Апрельский ветер все еще был силен и плетью хлестал с Потомака, когда группа членов-учредителей Палаты не спеша шла по бульвару на запад, к Арлингтону. Их было четверо. Впереди шел Лайл, молча о чем-то размышляя, похожий на кого-нибудь из высших чинов церковной иерархии. Полы его длинного кашемирового пальто развевал ветер, сверкали солнечные очки. Остальные шли вплотную за ним, без конца что-то обсуждая. Невозмутимый профессор Окуда в плаще «Лондонский туман» и с трубкой. Майкл Уинслоу, адвокат Американского союза борьбы за гражданские свободы из Сиэтла, весь в твиде. Хеди Коэн, суровая как кремень низкорослая женщина из Детройта, с развевающимися на ветру серо-стальными волосами.

– Самое важное, джентльмены, это то, что я не могу сказать, будто мне очень нравится подобная открытость, – говорила Хеди Коэн своим патентованным размеренным тоном, ровно настолько громко, чтобы ее не заглушал ветер, но не услышал никто из посторонних. Коэн была автором «Постфеминистического манифеста» и истребителем фашистских деятелей СМИ во всем мире, и она умела говорить одновременно и беспощадно, и с материнской заботливостью. – Все эти разговоры по компьютерной связи, переговоры с Компанией... Мне это не нравится. – Она поглубже сунула руки в карманы и прищурилась на отражение яркого вечернего солнца в воде. – Как говорила тетя Джулия: «Полезешь в дымоход – запачкаешь ноги».

Уинслоу метнул на нее взгляд:

– Не строй из себя Уилла Роджерса. Мы попали в непростую ситуацию. Такое бывает. Давайте разберемся с ней и займемся своими делами.

– Для того мы и собрались здесь, – мягко заметил Окуда, затягиваясь пенковой трубкой. – Принять решение.

Через несколько шагов Коэн проворчала вполголоса:

– Я предвидела, что так и будет.

– О чем ты говоришь? – Уинслоу не скрывал раздражения, которое вызывала у него миниатюрная седая женщина. Между ними всегда было какое-то напряжение. Может быть, от чувства коллективной вины. – Нам никогда не приходилось обсуждать компетенцию нашего субконтрактора.

– Еще как приходилось, – возразила Хеди Коэн и посмотрела на Окуду. Ты помнишь, Тэд?

Профессор шагал, не отрывая глаз от реки, и попыхивал трубкой.

– Мы несколько раз обсуждали возможность выведения его из дела.

– «Выведение из дела» – какое прекрасное выражение.

Уинслоу покачал головой и улыбнулся себе под ноги.

– Этот человек стареет с годами, Майкл, – небрежно бросила Хеди Коэн.

– Совершенно верно, – согласился Окуда.

– Ну ладно, допустим, этот парень неблагонадежен. Допустим, он выжил из ума. Кто знает? Что меня интересует – это зачем нам совать руки в такую большую бочку свежего дерьма.

– Чтобы прибрать в своем доме, – ответил Окуда.

– Хватит с меня эвфемизмов, – простонал Уинслоу. – О чем здесь на самом деле идет речь?

Окуда недоуменно на него посмотрел:

– Извини?

– Эта дурацкая Игра – каким боком мы в нее втянуты?

– Правильный вопрос, Тэд, – зазвенел голосок Хеди Коэн. – Вещи такого рода в наши первоначальные задачи не входили. Что мы здесь ищем?

– У нас в этой Игре есть еще один субъект, – объявил профессор. – Но решение, которое мы должны принять сейчас, таково: будем ли мы поддерживать нашего субконтрактора, помогать ему вернуться с холода и вытаскивать из Игры, или предоставим событиям идти своим чередом.

Уинслоу и Коэн переглянулись, потом Уинслоу сказал:

– Погоди секундочку. Что значит: «еще один субъект»? Еще один стрелок?

Профессор Окуда вынул изо рта трубку, будто собираясь объяснять сложный предмет ребенку тринадцати лет.

– У нас в этой Игре есть еще один контрактор, – начал он. – Сначала это было просто для слежения за ситуацией, но потом мы приняли решение, что наш человек должен сохранять цель живой. Чтобы Игра продолжалась. Нашей целью было...

– Погоди. – Уинслоу поднял руку, вид у него был ошеломленный. – Ты хочешь сказать, что вы приказали этому стрелку начать убирать других участников?

