очень через это гордится. Так и клиентам представляется. Мы-то ее Грушкой зовем. Только она из курляндских полячек будет, а в Швеции отродясь не бывала. Жадная – страх.

– Ее тоже отец совратил? – спросил Павел Романович.

– Никто ее не совращал. Она сама пошла к нам работать. Потому что ничего делать не умеет, а денег хочет, и много. На домик, понимаете, копит.

– То есть?..

– У себя, в Курляндии. Хочет там дом купить, с магазином. Тем и жить будет. Все копит, копит. Снега зимой не выпросишь.

– Далековато она забралась – на домик-то собирая.

– Она такая. Все ищет, где у публики денег побольше. В столице-то теперь с этим не очень. Так она сюда пробралась. И соберет на домик, не сомневайтесь!

– Я и не сомневаюсь, – сказал Павел Романович. – Я…

– Иди сюда, – сказала вдруг Софи́.

– Послушай, нам с тобой лучше…

– Молчи, – перебила Софи́.– Не говори ничего. Просто иди сюда…

Дохтуров искоса оглядел собравшихся. В комнате расположились двое мужчин – ротмистр с господином Соповым (оба негромко переговариваются и вид имеют самый довольный) – и Анна Николаевна Дроздова. Она демонстративно отвернулась к окну, да так и застыла. Причину этой холодности Павел Романович представлял себе очень хорошо: вся компания столкнулась в коридоре с Софи́, которую Дохтуров буквально за минуту до того отправил с одним поручением. Но женщину провести трудно – и выходящая ранним утром от Павла Романовича смазливая девица совершенно скомпрометировала его в глазах мадемуазель Дроздовой.

Удивительно было, конечно, видеть их всех. Еще час назад Павел Романович был уверен, что спутники его далеко, в Цицикаре. А может, и где-то подальше. И вот теперь сидят они все вместе, в маленькой чужой комнатке – и комнатка эта кажется обжитой и даже уютной.

«Перед Анной Николаевной ужас как неудобно, – страдал Павел Романович. – Можно не сомневаться – все она поняла про Софи́. Лучше и не объяснять ничего, только хуже получится. Что ж, значит – не судьба».

Да, неожиданно получилось.

А вышло так: в половине шестого утра раздался с улицы короткий свист. Павел Романович, который за последнее время наловчился спать вполуха, мигом проснулся, метнулся к окну. И увидел: стоит на противоположной стороне коляска с тремя-четырьмя седоками (из-за туману было нечетко видно), а внизу, прямо под окном – штаб-ротмистр красуется, Агранцев Владимир Петрович, собственной персоной. Свеж, будто огурчик. И знаки рукой подает – дескать, пожалуйте гостей встречать.

Вот так и свиделись.

– А что ж вы думали, доктор, – говорил потом ротмистр, – отделались от нас насовсем? Не-ет, голубчик. Как вы уехали, я весь покой потерял. Прямо места себе не находил. Все вспоминал ваш проект и думал – лекарь наш пропадет ни за грош. Непременно сгинет через свои романтические мечтания. В общем, переговорил на другой день с атаманом, тот и дал мне спецпаровоз, с вагончиком. Объявляю своим спутникам: так и так, дескать, возвращаюсь в Харбин, нашему доктору в помощь и охранение. И что ж вы думаете? Все как один изъявляют желание составить компанию! Каково!

– Н-да, в самом деле удивительно… – промямлил Павел Романович.

При этом Анна Николаевна окинула его мгновенным, но весьма выразительным взором.

– А после уж, как в Харбин прикатили, господин Сопов, стало быть, отличился, – продолжал ротмистр. – Пошептался он о чем-то с извозчиками на бирже, и – будьте любезны: адресок. Проживает-де наш доктор временно на съемном углу, совместно с каким-то чиновничком, отставной козы барабанщиком. Я засомневался, но решили проверить. И – вот он вы! Ах, ловок наш Клавдий Симеонович, ничего не скажешь. Будто и не купец вовсе, а полицейский ярыжка.

Агранцев засмеялся, очень довольный собственной шуткой.

Остальные молчали.

– Что вы об этом думаете? – отсмеявшись, спросил ротмистр.

«А то, что волновала вас с Соповым исключительно судьба панацеи, – хмуро подумал Павел Романович. – Вовсе не моя собственная».

Но вслух он этого не сказал, а обрисовал вкратце последние события: визит к мадам Дорис, знакомство с милиционером Сырцовым, попытка поступить на службу. А также беседу с пилотом Миллером. Ну и, конечно, одиссею с господином Грачом, чиновником для поручений, – а также ее печальное окончание.

– Так это, стало быть, за нами япошки охотились с самого начала! – вскричал ротмистр. – Ну, сие на них очень похоже – вырезать постоялый двор, чтоб своего добиться. Только я не совсем понимаю, с какой такой целью? Точнее – не понимаю совсем. Кто-нибудь может мне объяснить?!

Клавдий Симеонович кашлянул.

– Думаю, каким-то образом им стало известно, что панацея у вас, доктор, – сказал он. – И решили они ее, как теперь говорят, реквизировать. Но вот в лицо вас не знали и, чтобы не рисковать, выбили всех.

– Глупости! – рассердился Павел Романович. – Ну сами подумайте: что толку им в моей смерти? Секрет-то ведь тогда со мной вместе исчезнет. И такая дьявольская настойчивость: гостиница, заведение Дорис, пароход, красный хутор. Нет, здесь что-то другое.

– Например? – спросил, прищурившись, ротмистр.

– Ну не знаю… Господин Грач считал, будто панацея на самом деле у них, а они всеми силами лишь устраняют свидетелей. То есть тех, кто так или иначе мог быть причастен к тайне. Предпосылка неверна, однако здесь хотя бы присутствует логика.

– Присутствует… – согласился ротмистр и, закинув ногу на ногу, полюбовался блеском зеркально начищенного сапога. – Я вот что хотел спросить, любезный наш Павел Романович… да и не только я – а все мы тоже очень интересуемся…

Дохтуров насторожился. Ничего хорошего такое начало не сулило.

– Дело в том, что все мы в изрядной степени причастны к тому секрету, коим вы обладаете ныне единолично. Обладаете – и ладно. Пусть так. Но, во всяком случае, проясните, что это за панацея такая? В чем, так сказать, соль и перец? На это, я полагаю, мы имеем право! Вы нам прежде объясняли туманно, но теперь хотелось бы знать правду!

