Полчетвертого утра. Пэми успела заработать лишь двести двадцать пять долларов, но в этот час на улицах не было ни души. Все проститутки разбрелись по домам. Полчетвертого утра, вторник; на Одиннадцатой авеню возле туннеля Линкольна сейчас можно было встретить разве что измученного мойщика посуды или аккордеониста. Завлекать их не имело смысла.

Пэми надо было решать, отправиться ли домой или побродить еще, в надежде подцепить хотя бы еще одного клиента и заработать лишних двадцать пять долларов. Перед ней встала серьезная дилемма. С одной стороны, Раш не любит, когда она возвращается по будним дням в четвертом часу утра, поскольку, прежде чем отправиться спать, Пэми обязана рассказать ему обо всем, что случилось за день. С другой стороны, Раш очень сердится, когда Пэми возвращается домой, не набрав четырехсот долларов.

Решив, что сегодня выполнить урок в любом случае не удастся, Пэми Ньороге, ночная бабочка с таксой в двадцать пять долларов, покинула свое рабочее место на Одиннадцатой авеню и отправилась по Тридцать четвертой улице к Восьмой авеню, чтобы сесть в поезд подземки, направлявшийся на север. Точнее, чтобы дождаться поезда. Час был ранний, и ждать придется долго.

На платформе подземки Пэми сняла еще одного клиента. Полупьяный испанец захотел было ее потискать, но Пэми произнесла с отрывистым кенийским акцентом, похожим на речь робота:

– Давай четвертной, получишь кайф, а нет – так проваливай.

Лицо испанца расплылось в радостной улыбке.

В дальнем конце платформы стоял оранжевый металлический мусорный ящик высотой в пять футов. Хотя, кроме них, на платформе никого не было, Пэми затащила клиента в укрытие, где и произошел обмен услуг на наличные. В конце этого действа Пэми заметила, что испанец собирается врезать ей по башке и отнять выручку. Если это случится – а такое уже бывало, – Раш выбьет из нее дух, поэтому Пэми открыла свою крохотную наплечную сумочку, показала клиенту маленький складной нож и сказала:

– Ты что, хочешь, чтобы это был последний кайф в твоей жизни?

Внезапно испанец утратил дар англоязычной речи и, отшатнувшись от Пэми, с округлившимися глазами понес какую-то чепуху о том, что он, мол, ничего такого не замышлял, что она, видать, не так его поняла, – и все это на американизированном испанском, но Пэми не знала по-испански ни слова. Потом клиент торопливо прошел на середину платформы, которая, как ему было известно, просматривалась из будки кассира.

Минут десять спустя на платформу высыпала шумная толпа подвыпивших чернокожих сорванцов, пышущих энергией. Пэми сделала стойку, но сорванцы не обратили на нее ровным счетом никакого внимания, а вскоре подоспел поезд. Пэми выбрала пустой вагон и всю долгую дорогу сидела, погруженная в свои думы.

Квартира Раша находилась на Сто двадцать первой улице, неподалеку от Морнингсайд-парк. Огромное старое здание с мрачным фасадом оказалось ничейным, а может быть, отошло в муниципальную собственность. Половина квартир были разорены и пустовали. Раковины, унитазы, электропроводка, деревянные детали – все было расхищено. Тут и там на полу валялись старые мезузы, похожие на водяных жуков, но неподвижные. Вложенные в них кусочки пергамента уже давно обратились в прах. Мародеры были людьми темными и суеверными, они знали, что водяной жук служил бывшим обитателям дома религиозным фетишем, и, прежде чем снять деревянный дверной косяк, отдирали металлического жука отверткой, не желая выносить из здания злых духов.

Нынешние жители дома не знали ни языка, ни даже алфавита, которым были начертаны письмена на пергаментах, вложенных в мезузы. Никто из них даже понятия не имел, что слово «Шаддаи», изображенное на спинках жуков, – это одно из имен Господа, а крохотные пергаменты содержат отрывки из еврейской Библии (которую иные народности называют Ветхим Заветом), а именно, – шестую и одиннадцатую главы Второзакония:

«Слушай, Израиль: Господь Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всею душой твоею, и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И внушай их детям твоим и говори об них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими. И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих».