– Совершенно точно. В основе этого лежит соображение...

– Но это же чушь! Мы не даем санкцию ни на кого без кворума, и ты это знаешь, Тэд!

– Он прав, Тэд, – поддержала Хеди Коэн.

– Чушь собачья! – гаркнул Уинслоу, и вздел было глаза к небу, чтобы еще что-то добавить, когда вдруг застыл.

Джефферсон Лайл остановился и резко повернулся к Уинслоу, глаза его горели.

– Кажется, ты не до конца понимаешь, с чем мы тут имеем дело, прошипел Джефферсон Лайл сквозь стиснутые зубы, тыча в воздух пальцем в сторону подбородка Уинслоу. – Мы наткнулись на новое антитело, на сыворотку. На способ очистить землю от вируса. Неужели тебе это непонятно, Уинслоу?

– Послушай, Джефферсон...

– Нет, это ты послушай. Эти конкурсанты – это все хладнокровные убийцы, а наш мальчик – это громоотвод. Выманивающий хищников из лесов. Нам предоставляется возможность. Беспрецедентная.

Уинслоу молча посмотрел на Лайла, потом облизал губы и спокойно заявил:

– Итак, мы стали «Мердер инкорпорейтед».

Джефферсон улыбнулся:

– Это я, вся вина на мне. Я вел эту операцию, не сообщая подробностей.

Лайл закрыл глаза, вздохнул и на минуту задумался – об этом мерзком бизнесе, мокрых делах. Он думал о теперешних мерзких временах, полных пустоты и дикарства, и вспоминал, как то же самое дикарство убило его отца. Лайл подумал, знает ли кто-нибудь из остальных про его отца. Как старик, стопроцентный демократ рузвельтовской закалки, боролся за кресло в конгрессе от штата Иллинойс в 1954 году и был обмазан грязью местными неомаккартистами, или как ему подставили проститутку в отеле в Пеории на пике избирательной кампании, или как старика нашли две недели спустя мертвым со всеми признаками самоубийства. Молодой Джефф Лайл никогда этому не верил, он всегда знал, что отца убили правые, инсценировав самоубийство и купив прессу, и это знание было пружиной поступков Джеффа Лайла всю его оставшуюся жизнь.

Дикарские времена.

– Может быть, это можно рассматривать как спасение жизней. Избавление мира от этих социопатов.

Наступила неловкая пауза, и было слышно, как у причала плещутся волны.

Наконец заговорил Уинслоу.

– И я полагаю, у вас есть планы насчет нашего неподражаемого Слаггера?

Лайл ответил не сразу. Он смотрел на серовато-голубоватую поверхность Потомака, холодную и яркую, как жидкое серебро на солнце, и думал о Слаггере. Дело было в том, что Лайл понятия не имел, что делать с Джо Фладом. Как бы ни кончилась Игра, с ним будет непросто. Разумеется, вполне возможно, что стареющий киллер просто хотел уйти от дел. Пусть даже и шумно. Но может ли Палата пойти на такой риск? Лайл смотрел на холодную воду реки в солнечных бликах и думал долго и напряженно и наконец пришел к решению.

– Тэд! – неожиданно сказал Лайл. – Позвони Тому Эндрюсу.

Тук-тук-тук!

Джо скорчился на грязных досках пола исповедальни в церкви Святого Михаила, закрыв глаза руками от стыда и унижения. Он был голым, как новорожденный, покрыт жидким дерьмом, с грязью в волосах, на впалой груди и на угреватых щеках, и ему было только одиннадцать лет. Но почему-то голова маленького Джоуи была полна взрослым грехом, и он не смел поднять глаза на ширму, закрывающую отца Дули в темноте исповедальни.

Тук-тук-тук-тук-тук!

Он прижимал к глазам маленькие, бессильные ручки, прижимал так сильно, что слезы становились красными и густыми, становились кровью, и Джо захлебывался плачем, как младенец, а голос отца Дули язвил его из темноты за решетчатой ширмой, и только одна мысль билась в голове Джо: «Нет, нет, пожалуйста, не заставляйте меня смотреть, нет, не надо, НЕ НАДО!»

Но в конце концов Джо посмотрел вверх, и из глаз его вылетели пули, ударяя в ширму, разлетающуюся раскаленными осколками кости, превращая отца Дули в облако крови-тумана-жижи... НЕТ!

Джо дернулся и проснулся; пружины старой койки скрипнули.