Павел Романович вздохнул. Рано или поздно это должно было произойти. Правда, уехав из Цицикара, он надеялся, что расстался со своими невольными спутниками навсегда (нет-нет, на Анну Николаевну это не распространялось!). Но вот они снова все здесь, перед ним, и вопрос задан.

На него следует отвечать. Но обязательно ли?

Павел Романович посмотрел в глаза Анне Николаевне – и понял: да, непременно.

– Хорошо, – сказал он. – Я расскажу.

Это повествование, надо признаться, он мысленно выстраивал множество раз. И внутренним взором видел разную аудиторию: Сорбонна, седовласые академики рукоплещут, словно студенты первого курса признанному мэтру. Или другое: Зимний дворец, государь, живой и здоровый, благодарит его, своего спасителя. На глазах венценосца слезы. Рядом – императрица, во взгляде восхищение и безмерная благодарность, потому что лауданум спас не только ее супруга, но и несчастного сына, наследника. А за стенами Зимнего дворца – успокоенная, пристыженная толпа. Революции больше нет, с нею покончено. Чудесное спасение царя изгоняет морок из душ, очищает сердца. Народ вспоминает о крестоцеловании, о клятве своему государю.

Такая вот романтическая виделась картина.

И непременно рядом – Анна Николаевна Дроздова. Счастливая, улыбающаяся. А тут… Извольте наблюдать – чужой дом, полутемная каморка, пахнет нищетой и убожеством.

– С самого начала мы все ошибались, – сказал Павел Романович. – Сперва как думалось? Будто охота идет за кем-то из нас четверых: либо за вами, ротмистр, либо за нашим негоциантом Соповым, либо за генералом Ртищевым.

– Или за вами, – подсказал Клавдий Симеонович, – себя-то не забывайте.

– Да, либо за мной. И полагали, что первопричина кроется в нашем прошлом. Оттого и звучали рассказы о своей жизни, более или менее откровенные.

– Ну, я-то все выложил до конца, – сказал ротмистр, – мне скрывать нечего.

– И я тоже, – вставил Сопов, – как на духу. А вот генерал наш, Ртищев, думаю, приврал. Темная личность, ох темная!

– Никто из вас не рассказал всей правды, – проговорил Павел Романович. – И я грешен – тоже кое-что утаил.

– Что же? – ядовито осведомился Сопов.

– Теперь не имеет значения. Дело в другом: считая, будто секрет заключен в прошлом, мы все ошибались. Тогда как таится он в настоящем.

– Доктор, нельзя ли доступнее, – попросил ротмистр, – ей-богу, вы не в университете на лекции.

– А если доступнее, то все дело в вас, уважаемый Владимир Петрович, – сказал Дохтуров, глядя в глаза ротмистру.

И, поскольку перебивать его никто не собирался, продолжил:

– Главный мой промах в поисках лауданума заключался в следующем: я исходил из ложного предположения относительно его природы. Замечу, по этому пути шли практически все известные мне исследователи, да только это слабое утешение. Уверен, кстати, что Парацельс в своих записках умышленно напустил туману. Впрочем, не исключено, он и сам заблуждался.

– Доктор, – скрипуче проговорил ротмистр, – помилосердствуйте. Уж и так ум за разум заходит.

– Хорошо, – Дохтуров кивнул. – Долгое время я считал лауданум средством, скажем, наподобие некой микстуры. Достаточно знать ингредиенты, условия смешивания и внешние факторы. И тогда – непременный успех. Непременный!

– Следует понимать, что это не так? – спросил ротмистр.

– Не так. Дело в том, что лауданум – либо, если угодно, панацею – произвести невозможно. Абсолютно.

– То есть как?.. – прошептал Клавдий Симеонович. – Но вы же сами…

– Невозможно произвести человеку, – уточнил Дохтуров. – Ее изготовляет сама природа. А люди, из числа очень немногих, посвященных в секрет, только хранят. И передают – из поколения в поколение.

– Вы, Павел Романович, в свое время об том уже толковали, – сказал Сопов. – И еще говорили, словно та панацея – внутри нас самих. Да только вот беда – что это за штукенция, и как в нас попала, вам будто неведомо. Предлагали вместе подумать. Правда, толку из того не вышло. Так нет ли новенького? Или старым намереваетесь потчевать?

– Есть новенькое, – ответил Дохтуров.

– Нуте-с, нуте-с, любопытно… – Клавдий Симеонович сощурился и подался вперед.

– Я нашел общее, что так или иначе касалось каждого из вас, – объявил Дохтуров. – Причем самым непосредственным образом.

– И что ж это? – хором спросили Сопов и ротмистр.

– Ваш кот, господин ротмистр.

– Шутки шутите, доктор! – рявкнул Агранцев. – При чем здесь мой Зиги?

– Немного терпения, и я объясню. Помните, я просил вас вспомнить, нет ли чего общего, объединяющего всех за последнее время? Это было с моей стороны некорректно. Потому что именно я должен был обнаружить ту общность. Ведь она в моей профессиональной компетенции. Минуту! – Павел Романович поднял палец, предупреждая очередной вопрос Сопова. – Господин ротмистр, в тот день, когда вы заточили нас на втором этаже заведения мадам Дорис, произошел один маленький казус. Ваш кот, «замечательный боевой товарищ», весьма чувствительно укусил отставного генерала Ртищева. Настолько, что я был вынужден наложить повязку. Вы тогда обратили на это внимание. Припоминаете?

– А! Конечно, – сказал ротмистр. – Ну и что?

– Был и еще случай, – терпеливо продолжил Павел Романович. – Вы лежали в фанзе: без чувств, при смерти.

Кот вспрыгнул на грудь, принялся тереться о ваше лицо. У него была изрядная ссадина за ухом. Совсем свежая.

– Вы хотите сказать… – Ротмистр выпучил глаза.

– Я хочу сказать, что удивительное, волшебное снадобье, бесценный лауданум, фантастическая панацея, за которой охотились столько веков сотни авантюристов, – эта самая панацея содержится в жилах вашего кота, боевого товарища и существа, по внешнему виду самого обыкновенного. Передается с кровью. А кроме того, со слюной. И эти случаи я вам только что описал. Хотя, что касается вас, ротмистр, все могло случиться и прежде. Вы ведь с вашим котом давно живете… бок о бок.

– Не может быть! – только и заявил Агранцев.

– Может, – до сих пор молчавшая Анна Николаевна вскочила на ноги. – Конечно, так и есть! Я, господа, исключительно по вашим рассказам, но помню все превосходно… И тот укус, и после, в фанзе… Значит, крошечная толика досталась всем.

