Вопль клаксона.

Мэри разлепила клейкие и опухшие веки.

Клаксон вопил снаружи. Рядом с домом.

У нее подпрыгнуло сердце. Она села на кушетке, и все суставы вскрикнули в унисон. Выдох боли сорвался с губ Мэри. Снаружи в серых сумерках зимнего утра гудел гудок. Она уснула с включенным телевизором и светом: человек с короткой стрижкой говорил о производстве сои. Когда она попробовала встать, резкая боль прострелила ляжку и перехватила дыхание. На бинтах была корка темной крови, в комнате стоял кислый медный запах. Рана на руке пульсировала от жара, рука онемела вплоть до пальцев. Мэри встала с кресла с усилием, которое заставило ее зашипеть сквозь стиснутые зубы, и заковыляла к окну посмотреть, что там перед домом.

За ночь выпал снег, укрывший поля тонким слоем. На припорошенной белой дороге, ярдах в шестидесяти от дома, стоял школьный автобус с надписью на боку ШКОЛЫ ОКРУГА СИДАР. «Приехали забрать Фадж Рипла», — поняла Мэри. Вот только мальчик не готов идти в школу. Он крепко спит под сеном. Школьный автобус простоял еще секунд пятнадцать, затем водитель дал последний недовольный гудок, и автобус поехал прочь, направляясь к следующему по дороге дому.

Мэри нашла часы. Семь тридцать четыре. Она чувствовала слабость, головокружение и пульсирующую в желудке тошноту. Она заковыляла в туалет, наклонилась над унитазом, сделала несколько рвотных движений, но ничего не вышло. Она поглядела на себя в зеркало: глаза запали в распухших веках, кожа посерела, как зимняя заря.

«Смерть, — подумала она. — Вот на что я похожа».

Нога болела яростно, и она стала рыться в аптечке, пока не нашла пузырек экседрина. Она приняла три таблетки, разжевала их с хрустом и запила пригоршней воды из-под крана.

Ее тянуло отдохнуть весь этот день. Тянуло снова заснуть в этом теплом доме, но пришло время уматывать. Водитель школьного автобуса может начать гадать, почему Фадж Рипл сегодня утром не вышел, хотя в доме горел свет. Он кому-нибудь расскажет, и этот кто-нибудь тоже начнет гадать. Заведенный порядок — ткань жизни в этом трахающем мозги государстве. Когда заведенный порядок нарушается, словно пропущенный стежок, весь муравейник начинает шевелиться. Время убираться.

Барабанщик заплакал, Мэри распознала голодный плач, тоном ниже и не такой напряженный, как плач от испуга. Это скорее было носовое жужжание, с паузами, чтобы набрать воздуха. Его надо будет покормить и поменять пеленки перед отъездом. Инстинкт требовал делать ноги. Сперва она сменила себе повязки, дергаясь от боли, когда отдирала присохшую вату. Она опять перевязала раны и туго их забинтовала полосками разорванных простыней. Потом открыла чемодан, надела чистое белье и фланелевые носки из гардероба Роки Роуда. Ее джинсы слишком сжимали бедра и распухшие ноги, так что она натянула пару более свободных рабочих брюк — опять спасибо ушедшему на покой хозяину — и крепко их перетянула одним из своих поясов. Она надела серую рабочую рубашку, бордовый свитер, купленный еще в восемьдесят первом, и приколола значок — «улыбку». Одевание закончилось старыми ботинками. В шкафу Роки Роуда висел соблазнительный ассортимент толстых пальто и алясок. Она сняла с вешалки коричневую вельветовую куртку с овечьим воротником, отложила ее на потом и выбрала зеленую парку на гусином пуху, чтобы положить в нее Барабанщика, как в импровизированную детскую корзиночку. Пара перчаток мужского размера тоже была отложена на потом.

Пока Мэри кормила Барабанщика, она сжимала и отпускала правой рукой теннисный мяч, чтобы разработать сухожилия. Силы в руке осталось примерно на треть от нормальной, пальцы онемели и похолодели. Она решила, что нервы повреждены. В раненой руке ощущалось подергивание разорванных мышц; проклятый пес чуть не перегрыз артерию — тогда она уже была бы мертва. Но самой большой мерзостью была рана на бедре. Понадобится пятьдесят — шестьдесят швов и куда лучшие антисептики, чем те, что есть в ванной у Роки Роуда. Но пока на ране есть корка, она может заставить себя двигаться.

Телефон зазвонил, когда она меняла Барабанщику пеленки. После двенадцатого звонка он замолчал, помолчал минут пять, потом опять восемь раз прозвонил.

— Кто-то любопытствует, — сказала она Барабанщику, вытирая его одноразовой салфеткой. — Кто-то хочет знать, почему мальчик не вышел к школьному автобусу или почему Роки Роуд не отбил часы на работе. Любопытно им, ох и любопытно.

Она стала двигаться чуть быстрее.