– Мистер Флад?

Комната медленно вплыла в фокус – крашеные шлакоблочные стены, геометрические узоры теней от решеток и острый запах дезинфекции и блевотины. В теле возникли странные ощущения – стянутость сзади вдоль ног, тупое жжение в руках и колющий жар от бинтов вокруг бедра, руки и плеча. В затылке пульсировала боль, чесались швы, и он не сразу смог произнести:

– Чего?

– Проснитесь, сэр. К вам посетитель.

Голос шел с другой стороны камеры, от выбеленных решеток. Похож на ломающийся голос подростка. Слабый южный акцент, говорит с уважением, будто обращается к учителю. И это адское металлическое постукивание.

– Какого хрена?

Джо моргнул, пытаясь сфокусировать зрение на охраннике.

Парень стоял с той стороны решетки, постукивая ключом по железу. Казалось, только что из пеленок, лицо усыпано веснушками, одет в серую форму департамента шерифа, шляпа заломлена на затылок, открывая копну песочного цвета волос.

– Прошу прощения, сэр, – застенчиво сказал охранник, – но мне приказали вас разбудить. К вам посетитель.

– Посетитель?

– Да, сэр.

– О Господи... – Джо перекинул ноги через край кровати и с трудом сел. Желудок был как пустой литейный барабан. Джо заметил, что одет в оранжевый комбинезон заключенного. Он взглянул на забинтованные руки, и в памяти стали всплывать события последних суток.

Он вспомнил, как его выудили из реки силами взвода полицейских, заковали в наручники и под сильной охраной доставили в приемный покой. Там ему зашили ногу и запястье и накачали болеутоляющим из-за вывиха пальца на правой руке. Потом его перевезли в тюрьму возле Сент-Луиса, в комплекс «Меннер» – недавно построенный комплекс, состоящий из оснащенной современной техникой тюрьмы и здания суда.

Весь остаток дня и весь вечер его допрашивали. Все местные власти приняли участие – шериф округа Пайк, полицейские Куинси, полиция штата и даже чиновник по страховым претензиям «Вестерн игл». К пяти вечера показались и федералы. Прилетели из Вашингтона, Нового Орлеана и Атланты в своих дешевых костюмах, с короткими стрижками и пытались расколоть Джо, как в старом фильме времен Эдгара Гувера, чтобы старик Слаггер запел, как музыкальный автомат, в который бросили монетку.

Джо рассказал им все.

Нет, он не проводил никакой операции с черной кассой палестинцев. Нет, он не удрал с деньгами мафии. Нет, он не оказался в середине глобальной войны банд или синдикатов.

Джо рассказал им в точности то, что происходило. Объяснил все. Рассказал детали своей карьеры стрелка. Рассказал, как испугался лейкемии. Рассказал о состязании, о том, как диагноз оказался фальшивым, и о том, что решил попытаться выжить. Джо говорил правду всем, кто согласен был слушать. И самое смешное было в том, что ему мало кто поверил. Никто не принял рассказ за истину и даже не соглашался предположить, что человек вроде Джо с такой готовностью скажет правду. Они напирали на какой-то византийский подпольный заговор либо на тайную войну за территорию между киллерами всего мира.

Джо просто продолжал говорить правду, потому что это уже не имело значения. Он знал, что не увидит ни суда, ни тюрьмы. В последних событиях его судьба прошла очистку, перегонку и выпаривание до двух неизбежных вариантов: во время этапирования в Чикаго он либо сбежит, либо будет убит очередным киллером.

– Который сейчас час, черт возьми?

Джо почесал шею, оглядывая отмытую до блеска камеру. Откуда-то издали доносился монотонный шум, и Джо предположил, что на улице дождь.

– Почти восемь утра.

С этими словами охранник открыл замок.

– Ни хрена себе!..

Джо потряс головой. Около полуночи ему дали кодеина, и он тогда отрубился начисто.

– Мне придется надеть на вас наручники, – сказал охранник с извиняющимся видом, разматывая цепочку и раскрывая браслеты.

– Что ж, работа такая, – отозвался Джо, вставая на ватные от лекарств ноги.

– Ну, вот мы и готовы.

Охранник надел браслеты на запястья Джо и пристегнул цепь к оковам на его ногах, скрепив всю конструкцию висячим замком. Джо пришлось согнуться, как обезьяне, и ходить стало чертовски неудобно.