– Нет, не всем, – сказал Сопов. – Меня кот не кусал и башкой об меня не терся. Так что не сходится.

Павел Романович пожал плечами: тут ему сказать было нечего. Подумал: а это плохо. Ломает гипотезу.

Но в следующую минуту Клавдий Симеонович сам развеял сомнения:

– Постойте, господа… А ведь было! У хлыстов хозяйская собака нашего Зигмунда подрала. Не сильно, но до крови. Да вы ж ухо его сами видели. А я тогда лечить его сунулся. Боялся – мало ли что… Он не дался и руку мне расцарапал. Я весь в крови перемазался – и в его, и в своей. Вот тогда-то оно и могло…

– Вы уверены, доктор? – снова спросил ротмистр. – Уж очень фантастично выходит.

– Совершенно. Должен признаться: без вашего ведома я провел над бедным Зигмундом некоторые медицинские манипуляции, довольно жестокие. Так сказать, дал сам себе урок вивисекции. И теперь могу утверждать абсолютно точно: ваш кот несет в себе удивительнейшее свойство. Он вовсе не подвержен инфекции, а раны заживают у него буквально на глазах.

– Вы резали его! – закричал ротмистр.

– Резал, – спокойно согласился Дохтуров. – Ну и что? Зато теперь мы все знаем правду.

– Тогда этого кота надо беречь, как… как… – воскликнула Анна Николаевна и смешалась, не находя слов.

– За котом уследить – дело нелегкое, – сказал Сопов. – И то чудо, что он до сих пор не утек. Я так полагаю, надо бы подстраховаться.

– О чем это вы?

– А вот о чем, дражайшая Анна Николаевна: надо Зигмунда срочно женить. Да и не один раз. Тогда у нас подстраховка появится.

Госпожа Дроздова слегка запунцовела.

Павел Романович усмехнулся про себя, а вслух сказал:

– Должен вас огорчить. Ничего не выйдет.

– Но почему? – почти хором воскликнули слушатели. (Судя по всему, идея насчет женитьбы Зигмунда пришлась им всем по душе.)

– Да потому, что эта мысль мне тоже приходила в голову. Согласитесь, она очевидна. А при кошачьей плодовитости было бы очень странно, если б в короткое время половина котов на земле не стала носителем панацеи. Так вот, в своих коротких опытах я исследовал его семенную жидкость. И должен вас огорчить: его мужские клетки мертвы. Наш Зигмунд бесплоден. Это не помешает ему в любовных приключениях, но потомства он оставить не сможет.

– Как же так? – переспросил ротмистр. – Это что, так нарочно устроено?..

– Не знаю. Будем благодарны тому, что имеем, – ответил Павел Романович. – Кстати, у вашего Зигмунда есть и еще одна особенность любопытная. На передних лапках у него между пальцами перепонки. Не замечали?

– Нет, – рассеянно сказал ротмистр.

– А я видал! – воскликнул Сопов. – Еще прежде заметил! А для чего ему?

– Думаю, своеобразная метка, коей наградила природа. У господина Менделя это тонко описано…

Однако спутников его такие тонкости вовсе не волновали. И далее разговор перешел в плоскость практическую – а вот тут уже было о чем поспорить.

Утряслось все не сразу. Много было недоверия, встречных вопросов. Даже покричали друг на друга немножко. Но потом улеглось как-то в сознании.

– …Вы думаете, панацея сама появляется в жилах некоторых существ? – спрашивала Анна Николаевна. – И китайцы научились таких животных находить – или выращивать?

– Не знаю, – признался Павел Романович.

– Но как же попала она, панацея, в кровь Зигмунда?

– И этого не знаю. Могу только догадываться. Думаю, так: Агранцев во время боев в Маньчжурии попадает со своими драгунами в отдаленную деревню. Расправляется там с самураями. В деревне все убиты японцами. В живых только девочка, только говорить не может. Потому как язык отрезан. Полагаю, тоже самураев работа. Она видит русского офицера и протягивает ему кота. Одной рукою протягивает, другой – чашку. Сказать, понятно, ничего не может.

Павел Романович сделал короткую паузу, потом продолжил:

– Думаю, тут вот что: японцы знали, что в той деревне держат особое снадобье. За тем и явились. Но не нашли. Резали жителей одного за другим, а все молчали. Осталась девочка, но и та не сказала. А эликсир жителями был помещен в кровь кота. Каким образом – не спрашивайте. Произвели они сию операцию, когда поняли, что деваться из деревни некуда. Надеялись так сохранить свою тайну. Да только оказалось, что девочке-то тайна куда менее важна, чем жизнь близких! На самом деле она просила Агранцева вылить кровь кота в чашу – а затем спасти хоть кого-то. А может, даже и всех? Агранцев, разумеется, не понял, он просто кота взял себе. И с тех пор кот стал его талисманом. Приносил удачу и отводил несчастья. Поэтому Агранцев берег кота как зеницу ока. И расставался с ним очень редко, только при крайней надобности. Однако наш бравый кавалерист даже не представлял, что за всем этим кроется.

– Любопытную историйку сочинили, – сказал ротмистр. – А кстати, где же мой Зиги? Страсть как по нему соскучился! Ну где ж он? Кис-кис!..

– Его тут нет, – ответил Павел Романович.

– То есть?!

– Он в надежном месте. Я отправил его… с нарочным.

– Думаю, мы все только что с этим нарочным столкнулись в дверях, – сказала Анна Николаевна. – Пошлая кокотка с глупой шляпной коробкой в руках. Она выходила из этой комнаты. Я права?

– Куда вы ее отправили? – вскричал ротмистр.

– Успокойтесь! – Павел Романович хлопнул рукой по табурету, и одна из ножек его тут же сломалась. Получилось нечаянно, однако значительно. – Господин ротмистр, должен заметить, что никаких особенных прав на панацею у вас нет. Вы ведь к этому ведете, так?

– Но кот мой!

– Верно. Но только с ваших слов. Вот господин Сопов нес его по тайге, кормил, заботился, даже спас от утопления – потому у него тоже есть определенные права на животное.

При этих словах Клавдий Симеонович заметно оживился, но сказать ничего не успел.

– Но ведь и я не сбоку припека, – продолжал Павел Романович. – Благодаря мне стала известна тайна вашего Зигмунда. Таким образом, мы все имеем определенные права. И лучше нам будет договориться.