Телефон опять зазвонил в восемь сорок, когда Мэри в гараже загружала «чероки». Он замолчал, и Мэри продолжала работать. Она погрузила свой чемодан и мусорный пакет, полный еды с кухни: остатки нарезанной ветчины, кусок болонской колбасы, батон пшеничного хлеба, банку апельсинового сока, несколько яблок, коробку овсянки и большой пакет кукурузных хлопьев. Она нашла по пузырьку таблеток минеральных добавок и витаминов, от которых лошадь бы могла поперхнуться, и проглотила по две каждых. Уложив вещи и готовая к отъезду, она на минуту задержалась, чтобы приготовить себе тарелку пшеничных хлопьев и запить кока-колой.

Мэри стояла в кухне, доедая хлопья, когда взглянула в окно и увидела, что к дому медленно движется легавская машина.

Она остановилась перед домом, из нее вылез легавый в темно-синей аляске. На автомобиле была надпись: ДЕПАРТАМЕНТ ШЕРИФА ОКРУГА СИДАР. Когда легавый ему было едва за двадцать, сопляк сопляком — поднял руку и позвонил, Мэри уже зарядила винтовку из оружейного ящика.

Она стояла у стены рядом с дверью, выжидая. Легавый опять позвонил, потом постучал кулаком в дверь.

— Эй, Митч! — окликнул он, выдохнув на холоде клуб пара. — Где ты, друг?

«Убирайся», — подумала Мэри. Нога опять стала болеть, глубокая грызущая боль.

— Митч, ты дома?

Легавый отступил от двери. Он постоял, с минуту глядя вокруг, руки на бедрах, а потом пошел направо. Она перешла к другому окну, откуда могла за ним следить. Он подошел к задней двери и заглянул внутрь, его дыхание затуманило стекло. Он опять постучал, сильнее.

— Эмма! Кто-нибудь!

«Никого здесь нет, кого ты хотел бы видеть», — подумала Мэри.

Легавый попробовал ручку задней двери, покрутил влево и вправо. Потом она увидела, как он поворачивает голову и смотрит в сторону сарая.

Он снова позвал: «Митч!», потом пошел прочь от дома, поскрипывая ботинками по мерзлому снегу, туда, где были мертвые тела и фургон.

Мэри стояла у задней двери с винтовкой в руках. Она решила дать ему найти Митча и Эмму.

Легавый открыл дверь сарая и зашел внутрь.

Она ждала, и ее глаза горели каким-то сладострастием.

Это было недолго. Легавый выбежал наружу. Он покачнулся, остановился, согнулся пополам и его вывернуло на снег. Он побежал дальше, длинные ноги работали, как поршни, а лицо стало мертвенно-бледным.

Мэри открыла дверь и вышла на холод. Легавый ее увидел, резко остановился и потянулся к кобуре. Кобура была застегнутой, и пока легавый рукой в перчатке пытался ее отстегнуть, Мэри Террор согнула больную руку, навела оружие и выстрелила ему в живот с расстояния тридцати футов. Его отбросило на землю, из носа и рта вырвалось белое дыхание. Легавый перекатился, попытался встать на колени, и Мэри выстрелила второй раз, и легавому оторвало кусок левого плеча, тут же покрывшегося дымящейся кровью. Третья пуля ударила его в спину, когда он полз по алому снегу.

Он дернулся несколько раз, как рыба на крючке, и потом уже лежал неподвижно, лицом вниз, раскинув руки, как распятый.

Мэри глубоко вздохнула холодный воздух, наслаждаясь его жалящей свежестью, потом вернулась в кухню, поставила винтовку, доела последние две ложки пшеничных хлопьев. Она выпила молоко и запила последним глотком кока-колы. Прохромала в спальню, где надела вельветовую куртку и перчатки, потом взяла Барабанщика, завернутого в пуховую аляску.

— Ты мой мальчик, ты мой милый! — сказала она, неся его к кухне. — Хороший мамин мальчик, мамочкин! — Она поцеловала его в щечку, прилив любви поднялся в ней, как лучезарное тепло. Она поглядела опять на заднюю дверь, проверяя, не шевельнулся ли легавый. Потом положила Барабанщика в «чероки», распахнула дверь гаража и села за руль.

Она выехала из гаража, объехала легавскую машину и поехала по подъездной дорожке. Потом свернула направо, на дорогу, ведущую к восьмидесятому шоссе, на запад. Ее сумка стояла на полу, набитая пеленками и детским питанием, а еще там лежал ее «магнум» и новый «смит-вессон» взамен потерянного «кольта». Сегодня утром ей было намного лучше. Еще сильная слабость, но намного лучше. Она решила, что дело в витаминах. Железо попало в кровь, и в этом все дело.

Или, может быть, это сила любви, думала она, глядя на соседнее сиденье и на своего прекрасного младенца.

У нее в кармане рядом с заляпанной кровью статьей из бюллетеня клуба «Сьерра» валялся список имен и номеров телефонов. К западу небо было темно-багровым. Лежал туман, а земля белела, как голубь мира.

Это было утро, полное любви.

Джип летел вперед, стремясь в Калифорнию, везя оружие и безумие.