«Если вы будете слушать заповеди Мои, которые заповедую вам сегодня, любить Господа, Бога вашего, и служить Ему от всего сердца вашего и от всей души вашей, то дам земле вашей дождь в свое время, ранний или поздний; и ты соберешь хлеб твой и вино твое и елей твой; и дам траву на поле твоем для скота твоего; и будешь есть и насыщаться. Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились и не стали служить иным богам, и не поклонялись им. Ибо тогда воспламенится гнев Господа на вас, и заключит Он небо, и не будет дождя, и земля не принесет произведении своих; и вы скоро погибнете с доброй земли, которую Господь дает вам. Итак, положите сии слова мои в сердце ваше и в душу вашу, и навяжите их в знак на руку свою, и да будут они повязкою над глазами вашими. И учите им сыновей своих, говоря о них, когда ты сидишь в доме твоем, и когда ложишься, и когда встаешь. И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих. Дабы столько же много было дней ваших и детей ваших на той земле, которую Господь клялся дать отцам вашим, сколько дней небо будет над землею».

Давно уж нет тех людей, что прибивали крохотными гвоздиками к ореховым, дубовым и сосновым косякам заповеданные им слова. Давно уж нет детей их, которые, хотя и знали закон и язык, забыли о них либо наплевали на них. Давно уже перевелись люди, озабоченные приходом дождей или сбором хлеба; прошли те времена, когда трава на лугах принадлежала скоту. Давно уже не осталось людей, которые всерьез задумывались над словами предостережения, начертанного на сгнивших кусочках пергамента, на каком бы языке оно ни было написано. Давно уже людей не пугают ни гнев Господен, ни великая сушь, не волнует скоротечность бытия.

Пэми вышла из вагона на Сто двадцать пятой улице и пошла по темным переулкам, забитым спящими на земле людьми. Эти люди были намного здоровее бездомных бродяг Найроби и зачастую опаснее. Зная об этом, Пэми шла быстрым шагом, держа в руке нож и глядя прямо перед собой. Ее каблуки тревожно постукивали по растрескавшемуся асфальту.

Здание, в котором она жила вместе с братом Рашем – тот частенько называл себя братом, пускаясь в политические и религиозные авантюры, – стояло посреди квартала; одну сторону улицы занимали небольшие кирпичные многоквартирные дома, другую – остатки кирпичных стен таких же домов. Подъезд никогда не закрывался, поскольку дверь была украдена в незапамятные времена. Занятые квартиры располагались по двум вертикальным стоякам в углах у заднего фасада дома, где до сих пор сохранились старинные камины и дымоходы, а водопроводные трубы не замерзали благодаря теплу другого, отапливаемого здания, стоявшего впритык на задах. В кранах до сих пор была вода – никто не понимал почему, – но уж, конечно, об отоплении пришлось забыть, и зимой обитатели дома сжигали все, что можно было сжечь, в маленьких каминах, предназначенных для топки углем.

Пэми и Раш занимали две комнаты в квартире на третьем этаже. В одной из комнат валялся матрас, на котором спали, стояли картонные коробки, в которых держали пожитки, и керосиновая лампа, предназначенная для освещения и обогрева. Во второй стояли стол, несколько кресел и пластмассовые ящики из-под молочных бутылок, служившие сиденьями. И еще здесь было электричество, подаваемое через удлинитель (точнее говоря, через цепочку удлинителей), проведенный по вентиляционной шахте в соседнее здание, где проживал знакомый Раша. Плата за электричество составляла две изрядно урезанные дозы кокаина.

Раш проводил почти все время в комнате со столом и креслами. Он не был торговцем, но если в его руки попадали какие-нибудь товары, их судьба решалась за столом. Здесь же Раш обсуждал со своими обколотыми приятелями различные планы и аферы, которые, как правило, заканчивались ничем. За столом он ел и пил, а также еженощно подсчитывал заработок Пэми. В этой же комнате она давала ему ежедневный отчет о своих похождениях.