– А чего договариваться? – спросил ротмистр. – Я забираю кота. А вы, если желаете, перед тем берете в шприц его кровь. С господином же Соповым можете решать как хотите. Желаете – делитесь из своей стекляшки, не желаете – пошлите его к черту. Мне все равно.

– Вот вы как-с… – пробормотал Клавдий Симеонович. – Жаль, не придавил я вас в том подвале собственными руками!

– Что такое?! – Ротмистр вскочил. – Об тебя, купчишка, и рук марать не придется! Сапогом наступлю – мокрое место останется! Ты человек из конфетного фантика. По духу лакей, а по обычаям деспот. Я знаю, с такими надобно запросто: по роже, и все дела.

– Подождите, вы! – снова воззвал Павел Романович.

Сбывались худшие его опасения: недавние товарищи по несчастью грозили обернуться злейшими врагами. Увы, таких примеров история знает превеликое множество.

– Подождите! На самом деле у нас сейчас нет ничего. Кот, как можете видеть, отсутствует. А потому слушайте меня: нам надо условиться. На будущее, иначе мы просто поубиваем друг друга.

Некоторое время царило молчание.

Наконец скрипнул стул, на котором поудобнее устраивался ротмистр.

– Согласен, – сказал он. – Пусть все будет по-честному.

– Хорошо, – хрипло выдохнул Сопов.

А вот Анна Николаевна ничего не сказала. Только кивнула.

Решили так: сперва исполняется проект Павла Романовича. В конце концов, если б не доктор, то чудесные свойства Зигмунда остались бы никому не известными. А потом, вне зависимости от исхода, кот возвращается ротмистру. Но перед тем ставится опыт: Павел Романович берет у кота кровь и впрыскивает еще двум, схожим по размеру и масти (как знать, вдруг и это имеет значение?). Этих двух котов забирают Павел Романович и Сопов.

Дроздова от своей «доли» в предприятии отказалась. И даже не сочла нужным пояснить причину. Прошла к окну и стала глядеть на улицу.

Внезапно Клавдий Симеонович стукнул себя по лбу:

– Слушайте, доктор! А ведь сия панацея и у меня, и у ротмистра в жилах, верно-с? Стало быть, мы, в некотором роде, тоже вместилища дара бесценного? Так?!

– Нет, – Павел Романович покачал головой. – Это – первое, что мне пришло в голову. Но не все так просто. Я провел кое-какие опыты. Так вот, действие панацеи на человеческий организм имеет предел по времени. И потому вы не только не «бесценный сосуд», из которого могли бы черпать другие, но и то, что теперь имеете, рано или поздно утратите. Почему – не знаю.

– Наверное, оттого, что вы все-таки не кот, – вставил Клавдий Симеонович.

– Да подите вы со своими глупостями! – сказал ротмистр (с недавнего времени отношения его с Соповым совсем развинтились). – Давайте-ка дело делать. Предлагаю: отправляемся к мадам Дорис немедленно. Против троих нас она точно не устоит. Верно?

Никто ему не ответил. Но и не возразил.

Второй разговор с мадам разительно отличался от предыдущего.

Во-первых, числом участников – в первый раз Дохтуров беседовал с Дорис наедине, а теперь собрались втроем. (Анна Николаевна, понятное дело, «в вертеп» ехать не пожелала. Осталась в комнате – поджидать господина Сырцова, которому Дохтуров в виде благодарности за приют просил передать некоторую сумму.)

Дохтуров по дороге поведал ротмистру новые обстоятельства, которые он намеревался выложить – нечто вроде козыря. Агранцев нашел, что шансы и впрямь неплохие. Однако сказал, что будет лучше, если он предварительно приватно перемолвится с мадам парою слов – это будет полезно, с учетом уже упомянутых обстоятельств.

Почему бы и нет? Павел Романович согласился.

После слов приветствий мадам Дорис сказала:

– Я обдумала ваше предложение, Павел Романович, и нахожу его дельным и привлекательным.

Вот ведь как! И «дельное», и даже «привлекательное»!

– Я так понимаю, что вы мне с первого раза не все рассказали, – мадам укоризненно покачала головой. – Какие-то ценности, брат в застенках… Впрочем, я вас не осуждаю. В наше-то время… Итак: Володя обрисовал суть вашего предложения. У вас есть некое уникального свойства лекарство, за которое вы хотите взять у большевиков колоссальные деньги. Вам нужна связь с комиссарами. Я берусь ее предоставить. В том случае, ежели мой гонорар не претерпел изменений. То есть по-прежнему составляет миллион. Я не ошиблась?

Павел Романович с изумлением посмотрел на нее, потом на ротмистра. Господи, да зачем же тот ей все рассказал?!

Однако Агранцев сидел с видом самым невозмутимым. Означало это следующее: поступил так, как считал нужным. А победителей не судят.

Дохтуров кивнул:

– Все остается в силе.

– Хорошо. Но для того, чтоб сделка состоялась, нужен образчик вашего лекарства, – сказала мадам Дорис. – Там ведь сидят серьезные люди. Без образчика и думать нечего вести дальнейшие переговоры.

«Ладно, пусть она знает правду, – решил про себя Павел Романович. – В конце концов, что это меняет? С большевиками сведет – а большего и не требуется. Но образец… Хорошо, получат они образец».

– Сколько вам понадобится времени? – спросил он у мадам Дорис.

Та чуть заметно улыбнулась:

– Не более суток. А сколько времени надобно вам?

– Вы насчет образца? – спросил Павел Романович. – О, за этим задержки не станет.

С этими словами он поднялся.

– Нет, провожать не надо, – Дохтуров жестом остановил ротмистра, собиравшегося следом. – Прошу, оставайтесь здесь. И вы, Клавдий Симеонович, тоже.

Он взял саквояж, быстро прошел в залу, где поймал за рукав «малинового» официанта.

– Любезный, разыщи для меня Софи́.

Метресса была в своей комнатке – весьма, кстати, чистенькой и даже уютной. И намека нет на особенную жизнь хозяйки.

– Павлуша! – Софи́ улыбнулась. – А я тут с твоим котиком тешусь. Такой ласковый – прелесть! Никогда прежде таких не встречала. Может, подаришь? В знак нашей дружбы?

– Нет, – хмуро ответил Павел Романович. – Никак не могу.

– Ну и ладно. – Софи́ опять улыбнулась. Похоже, она совсем не умела печалиться. – А что пришел? Соскучился либо по делу?

– Ты вот что… – сказал Дохтуров. – Крючок дверной накинь, а потом сядь там, поодаль.

– Да что делать-то будешь?

– Кота надобно полечить.