– Теперь потихоньку вперед, – сказал охранник, вывел Джо за решетку и повел по коридору.

Тюрьма была фирменной с иголочки – серый ворс ковровой дорожки, блистающие белые стены, ландшафтные дворики. Пахло свежей краской и жесткими правилами. Джо плелся рядом с охранником, мечтая о чашке кофе и сигарете и гадая, какой еще зануда репортер к нему приперся. У конца главного коридора охранник мягко остановил его.

– Не то чтобы я к вам приставал, мистер Флад, – сказал охранник, – но мы тут с ребятами... в общем, хотели бы попросить вас сделать нам одолжение.

Джо поднял брови:

– Одолжение? Я – вам?

– Ага. Это, ну, секундное дело.

– Да ради Бога.

– Отлично! – Охранник повернулся к открытой двери и сунул голову внутрь. – Эрл, ты готов?

В одном из кабинетов послышался шум шагов, охранник снова повернулся к Джо.

– О'кей, мистер Флад, входите.

Джо вошел вслед за охранником в скромный небольшой кабинет, залитый светом неоновых ламп. На одной стене сплошь журнальные картинки с голыми девицами, с другой стороны зарешеченное окно и стенд с автоматическим оружием. У окна стоял еще один охранник постарше в такой же серой форме. Он был в очках с толстыми стеклами и держал в руках «Никон» с присоединенной вспышкой.

– Рад знакомству, мистер Флад, – сказал охранник постарше. – Вы не против, если мы сделаем пару снимков, чтобы было что дома показать?

Джо вытаращил глаза.

– Это всего секунда, – сказал молодой охранник и подвел Джо к цементной стене. – Так сойдет, Эрл? В кадр влезаем?

Звуки плача заполнили тесный сырой подвал единственного в Джерсивилле, штат Иллинойс, католического морга. Не то чтобы плач был таким уж необычным делом в похоронной фирме «Микелетта и сыновья» – эти стены видели свою долю слез. Причин необычности этих рыданий было две: во-первых, они доносились из комнаты бальзамирования. Во-вторых, они исходили от огромного мужчины, говорящего на ломаном английском языке и ни разу не бывшего в этом городке прежде.

– Синьор?

Тщедушный владелец стоял, сжавшись у бетонной стены позади, воздев руки и нервно кусая губы. Его звали Эдвард Микелетта, и он был одет в солидный синий костюм с розовой бутоньеркой. Лысая голова поблескивала в свете низких ламп.

– Я не стал бы вас беспокоить, – очень мягко произнес Микелетта, обращаясь к гиганту в другом конце комнаты, стоящему на коленях в свете флуоресцентных ламп, – но вас хочет видеть какой-то джентльмен и говорит, что это очень срочно.

Громадный сицилиец не отвечал. Он просто стоял на коленях, одними губами произнося беззвучную молитву, склонив голову ниже постамента, где лежало тело мертвого брата.

– Синьор... Похоронщик придвинулся на два шага и прокашлялся.

Бернардо Сабитини по-прежнему не отвечал.

Таким он был со вчерашнего вечера, когда появился здесь, весь покрытый кровью, неся труп брата. Микелетта не был специалистом по травматологии, но было похоже, что человек по имени Федерико умер от сильного кровотечения из огнестрельной раны кисти и небольшой рваной раны шеи, зацепившей яремную вену. Сперва Микелетта понятия не имел, в какую грязную историю вляпались эти двое, но когда тот, которого звали Бернардо, заговорил на ломаном английском, Микелетта сообразил, что это мафия. Он сам был вполне законопослушным американцем итальянского происхождения. Он никогда не лез в сомнительные дела и сейчас не хотел начинать. Но в конце концов Бернардо приставил десятимиллиметровый полуавтоматический пистолет к левой ноздре Микелетты, и дальше было сплошное «Да здравствует „Коза ностра“!».