Пэми не понимала, зачем это нужно. Она знала о мужчинах, которые ловят кайф от рассказов своих женщин о том, как те трахаются с другими, но Раш был не из таких. Половые акты его не интересовали, к большому облегчению для Пэми. Создавалось впечатление, будто он ждет какого-то определенного события. Слушая рассказ, Раш кивал своей узкой темной головой и стрелял воспаленными глазами по сторонам, положив руки со сплетенными пальцами на обшарпанную деревянную столешницу. Он молча выслушивал рассказ, хмыкал, когда Пэми заканчивала, и отпускал ее спать.

Сегодня он, как всегда, дожидался Пэми, сидя в одиночестве в свете замызганной настольной лампы, стоявшей на полу у плиты. Ноги Раша покоились на картонной коробке из-под жареных цыплят «Кентукки». Он, как обычно, дожидался Пэми, но что-то с ним творилось неладное. Пэми сразу поняла это, едва войдя в комнату. (Она всегда была настороже и очень тонко чувствовала возможную опасность.)

– Ты припозднилась, крошка, – заявил он своим грубым, хриплым голосом, напоминавшим кашель глохнущего двигателя. Сегодня в его голосе не слышалось привычной угрозы, словно что-то отвлекло внимание Раша и мешало ему обрушиться на Пэми с присущей ему злостью.

– Неудачная ночь, Раш, – как ни в чем не бывало отозвалась Пэми. – Очень неудачная. Всего-то двести двадцать пять долларов, на улицах – ни души, а я не хотела возвращаться домой слишком поздно, – добавила она, тщетно пытаясь подпустить жалобную нотку (когда Раш бывал зол, он бывал очень зол), однако сегодня он, казалось, ничего не замечал.

– Садись, – велел Раш. – Садись и рассказывай.

Пэми уселась за стол напротив Раша, положила перед собой сумочку, достала деньги и спрятала нож. Раш слушал ее, порой шевеля толстыми губами, втягивая и выпячивая их, словно пробуя на вкус пищу. Пэми рассказывала о клиентах, о других проститутках, о людях на улицах, вспоминая подробности каждого события, говорила об испанце, о шайке пьяных подростков, о том, что поезд подземки шел почти пустой, о том, что на близлежащих улицах не оказалось никого, кроме спящих на земле людей.

Раш слушал, перебирая купюры и подсчитывая выручку, потом сунул деньги в карман брюк. Закончив рассказ, Пэми умолкла, дожидаясь разрешения встать из-за стола и приготовить постель, как было заведено, однако сегодня все шло иначе. Раш вперил в нее взгляд темных глаз с красными веками, помолчал минуту, в течение которой Пэми, все больше нервничая и пугаясь, размышляла о том, чем она провинилась. Наконец Раш сказал:

– Сейчас я назову одно имя, а ты скажешь, какие мысли оно у тебя вызывает.

Пэми понятия не имела, что все это значит, но лишь ответила:

– Я слушаю, Раш.

Раш кивнул. Казалось, он вот-вот заснет. Очень медленно, необычайно тщательно выговаривая каждый слог, он произнес:

– Сьюзан Кэрриган.

Пэми задумалась. Сьюзан Кэрриган.

Раш побарабанил грубыми пальцами по столу.

– Что скажешь, Пэми? Сьюзан Кэрриган. А?

– Не знаю, Раш, – ответила она. – Это имя ничего мне не говорит.

– Черта с два, – сказал Раш. – Я еще раз спрашиваю: какие мысли вызывает у тебя это имя?

Испуганная и беспомощная, Пэми была готова удариться в панику. По комнате бродили огромные тени, повторяя движения сидевших за столом людей.

– Не знаю, Раш, – повторила она. – Это имя мне не знакомо. Кто это? Из полиции? – В мозгу Пэми забрезжила догадка, и она спросила: – Может быть, кто-то сказал, будто я стучу на тебя в полицию? Так это вранье. Я ни с кем не разговариваю, кроме тебя, ты же знаешь.

Раш сидел неподвижно, нимало не тронутый ее словами.

– Здесь должна быть какая-то связь, – проворчал он, словно обращаясь к самому себе. – Он использует тебя, использует ее. Какой в этом смысл? Если вы даже не знакомы…

– О ком ты, Раш? Никто меня не использует. Ты – мой единственный мужчина…

Полностью погрузившись в раздумья, Раш не обращал на Пэми внимания.