– Приболел разве? А с виду здоровый.

– Это лишь с виду, – напряженно сказал непривычный к вранью Павел Романович. – Я быстро… Один только укол…

И впрямь – через минуту дело уж сделано. Правда, Зигмунд пытался протестовать, орал и даже кусался, но Дохтуров исхитрился и вытянул шприцем капельку заветной крови. Шприц перед тем был тщательно обработан особым составом, позволяющим крови долгое время сохраняться не разлагаясь.

Закончив, сказал Софи́:

– Ты теперь отсюда иди. Совсем.

– Как так – иди? Меня мадам заругает.

– Не заругает. Скажи, заболела. Что хочешь придумай, только на меня не ссылайся. И вот еще: кота моего с собой прихвати.

– Да куда мне деваться? Домой?

Павел Романович задумался. А и впрямь – куда?

Софи́ теперь стала его единственной помощницей, которую он, правда, использовал в роли заводной куклы. Ну да ничего страшного. Главное – она должна сохранить коробку с котом. Павел Романович понимал: если коробка будет где-то поблизости, он ее непременно лишится. Скорее всего – вместе с жизнью.

Вдруг его осенило.

– Ступай в штаб армии, – сказал Павел Романович. – Найдешь поручика Миллера. Скажи, что от меня.

То есть от доктора, который к нему в боевую группу поступает. Попросишь, чтоб приютил до вечера. А там я тебя сам найду.

Софи́ вздохнула.

– Дуру из меня делаешь, – заключила она. – На кой знаменитому Миллеру глупая коробка с котом? Ну да ладно. Нравится – делай, перечить не стану. Единственно потому, что очень ты мне приглянулся. Я таю, как свечка.

И затянула:

С тем и вышла.

А Павел Романович посидел немного, повертел в руках шприц с красной каплей внутри. В ушах еще стоял голос Софи́. Он тряхнул головой, подумал: «А что, если я и впрямь окажу комиссарам совершенно исключительную услугу? Да нет, не может быть. Доза самая минимальная. Только чтоб ощутить результат. Лишь для одного человека. А там будем торговаться. Уверен: они уступят».

«Или обманут и заберут все силой», – сказал голос внутри.

Ответить на то было нечего, и Павел Романович сделал вид, что ничего и не слышал. Поднялся, пошел в кабинет к мадам Дорис.

– Господа, – сказала мадам, убрав шприц в бюро. – До завтрашнего вечера не смогу быть полезна. Впрочем, если желаете отдохнуть с девочками…

Но задерживаться никто не стал. Вернулись на квартиру к Сырцову, где уже поджидала Анна Николаевна.

Полковник Мирон Михайлович Карвасаров переживал удивительные ощущения. А обстояло так: он летел – и летел свободно, как птица, сохраняя при этом сидячее положение (хотя никакого кресла либо чего-то подобного вовсе не наблюдалось). Далеко внизу было море, справа простирались горы. С каждой минутой скорость, с которой Мирон Михайлович перемещался в пространстве, росла, но страшно ему не было.

Напротив – ему было сладко.

Горы меж тем приближались, и вскоре на самом высоком пике Мирон Михайлович разглядел золотой дворец. Ну, может быть, позолоченный – неважно. Дворец тот венчал шпиль невероятной высоты и изящества. Шпиль необозримо тянулся вверх и, казалось, пронизал самое небо.

Приблизившись, Мирон Михайлович на своем невидимом стуле принялся описывать вкруг шпиля спираль, непрерывно забирая все выше. Он уже разглядел: на самом острие укреплен бриллиантовый шар, брызгавший ослепительным светом.

Мирон Михайлович мчался вверх по восходящей спирали, и шар становился все ближе… ближе… Вот уже он совсем рядом.

«В этом шаре – все земное богатство, – догадался Мирон Михайлович. – И теперь оно будет моим».

Он взлетел еще выше и протянул руку. Но в тот же миг случилось страшное: едва он коснулся шара, как тот сорвался с иглы – и обрушился вниз, на лету распадаясь мириадами сверкающих капель.

Мирон Михайлович хотел было ринуться следом, но тут незримый стул, на котором он восседал, выкинул фортель: вместо того чтоб начать немедля спускаться, вознесся еще выше – да и насадился прямо на шпиль! И в тот же миг словно бы испарился, предоставив Мирона Михайловича собственной судьбе.

Полковник с тоской огляделся – и понял, что самому с этакой выси ни за что не спуститься. И тогда он заплакал… да так горько, что горячие слезы полились на щеки и ворот рубашки…

– Ох, беда!.. – сказал кто-то невидимый.

Мирон Михайлович открыл глаза.

Не было ни моря, ни гор – а один лишь знакомый кабинет с казенною мебелью и портретом государя на левой стене.

Все сон.

– Господин полковник… – говорил невидимка. – Слава Богу, я уж думал, будто вы чувств лишились от нервных переживаний!..

Карвасаров оглянулся: позади суетился секретарь, прикладывал к затылку своего патрона примочки. Усердствовал не на страх, а на совесть – вон, даже голос переменился.

– Отстань! Ничего мне не надо. Жарко, сморило, да еще сон дурной… Ступай себе, Поликаша, ступай…

Секретарь, пятясь, выскользнул в дверь.

Карвасаров покрутил шеей в тугом воротничке. Фу, как неловко – за рабочим столом. Будто старик… А может, и впрямь старик? Ну, так или нет, а отдохнуть, право, не помешает. Да только когда? Вон сколько всего накопилось…

А надо сказать, накопилось немало: помимо мелкой текущей работы имелись сыскные дела, совершенно не терпящие отлагательства. Эти дела напоминали о себе двумя картонными папками для входящей корреспонденции. Папки были закрыты, но Мирон Михайлович не глядя мог пересказать наизусть содержание каждого документа, заключенного под картонной крышкой.

В правой папке лежали рапорта, донесения филеров, копии собственных распоряжений и распоряжений директора департамента, касавшиеся событий в «Метрополе». Всего бумаг подобралось изрядно, да что толку?

Папка слева была совсем тонкой. В ней хранились бумажные отпечатки недавних печальных, можно сказать скорбных, событий – гибели чиновников Грача и Вердарского. Неудивительно: Грача хватились только вчера. Но и по смерти Вердарского бумаг имелось не много.

Полковник с силой потер виски. Ах, Грач, Грач… Опытнейший работник, столько лет вместе. А сколько совместных дел позади! И такой вот финал. В чужом доме, на лестнице, будто пес бродячий.