Требования были вполне простыми. На своем запинающемся, да еще парализованном горем Inglese Бернардо Сабитини попросил Микелетту обмыть тело и приготовить его к погребению. Без свидетельства о смерти, без документов, без сообщений властям округа, полиции или властям штата. Микелетта знал, что однажды такое случится и с ним. Но потом требования этого толстяка стали странными, необъяснимыми. Он велел Микелетте засунуть в горло умершего брата половину медальона Святого Иуды. Потом Бернардо потребовал, чтобы в жидкость для бальзамирования добавили его собственную кровь, а также святую воду из местной купели. Еще Бернардо потребовал, чтобы большой шрам на корпусе трупа был накрыт и запечатан воском свечи из ризницы местной церкви. А под конец толстяк итальянец вынул из бумажника смятый, пожелтевший и сложенный треугольником лист бумаги и вручил его Микелетте. Это была старая афиша итальянского цирка, объявление о параде уродов – «Лалу и мальчики на груди». На полинявшей бумаге был изображен красивый мужчина с усами, а из груди у него росли двое близнецов.

Бернардо приказал Микелетте запечатать эту бумажку в черепе Федерико и отправить труп в их родной город неподалеку от Палермо.

– Синьор, этот джентльмен ожидает вас наверху.

Микелетта придвинулся на дюйм ближе и теперь видел, что Бернардо яростно шевелит губами, шепча молитвы и похоронные литании. На таком близком расстоянии Микелетта уловил запах этого человека – смесь мужского пота, чеснока, пороха и одеколона «Аква Велва». А глаза его, блуждающие в тени под гробом, будто ища душу брата, сверкали от горя, может быть, даже от безумия.

– Синьор, прошу вас... Этот человек настаивает, что должен видеть вас немедленно.

Хозяин похоронного бюро уже был готов положить руку на плечо Бернардо, но вдруг замер. Увидев эти глаза, блестящие слезами, бегающие зрачки и шевелящиеся губы, он наконец понял, что именно делает Бернардо Сабитини.

Он говорил со своим мертвым братом.

– Синьор?

Бернардо поднял голову, и лицо его было лицом загнанного в угол зверя.

Микелетта шумно сглотнул.

– Я сказал этому человеку, чтобы он ушел, чтобы пришел позже, что здесь умер человек... – Микелетта стал заикаться, испугавшись за свою жизнь. Но он настаивает, paisano, настаивает.

Бернардо с большим усилием поднялся на ноги, суставы его хрустнули. На его куртке засохла кровь, а рубашка под ней промокла.

– Где этот человек?

– Он ждет вас в часовне.

Бернардо кивнул.

– Полицейский?

– Нет, синьор, не думаю.

Толстяк еще раз слегка кивнул, вышел из бальзамировочной и пошел вверх по лестнице.

Наверху Бернардо остановился и обвел взглядом фойе. Глаза его покраснели, в висках стучала кровь. Дверь в часовню была слева от фойе. Бернардо сунул руку в боковой карман и ощутил придающую уверенность вафельную рукоятку пистолета.

Потом он повернулся и вошел в часовню.

Там было пусто. На полу в беспорядке стояли складные стулья. На плитках опавшими листьями лежали программки последней службы. В дальнем конце часовни были открывающиеся в стене ворота – конечная станция для бедных граждан, ставших пищей для червей. Бернардо оглядел пустую часовню, нахмурил брови, шрам его подергивался. Что-то было не так.

Раздалось резкое «клик!», и Бернардо ощутил сзади на шее холод стали.

– Без резких движений, – прозвучал голос из тени за спиной Бернардо.

Бернардо поднял руки.

– Вот и хорошо, очень хорошо. – Ствол надавил на шею Бернардо, заставляя его шагнуть вперед. – А теперь мы установим мир на земле, ты и я, и это будет хорошо. Ты меня понимаешь?

Бернардо узнал этот акцент. Скорее всего, негр из восточных штатов. Во рту у Бернардо возникла горечь – вкус смерти.

– Если ты собираешься меня убить, это надо делать очень быстро.

– Ты вынь из кармана свою железку, paisano, тогда сможешь вздохнуть еще раз.

Бернардо вынул из кармана свой десятимиллиметровый и протянул его назад.

– Совсем хорошо. – Крейтон Лавдел появился из тени с усталым, блестящим от пота лицом. Тренировочный костюм его был заляпан кровью, а пистолет калибра 0.357 смотрел Бернардо в лоб. – Теперь мы кое-что устаканим. Лавдел у было явно трудно говорить, и пистолет его чуть дрожал. – Я так понял, что ты потерял близкого человека, очень близкого, и тебя на этом заклинило. В это я врубаюсь.

– Чего ты хочешь от меня, ниггер? – бросил Бернардо сквозь стиснутые зубы.

Лавдел взвел курок и приставил ствол к уху Бернардо.