– А что если… – начал он, по-прежнему неподвижно сидя за столом, шаря вокруг глазами и постукивая кончиками пальцев по дереву. Потом он посмотрел на Пэми, словно не узнавая, как бы не понимая, что она здесь делает, и даже не думая о ней. Он выпрямился, глубоко вздохнул и обратил на Пэми хмурый взгляд, словно ему в голову пришла какая-то неприятная мысль. – А если ты – ничто, подделка? Может, он подсунул мне тебя, чтобы отвлечь внимание, а самому заняться другими людьми?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты тоже кое-что получаешь, – продолжал Раш. – По крайней мере жизнь…

– О чем ты?

– …хотя и ненадолго. Как твои болячки?

– Все так же, – бросила Пэми, опустив глаза. Она терпеть не могла даже малейшего упоминания о своем недуге и старалась о нем не думать.

Язвы появились несколько недель назад. Маленькие, водянистые, они обсыпали ее талию и спину между лопатками. Чтобы болячки не просвечивали сквозь одежду, Пэми покрывала их мазью, но больше не уделяла этим струпьям никакого внимания. По крайней мере пыталась. Работая на Одиннадцатой авеню, она никогда не снимала одежду, так что клиенты оставались в неведении.

– Ну что ж, крошка, – сказал Раш утомленным тоном, который в его устах звучал едва ли не дружелюбно. – Отправляйся в постельку.

– Да, Раш, – ответила Пэми, скрывая облегчение под бесстрастной маской. Она поднялась из-за стола, вышла в соседнюю комнату и разделась, осторожно отдирая прилипшую к язвам ткань.

По соседству с комнатой располагалась небольшая ванная без всякой сантехники. Из крана по-прежнему текла холодная вода, а рядом стояла миска, которую наполняли из большой бутылки из-под виски. На месте снятого унитаза осталась дыра, из которой так воняло, что ее приходилось закрывать резиновым ковриком. Канализацией продолжали пользоваться, и Пэми, привычно задержав дыхание, отодвинула коврик, уселась на корточки, потом подтерлась бумажными салфетками, прилагавшимися к цыплятам «Кентукки», и, наконец, водворив коврик на место, с шумом выдохнула. Запах продолжал висеть в воздухе еще десять-пятнадцать минут, но с этим ничего нельзя было поделать.

Пэми наполняла бутылку водой и переливала ее в тазик, когда в ванную вошел Раш. Брезгливо поморщившись, он заметил:

– Ну и вонь. Надо бы спереть банку хлорки и засыпать чертову дыру.

– Хорошая мысль, Раш.

Наполнив миску, Пэми первым делом вымыла лицо, потом – подмышки, и, наконец, присела над миской. Раш окинул ее болячки хмурым взглядом и сказал:

– Недолго тебе осталось работать.

– У меня еще есть время, – ответила Пэми, стараясь не выдать обуявшего ее ужаса. – У меня уйма времени.

Раш не слушал.

– Я ухожу, – сказал он. – Не оставляй свет включенным, я не знаю, когда вернусь.

– Куда ты, Раш?

Раш мрачно посмотрел на Пэми, словно хотел сказать, что за подобные вопросы можно лишиться головы, и вышел.

Пэми услышала скрип входной двери. Она никогда не закрывалась до конца, да и, скажите на милость, кому потребовалось бы врываться сюда? Минуту спустя дверь скрипнула вновь – видимо, Раш передумал уходить.

Раньше Пэми спала обнаженной, но теперь из-за болячек была вынуждена надевать футболку, которую приходилось ежедневно стирать в тазике. Футболка до сих пор была влажной, но, наверное, быстро высохнет, согретая теплом тела. Пэми вышла в гостиную, чтобы выключить свет, и обнаружила там мужчину, стоявшего возле стола.

Легавый. Это было ясно с первого взгляда. Огромный, мясистый, с раздраженной физиономией, в серой куртке и темном костюме, при галстуке. Он с отвращением посмотрел на Пэми и сказал:

– Ты что, собралась ехать в Африку в этой майке?