Врач говорит – паралич нервной деятельности. Допускает естественную причину: переутомление, давние нелады со здоровьем, изношенное сердце.

Но Мирон Михайлович в это не верит. Абсолютно. Вон, Вердарского нашли с головой между ног. Тоже, прикажете думать, естественная причина?

Нет, господа. Если два сыщика, работавшие по одному делу, внезапно отправляются в лучший мир, то причина этого естественной быть не может, чтоб там ни утверждали все эскулапы мира.

Так-то оно так, да только без Грача (и без второго тоже) работа по «Метрополю» встала. Они, бесспорно, что-то разнюхали и за то поплатились. Не оставив ни малейших намеков, что ж такое смогли разузнать.

Словом, ситуация. А тут еще господин директор.

Вчера учинил разнос по ничтожному поводу, даже и вспоминать не хочется. Орал при подчиненных – неслыханно! Судом грозился. Но, если вдуматься, ничего удивительного. Смутные времена добрались и до Счастливой Хорватии. Говорят, будто адмирал уверился, что из местного материала собрать боеспособное войско немыслимо, и от проекта готов отказаться. А сам Хорват затеял интригу и вскоре вовсе из Харбина уедет – собирать какой-то там кабинет, который-де возьмет на себя управление Приморьем, а может, и всей Сибирью. А в Харбине останутся только китайские власти.

Что тут делать несчастному директору департамента?

Ясно – цепляться за генерала Хорвата, доказывать свою нужность и даже незаменимость. А как ее доказать, коли дела в департаменте – хуже некуда?

На тот случай имеется способ, проверенный бесчисленными поколениями начальников всевозможных чинов и рангов. Способ такой: коли кресло под тобой зашаталось – немедля стели соломку. А лучшая соломка известно из кого получается – из собственных подчиненных.

Вот тогда и понятно, куда ветер дует. Понятно, с чего постоянное недовольство и публичный разнос. Все это – подготовка, чтоб отдать подчиненного на заклание, а самому удержаться. Дескать, начальник сыскной полиции во всем виноват: развалил работу, агентурной сети толком не имеет, филерская служба слабая, дельных чиновников тоже нет, а и тех, что были, – не уберег.

Что ж, вполне может у него выгореть, подумал Мирон Михайлович. Полковнику Карвасарову отвесят пинок под зад, а директор департамента удержится на плаву. И винить его в том нельзя, потому что своя рубашка, известно, всегда ближе к телу.

Тут бы, как говорится, и крылья сложить – взять бумагу, перо, да и написать рапорточек. Чтоб, значит, без позора – не по вышестоящему приказанию, а по самоличному движению души.

Но это будет слюнтяйством, нытьем.

А полковник Карвасаров нытиков и слюнтяев на дух не выносил. Чтоб самого себя в их ряды записать, добровольно? Да упаси Бог!

Он придвинул к себе правую папку и принялся перечитывать давно виденное. Читал-читал, пока глаза не заслезились. И ведь увидел, разглядел то, что прежде в глаза не бросилось! А может, и не могло броситься – прежде ведь большого внимания к особнячку на Оранжерейной улице не имелось.

Вот, рапорт от тринадцатого числа сего месяца. Младший филер Филлипенков… мм, звезд не хватает, однако наблюдателен. Ага:

Так, это неважно, дальше… дальше… вот!

Донесения, собранные Грачом. Это он распорядился установить негласное наблюдение. Не поставив в известность начальство. Нехорошо, однако теперь-то не спросишь. Видно, имелись резоны. Пометок на рапортах-донесениях нет, стало быть, не заинтересовали, просто подшил в папку. А зря – есть кое-что интересное в записке Филлипенкова. Тут вся соль в маленьком дополнении:

Вот оно! Опять мадам Дорис.

Полковник подумал, что пора нанести туда новый визит. Да, пришлось разрешить ей работать – как она и предсказывала. Ничего, сейчас разрешил, а завтра вновь запретит! Она тут точно завязана. Надо теперь действовать иначе – без экивоков. Быстрота и натиск. Как говорили римляне: ex abrupto, что значит – внезапно, без подготовки.

Полковник вызвал к себе дежурного, велел подать лошадей. И еще распорядился, чтоб трое толковых людей ждали внизу.

Ну-с, вроде все. К делу!

На следующее утро Павел Романович проснулся чуть свет. Остальные еще спали. Мужчины – прямо на полу, мадемуазель Дроздова – на узкой металлической кровати Сырцова. Он, кстати, так и не появлялся.

Дохтуров полежал с закрытыми глаза. Понял: более не уснуть. Да оно и понятно – нынче Дорис должна связать с комиссаром. Удастся или нет? И как те станут проверять панацею?

Правда, Павел Романович мадам накануне проинструктировал – касательно способа подобной проверки. Но это получается – через десятые руки. Ненадежно.

Вопросы, вопросы…

Если согласятся, то, вероятно, придется ехать в Петроград. Хотя нет, оттуда уже не выпустят! Заставят рассказать все, а потом уничтожат. Значит, только в Екатеринбург, к государю. Инкогнито. Да, позиция должна быть такой: комиссары получат панацею только после освобождения царя.

От принятого решения стало немного легче. Павел Романович закрыл глаза – вдруг все же получится поспать еще, – но тут услышал шаги и знакомый шепот ротмистра:

– Что это вы все вздыхаете?

Вид у Агранцева был помятый. Павел Романович подумал, что впервые видит его небритым.

– Я вот тоже не сплю, – сказал ротмистр, устраиваясь рядом на табурете. – Считай, всю ночь глаз не сомкнул. Никак не могу сообразить – для чего это япошкам было столько народу губить? Хотели у вас секрет отобрать? Так и отобрали б, дело нехитрое. Да и не было в тот момент у вас панацеи.

– Хотели устранить конкурента, – сказал Павел Романович.

– Тогда зачем остальных?.. И опять же – откуда про вас узнали? Нет, не сходится что-то.

– Сходится – не сходится… – проворчал Павел Романович, которому тоже приходили в голову эти соображения. Но по сравнению с главной проблемой они казались несущественными.

Однако ротмистр словно подслушал его мысли.

– Думаю, комиссары на ваше предложение согласятся, – вдруг сказал он.

– Отчего так считаете?

Агранцев пожал плечами:

– Не знаю. Предчувствие.

За разговорами не заметили, как налилось светом утро. Невидимый отсюда, задребезжал трамвай. Послышался крик разносчика газет:

– Новое подорожание цен! Союзники высылают войска! Злодейски убит русский ас Миллер!