– Чего я хочу, макаронник, – можешь назвать меня сентиментальным, мне плевать. – Лавдел придвинул лицо совсем близко, как любовник, собирающийся шептать милую чепуху. – Почему я не прокомпостировал твой говенный череп тут же на месте, так это потому, что у меня есть план, и ты в нем участвуешь.

Бернардо пожал плечами:

– Ниггер рассуждает о планах, будто он может что-то интересное придумать.

Лавдел сильнее надавил стволом в ухо итальянца.

– У тебя не то положение, чтобы трепаться насчет интереса.

Бернардо ничего не сказал.

– Есть предложение, – наконец сказал Лавдел. – Мне надо, чтобы ты со мной поехал.

Бернардо окинул его долгим взглядом, перед тем как небрежно пожать плечами:

– А почему бы и нет?

Джо сидел в пустой галерее свиданий, ожидая таинственного гостя. В узкой комнате, разделенной посередине плексигласовой стеной, по разные стороны этой стены стояли скамьи в два ряда лицом друг к другу, разделенные перегородками на маленькие ячейки. В каждой ячейке на уровне плеча висела телефонная трубка и древняя поцарапанная подставка для блокнота. Джо занял ближайшую к двери ячейку. За его спиной было стекло с односторонней видимостью.

Джо проглотил последние капли тепловатого кофе, которым угостили его охранники, и вытаскивал из кармана смятую пачку сигарет, когда с другой стороны комнаты раздался щелчок электронного замка. Джо поднял голову. Дверь открылась, и он увидел своего гостя.

В глотке у него стало так сухо, что он еле смог выдавить из себя:

– О Господи! Мэйзи?

У нее был усталый вид, щеки покраснели от ветра, волосы она откинула назад. Джинсовая куртка была застегнута до горла, в глазах блестели слезы. Вид был такой, будто у "нее температура.

Она не могла слышать его слов, но видела движение губ и видела его глаза. Она бросилась в ячейку напротив и схватила трубку.

Джо сел и взял трубку, со своей стороны.

– Как дела, детка?

– И ты еще спрашиваешь, как дела! – Ее голос звенел в наушнике, жестяной и возбужденный. Она посмотрела вокруг, потом опять на Джо. Глаза ее были мокрыми. – Перевернул мне жизнь вверх тормашками, а теперь сидишь здесь и спрашиваешь, как дела?

– Я черт знает чего натворил. Прости меня.

– В последний раз, когда я тебя видела... – Мэйзи вытерла лицо, сверля его глазами. – Ты отпихнул меня на зеркало в гримерной. Не слишком стильный уход, Джо.

Джо кивнул и ничего не сказал. Он пытался ощутить сквозь стекло ее запах, но его заглушала свежая краска. Его тянуло снова ощутить этот чудесный аромат перечной мяты, сквозь плексиглас он ощущал в воображении тепло ее тела. Его поразило, насколько ему нужно быть с этой женщиной, как сильно он хочет лежать с ней рядом, уткнувшись лицом в ее волосы. От этого порыва закружилась голова, мышцы живота свело, и с такой силой возникла в нем злость, что он даже удивился. Как он мог так тщательно разрушить свое будущее с этой женщиной? Как мог не заметить совершенной красоты этого круглого лица?

– Мне сообщили, что ты... как это называется... выставил на себя открытый контракт, – сказала Мэйзи, обводя глазами голые цементные стены-комнаты.

Джо кивнул:

– Так и было, детка.

Она посмотрела на него.

– Зачем ты это сделал, Джо? Людям каждый день ставят смертельные диагнозы.

Джо подумал, что бы ответить такое глубокомысленное, но смог только сказать:

– Тогда мне это показалось хорошей идеей.

– Господи, Джо. – Мэйзи закрыла глаза. – Я все никак не могу с этим хоть как-то разобраться. – Она открыла глаза и посмотрела на него сквозь окно. – Я вот что хочу сказать: я еду куда-то к черту на рога и ищу тебя, понимаешь? У меня заднее сиденье завалено двадцатками. Даже не знаю, сколько там – десять кусков или пятнадцать. Я торможу возле придорожных торговцев, возле «квик мартсов» и «7-11» и набираю барахла вроде густой черной краски, дорогих бутылок бренди, орехов рассыпных...

– Мэйзи, послушай...