Пэми испуганно глядела на полицейского. Назад, в Африку? Такая мысль никогда не приходила ей в голову – так легко и просто оказалось въехать в Америку и поселиться здесь. Тот факт, что двадцатишиллинговая шлюха в Найроби преуспевала не меньше двадцатипятидолларовой девочки в Нью-Йорке, означал лишь, что переезд в Штаты по крайней мере не ухудшил положения Пэми. К тому же жизнь здесь имела свои преимущества. Если ее сейчас арестуют и депортируют, власти непременно заметят болячки, и правда выплывет наружу. Ее посадят под замок и бросят подыхать. Пэми уже хотела заявить, что она – чернокожая американка, но боялась открыть рот, опасаясь, что ее выдаст иностранный акцент. Она прижала трясущиеся руки к футболке, ощущая холод в животе.

Отвращение во взгляде полицейского делалось все заметнее.

– Оденься, – велел он. – И передай Рашу, чтобы он шел сюда.

Итак, ему все известно. Пэми поняла, что отмолчаться не удастся, и сказала, складывая звуки в слова, а слова – в предложение, подражая местному выговору:

– Его нет дома, сэр.

– Не вешай мне лапшу на уши, – отозвался полицейский. – Раш не мог выскочить через черный ход, ему некуда идти. Скажи ему, пусть выходит из комнаты, а сама оденься.

– Сэр… – Интересно, говорят ли американцы «сэр»? «Боже, я пропала», – холодея, подумала Пэми. – Сэр, это истинная правда. Его здесь нет.

Полицейский нахмурился, посмотрел на Пэми, перевел взгляд на дверь и поднял нос, словно вынюхивая Раша. Потом он жестом велел Пэми идти первой, и они вошли в темную спальню. Света, проникавшего из гостиной, вполне хватало, чтобы Пэми сумела пробраться между матрасом и картонными коробками. Впрочем, Пэми знала эту комнату, как свои пять пальцев.

Полицейский указал пальцем.

– Что это?

– Керосиновая лампа, сэр.

– Зажги.

У Пэми от страха дрожали руки. Она возилась с лампой, присев на корточки и морща лоб от напряжения. В конце концов огонек разгорелся, Пэми прикрутила фитиль и накрыла пламя стеклом. Захламленную комнату залил желтоватый свет.

– Возьми ее, – велел полицейский. Пэми подняла лампу, и по стенам вновь заплясали мрачные тени. Полицейский опять указал пальцем. – Что у вас там – сортир?

– Да, сэр.

Дверь ванной, разумеется, была снята. Полицейский махнул рукой, приказывая Пэми внести лампу в маленькое разгромленное помещение. Остановившись в дверях, он наморщил нос.

– Как можно жить в таком гадюшнике?

– Не знаю, сэр.

– Возвращайся в гостиную.

Неся в руках лампу, Пэми вернулась вслед за полицейским в комнату, и тот уселся в кресло – кресло Пэми, не Раша, – вытянув ноги и засунув большие пальцы за пояс.

– Куда ушел брат Раш?

– Я не знаю, право, не знаю. – Пэми оставила попытки говорить по-американски. В конце концов чему быть, того не миновать.

– Глупая сучонка, – беззлобно проворчал полицейский. – Если ты мне поможешь, я не останусь в долгу.

Уродливая челюсть Пэми шевельнулась. Он предлагает ей спасение – конечно, ненадолго, но больше ей рассчитывать не на что, – он открывал перед ней дверь, но она не могла войти.

– Не знаю, – всхлипнула Пэми. – Я не знаю, куда ушел Раш. Неужели из-за этого мне придется вернуться в Африку? Раш никогда не говорит мне… со мной вообще никто никогда не разговаривает! Неужели вы настолько глупы, чтобы задавать мне вопросы? Я вообще ничего не знаю!

Ее протест не произвел на полицейского ни малейшего впечатления. Он вперил в Пэми желчный взгляд и процедил:

– Надеюсь, ты понимаешь, что я с тобой сделаю, если ты посмеешь еще раз повысить на меня голос!

Пэми моргнула. Стекло лампы в ее руках тихонько потрескивало.

Полицейский кивнул.

– Поставь лампу на стол, а то обожжешься, – сказал он.

– Да, сэр. – Пэми поставила лампу на стол. Спокойный тон полицейского несколько поубавил ей страхов, и девушка принялась размышлять. – Может быть… – протянула она, – …может быть, Раш ушел к той женщине.