– Боже мой… – прошептал Павел Романович.

И ведь как в воду смотрел Агранцев.

Дохтуров и ротмистр прибыли в заведение Дорис к десяти. «Малиновый» официант тотчас провел к мадам.

– А знаете, господа, – сказала Дорис, – предложение-то ваше принято.

Голос у нее оставался обычный, грудной, ровный, но в конце подвел-таки мадам – последнее слово получилось звонче, с подскоком.

Агранцев и Павел Романович переглянулись.

– И… что? – спросил Павел Романович.

– Это удивительно, – сказала мадам. – То ли я была очень убедительна, то ли они уже что-то слышали, однако согласились сразу. Ваш эликсир будет испытан… – Тут мадам Дорис понизила голос: – Человек, с которым я разговаривала, сказал, что он будет испытан на их самом главном… ну, вы понимаете? Сперва, на предмет провокации, испытает кто-то из рядовых, а потом попадет к самому их картавому лидеру. В случае успеха вы получите то, что хотите. И я тоже, – добавила мадам Дорис.

– Не нравится мне, что они так легко приняли, – сказал ротмистр. – Готовят каверзу.

– Не думаю, – сказала мадам. – Я совершенно уверена: они уже слышали про панацею. И потому вмиг ухватились.

– Но в таком случае… – Агранцев посмотрел на Павла Романовича, – в таком случае, коли панацею испытает их вождь, – он ведь станет совершенно неуязвим? Так? И тот, второй испытуемый – тоже.

Какое-то время Павел Романович молчал.

– Это верно, – сказал он, – но только отчасти. Я ведь лауданума отпустил им совсем чуть-чуть. Пока он достигнет Петрограда, а это месяц, – потеряет часть силы. Еще часть пойдет на рядового испытателя. То есть вождю достанется совсем малость.

– Если так, ваша затея провалится, – заметил Агранцев.

– Нет. Этого хватит, чтоб защитить его… на какое-то время. От тяжелой болезни, отравления…

– И от пули? – спросил ротмистр.

– Думаю, да. Но чем серьезней будет неблагоприятное действие, тем скорее иссякнет сила лауданума. Я думаю, желающие свести с ним счеты найдутся, – тут Павел Романович мрачно усмехнулся, – и в первом покушении лауданум спасет. Может, и во втором. А далее – все!

– Господа, – сказала тут мадам Дорис, – все это очень увлекательно, но у меня свой интерес. Мне нужны гарантии. Без них ничего не выйдет.

– Какие гарантии? – удивился Павел Романович. – Что вы хотите?

– Оставьте в залог лекарство, – сказала мадам.

«Они все свихнулись, – подумал Дохтуров. – Даже лишь намек на возможность обладания панацеей сводит с ума. Вот и мадам туда же».

– Дорис, – проворковал ротмистр, – ты просишь невозможного. Господин Дохтуров деликатный человек, и только деликатность мешает ему ответить на подобное предложение так, как следовало бы. Но послушай меня: я даю тебе честное слово, что в случае успеха ты получишь свою награду. А с гарантиями придется подождать. Дело наше столь тонкое, что никаких гарантий не терпит.

– Миллион? – спросила мадам. – Ты обещаешь мне?

– Нет, – сказал ротмистр. – Может быть, это будет не миллион. Но я уверен: Павел Романович сделает все, чтобы сдержать свое слово.

– Хорошо, – сказала Дорис, подумав. – Но в таком случае…

Она не договорила.

В кабинет постучали, и сразу же влезла в дверь бородатая физиономия управляющего:

– Опять этот ирод пожаловал, из сыскной!

– Кто, полковник? – спросила мадам.

– Он самый… – вздохнул Иван Дормидонтович.

И тут же отъехал в сторону, отодвинутый чьей-то уверенной и сильной рукой.

В кабинет вошел Мирон Михайлович Карвасаров. Прищурился, оглядел присутствующих – и аж ладони потер от удовольствия. За его спиной маячили трое крепких и молчаливых субъектов.

– Прекрасно! – сказал полковник. – Это даже лучше, чем я ожидал. Вся компания в сборе. Правда, двоих не хватает. Но это, думаю, поправимо. Жаль, Грач не дожил. Порадовался бы.

– Вы установили причину его смерти? – быстро спросил Павел Романович. – Сердце? Или все-таки яд?

Полковник удивленно уставился на него:

– Вы что, были знакомы?

– В некоторой степени.

– Вот как! Ну, тем лучше. Вы, я так понимаю, тот самый «интеллигент» из сгоревшего «Метрополя». – Он повернулся к ротмистру: – А вы у нас проходили под псевдонимом «кавалерист».

– Весьма остроумно, – заметил Агранцев.

– Правда, торговля опием – это что-то новое для кавалерии. Итак, половина из вашей замечательной четверки налицо. Интересно, где еще двое? Впрочем, у нас будет время об этом поговорить. И о многом другом. Я очень надеюсь, господа, что вы не станете запираться. У меня нынче не то настроение, чтоб миндальничать. Я любого разговорю.

– С чего вы взяли, что мы станем запираться? – спросил Павел Романович. – Напротив. Нам есть что обсудить.

При этих словах ротмистр выразительно на него посмотрел, но Дохтуров сделал вид, будто ничего не заметил.

– Обсудить? – переспросил полковник. – Я не собираюсь с вами дискутировать. Я намерен вас допросить – а это, уверяю, совершенно иное дело.

– Допрашивайте, – сказал Дохтуров. – Но сперва я расскажу нашу историю. Не возражаете?

– Прямо здесь? – полковник задумался. – Впрочем, давайте. Не станем терять времени.

Он уселся на свободный стул и приготовился слушать.

Выражаясь аллегорически, начало этого странного разговора было подобно встрече Грозного с Курбским (если б она состоялась) после отъезда последнего из Московии. А вот окончание – это уж нечто вроде совместной думы Минина и Пожарского.

Иными словами, изначальные условия совершенно переменились: из гонителя и обличителя Мирон Михайлович Карвасаров обратился если не в единомышленника, то уж в сочувствующего – определенно. И дело здесь заключалось не в талантах Дохтурова как рассказчика. Штука была в другом – сыщицкая интуиция полковника подсказывала ему: все это правда. И, выслушав историю Дохтурова и компании, он нюхом уловил – рассказанное вполне соответствует истине. Хотя поверить в это было очень и очень трудно.

– Я только не понимаю, как ваш Грач умудрился нас разыскать, – сказал в заключении Дохтуров. – Японцы вот не сумели, а он – пожалуйста.