– Нет! Не перебивай меня, мне надо это сказать, а то, если я сейчас остановлюсь, то никогда не скажу. Понимаешь, где-то на полпути сюда я остановилась и поняла, что на всех этих деньгах кровь. Понимаешь? Кровь на этих деньгах, а я вот она, сука из латиноамериканского квартала в Гумбольдт-парке, покупаю на них бренди с орехами.

Джо прижал ладонь к стеклу.

– Ты в этих делах не замешана, Мэйзи.

– Ты меня не слушаешь, – сказала она напряженным голосом, затрещавшим в наушнике. – Я знаю, что ты убивая людей. За деньги, ради политики, чего там еще...

– Мэйзи, я никогда не убивал людей только за...

– Перестань, Джо! – Мэйзи дрожала, как от холода. – Твои самооправдания я слышать не хочу. Просто не хочу, и все.

– Мэйзи, я не могу винить тебя за твой гнев. Видит Бог, ты имеешь на это право. Но ты должна знать одно: я убивал только тех, кто это заслужил.

– Неужели? Ты кто – Бог?

– Бог – тоже киллер, детка. Не обманывай себя.

Мэйзи закрыла глаза.

– Ты не понял, ты просто не понял. – Она снова посмотрела на него. – Я пытаюсь втолковать тебе, что это не важно, потому что я по-прежнему люблю тебя, гребаного идиота. Несмотря на все это дерьмо, я все еще тебя люблю. А ты этого даже не понимаешь.

Джо уставился на стол, и прошла минута, и он тихо сказал:

– Никогда не знал, что ты любишь орехи.

Мэйзи вскинула глаза и чуть склонила голову, на губах ее играла горькая, ироническая улыбка. У нее был вид человека, которому сказали очень мерзкую шутку, и он не знает, как реагировать – плакать или смеяться.

– Знаешь, Джо, похоже, что мы чертову уйму вещей друг о друге не знаем.

Джо посмотрел ей в глаза.

– Слушай, Мэйзи. Я не знаю, как это точно выразить. Когда живешь этой жизнью, играешь в эту Игру, к ней прикипаешь. Как химическая зависимость. Я пристрастился к ней, когда мне было восемнадцать лет, на каком-то очередном задании, не знаю. Но единственное умиротворение, которое я знал, которое не вырывалось из ствола моего оружия, – это были часы, проведенные с тобой.

Мэйзи снова склонила голову набок.

– Что ты хочешь этим сказать? Что ты любишь меня, так, что ли?

– Именно это я и говорил.

– Ты опять лжешь, Джо?

– Нет, мэм.

– Ты уверен, что это не утешительное вранье последней минуты узника на пороге смерти? Или ты действительно любишь меня?

Джо повторил, что определенно любит ее.

– Тогда почему ты сдаешься?

– То есть?

Мэйзи оглядела комнату, серые шлакоблочные стены и видеокамеры наблюдения.

– Ты сидишь здесь как Жанна д'Арк и ждешь, пока эти мудаки не придут и не поджарят тебя на электрическом стуле? Что я должна думать?

– Если у тебя есть какие-нибудь идеи, я рад их выслушать.

– Адвокат... что-нибудь такое... не знаю. Должен быть выход.

Джо ощутил приступ грусти, глубокой, как черный колодец у него внутри.

– Горькая правда, Мэйзи, в том, что Игра закончена. Старик Джо идет на мыловарню. А такая девушка, как ты... у которой есть будущее... должна повернуться, уйти и никогда не оглядываться.

– Пошел ты... Джо усмехнулся:

– Упряма, как всегда.

– Дело в том, Джо, что ты очень многого обо мне не знаешь, помимо любви к орехам. – Мэйзи потерла ладони, будто составляя в уме список таких вещей, и он видел, что ее глаза переполняются, уголки глаз блестят и набухают от слез. Губы ее дрожали, краска сбежала с лица. У нее вдруг стал больной вид, как у человека, который проглотил целый ящик боли.

– Давай посмотрим. Во-первых, я фанатка Элвиса Пресли. Ты это знал, Джоуи?

– Мэйзи, прости, но...

– Спорить могу, ты этого не знал... Да, есть еще одна вещь. – Она щелкнула пальцами, как будто припомнив какую-то тривиальную мелочь. – Я беременна.

Джо молча смотрел на Мэйзи.

Она кивнула.

– Ты не ослышался, Джо. Я беременна. Уже почти три месяца.

Джо попытался заговорить, но слова убежали от него куда-то далеко-далеко.