– Хваткий был сыщик, – ответил полковник. – За то, увы, поплатился. А как нашел – так это тоже целая история. Однако она не для ваших ушей. Могу только сказать, что помог ваш приятель, господин ротмистр. Сориентировал своей опийной коммерцией. Мы вышли на связную, некую госпожу Черняеву, а уж через нее – и на вас.

Тут Павел Романович вздрогнул.

– Что, знакомая? – заметив, спросил Карвасаров.

– Нет, не думаю… Да и фамилия распространенная.

– Это верно, – полковник вздохнул. – Да только спрятал эту связную Грач так, что и найти не можем. Ну ничего. Отыщется.

Мирон Михайлович помолчал, окинул всех тяжелым взглядом.

– История у вас занятная, – сказал, наконец, он, – но чем можете ее подтвердить? Верить вам на слово я не обязан. Да и потом, не пойму: где эта ваша панацея, и что, собственно, вы с ней собираетесь делать?

Эти слова точно нож вошли в сердце Павла Романовича. И в самом деле, где теперь панацея? Ведь он сам отправил Софи́ накануне к пилоту Миллеру. Тому самому, которого (если верить газетам) этой ночью убили. Кто и за что? Но главное – что теперь стало с любительницей чувствительных романсов и с той шляпной коробкой, которую она несла при себе?

И тут ему пришла в голову неожиданная мысль.

– Доказательства есть, – сказал Дохтуров. – И не далее как в вашем ведомстве. Правда, я не знаю, как их получить…

– О чем это вы?

– О том, господин полковник, что в вашем департаменте есть предатель. С тем и Грач соглашался. И только этим фактом можно объяснить удивительную осведомленность наших противников. Мне, правда, далеко не все ясно. Но если найти этого человека – то, как говорится, будут расставлены точки над «i».

– Чушь, – спокойно заключил полковник. – Полная.

– Нет, не чушь. Я полагал, что после гибели японцев все наши неприятности должны прекратиться. Но этого не произошло. Вы слышали, что сегодня был убит Миллер?

Карвасаров усмехнулся:

– Положим, слышал. И что?

– Я говорил с ним третьего дня. Именно он летал на разведку над сопками в то время, как мы были в плену. По просьбе некоего чиновника из полицейского департамента, которому был чем-то обязан. Действовал, так сказать, приватно.

– Он это вам сам сказал? – недоверчиво спросил полковник.

– Да. Но не успел назвать имени. Сразу не вспомнил. А теперь вот его убили… И уверен, я знаю причину.

– И в чем же она, по-вашему, заключается?

– Его убили как ненужного свидетеля. Ставшего ныне опасным.

– Свидетеля чего? – спросил полковник.

– Миллер знал бесчестного чиновника в лицо, – ответил Павел Романович. – И мог при случае его опознать… Скажите, господин полковник, там, на квартире у Миллера, не было еще жертв?

– Еще? – удивился Карвасаров. – Неужто вам одного Миллера мало?

– И все же?

– Никого там более не было, – ответил полковник. – Один, в собственной постели… Да, навряд ли герой-ас рассчитывал почить на простынях.

– Отравлен? – быстро спросил Павел Романович.

– С чего вы взяли? – опять удивился Карвасаров. – Застрелен, во сне. Он ведь один изволил проживать, на съемной квартире, во флигеле. Поэтому никто ничего не услышал. Горничная поутру обнаружила.

– И все-таки это ваш полицейский-предатель, – мрачно проговорил Дохтуров.

– Возможно, – согласился полковник. – Однако найти его – долгое дело. Но вы не ответили на второй мой вопрос: что станете делать с вашей так называемой панацеей?

И снова возник острый момент. По понятным причинам Павел Романович в своем рассказе об истинных планах не упомянул. Во-первых, это было невозможно в присутствии мадам Дорис – та и без того уж насторожилась. Да и вообще, посторонних хватало.

– Я бы предпочел поговорить о том позже.

– Нет, – отрезал полковник. – Отвечайте теперь же, иначе я решу, что всей вашей болтовне – грош цена!

– Господин полковник, – вдруг подал голос человек, о котором все позабыли и который до сих пор ни словом, ни жестом не напоминал о своем существовании. – Позвольте сказать…

– Ты кто? – Карвасаров прищурился – в кабинете было не слишком светло. – А, управляющий. Чего тебе?

– Может статься, – сказал Иван Дормидонтович, – может статься, изменщика в ваших стенах сыскать не так-то и сложно.

– Ну? – насупил брови Мирон Михайлович.

– Есть у нас два брата Свищовых, медведи этакие…

– Знаю, видел. Дальше!

– Так вот, младший из них днями худую хворь подцепил, из тех, что французскою кличут. Через то сильно мается…

– Ты мне что рассказываешь?! Какое мне дело, чем твои люди болеют?

– Да в том-то и суть, – торопливо добавил Иван Дормидонтович (и куда подевалась его обычная обстоятельность?), – что заразу ту Егорка Свищов не где-нибудь подхватил, а в хлыстовском доме. У них ведь как: опосля радений затевается свальня… – Управляющий смущенно покашлял в кулак. – Может, слыхали?

– Слыхал. И что?

– Так вот Егорка мне говорил, будто в том доме не одни только хлысты радеют. Кое-кто из сторонних горожан тоже заглядывает. Случается даже, из благородного сословия. Вот одного-то он и признал. Чиновник полицейского департаменту. Он, понятное дело, там был не в мундире, но, думаю, классу невысокого…

– «Невысокого», – ядовито повторил полковник. – У нас половина таких. И что теперь, прикажешь каждого на опознание твоему Егорке возить? Или пустить его по кабинетам… с экскурсией?

– Зачем… Тут ведь что: они по средам радеют. А нынче как раз среда. Вдруг он там снова объявится, чиновник-то?

Полковник крякнул:

– Экий специалист выискался! Да с чего ты взял, что, если развратник, так притом и предатель? А кроме того – кто ж нас туда пустит?

– Вы – власть, вам виднее… – уклончиво сказал управляющий.

Карвасаров немного подумал.

– По какому адресу? – спросил он.

– Переулок Кривоколенный, желтый дом посередке.

– Они в котором часу на эти свои мерзости собираются?

– Обыкновенно после обеда…

– Кривоколенный… Ладно. – Карвасаров жестом подозвал одного из своих людей: – Распорядись, чтоб нынче ж туда филеров поставили. Ежели кого из наших узнают – сей же час в сыскную.