Полицейский вскинул брови.

– К женщине? Уж не хочешь ли ты сказать, что у него есть еще шлюхи?

– Нет, сэр. Не знаю, сэр. Во всяком случае, с таким именем – нет.

– С таким именем, говоришь? – озадаченный ее словами, полицейский сердито посмотрел на Пэми. – Что ты имеешь в виду? Какое еще имя?

Пэми вновь ударилась в панику. Она забыла имя! Потрясая перед грудью сжатыми кулаками, Пэми лихорадочно припоминала.

– Э… э… минутку… О! Сьюзан!

Полицейский вытащил большие пальцы из-за ремня и подался вперед, положив мясистые ладони на стол.

– Сьюзан? А фамилия?

– Не знаю! Он только сказал «Сьюзан», а потом ушел. А у меня нет знакомых по имени Сьюзан!

– Все ясно, – более спокойным тоном отозвался полицейский, жестом велев Пэми умолкнуть. Потом он окинул ее пристальным взглядом и спросил: – Может быть, Кэрриган?

Точно!

– Да, сэр! – с громадным облегчением воскликнула Пэми. – Вы ее знаете! Вы все знаете!

– Кабы так… – пробурчал полицейский и откинулся на спинку кресла, положив одну руку на колено и подняв другую, чтобы потереть подбородок. Поразмыслив, он сказал: – Ну что ж, Пэми, давай-ка одевайся.

Пэми уставилась на него и спросила:

– Зачем?

– Я забираю тебя с собой. А ты как думала?

– Я помогла вам!

– Маловато, Пэми. – Он пожал плечами и добавил: – Не усугубляй свое положение. Одевайся.

Пэми уже знала, что она сделает в следующее мгновение.

– Можно взять ее с собой? – спросила она, указывая на лампу.

– Бери, – отозвался полицейский, вытягиваясь в кресле.

Пэми шагнула вперед, схватила лампу и швырнула ему в лицо. Руки полицейского дернулись, но было уже поздно. Стекло раскололось, пылающий керосин разлился по его телу, а Пэми юркнула в дверь и была такова.

Она стремглав неслась по лестнице, вспоминая задним числом, что объятое огнем тело полицейского даже не шевельнулось, словно он заранее знал, что предпримет Пэми.

Она бежала по Сто двадцать первой улице – босая, в одной майке, без сумочки и денег, а сзади разгорался пожар.

Сьюзан!

Огонь пожирал стол, пол и тело, но я продолжал сидеть, размышляя о том, что все это значит. Видимо, я слишком долго крутился вокруг Сьюзан Кэрриган, так что какой-нибудь демон заметил нас и донес своему хозяину, а тот отправился к ней разнюхать о моих планах.

Как он поступит? Он не причинил Пэми вреда, только держал ее при себе и ждал, когда я за нее возьмусь. Может, он сделает то же самое и со Сьюзан? Или решит, что пришло время действовать?

Я не должен забывать о ничтожной роли Сьюзан в моем замысле. Сьюзан – это лишь наживка, призванная вывести на сцену Григория Басманова. Если наживку можно использовать дважды – что ж, тем лучше. Если Сьюзан сумеет отвлечь внимание дьявола от моих действии – что ж, это еще лучше. Да.

Я не должен забывать о том, что даже при самых благоприятных обстоятельствах жизнь Сьюзан – лишь краткое мгновение в моей жизни. Ей осталось жить не дольше, чем всей планете, – от силы неделю-другую. Какая разница, если ее жизнь окажется еще короче? Что значит жизнь Сьюзан в бесконечном течении времени?

Я не должен забывать о том, что пламя прорвалось сквозь пол и населяющие этот дом существа уже бегут от пожара, спасая свои жизни, что сидящее в этом кресле тело уже проваливается сквозь прогоревшие доски и падает в горячем дыму с третьего этажа на первый, а на темных улицах уже завывают пожарные сирены.

Я должен помнить все.

Она спит. Почти невесомый, я сижу у нее на груди, почесывая когтями свои задранные колени, я чувствую аромат ее дыхания и ее тела. Она только что переспала с мужчиной, в ее теле, мыслях и постели воцарились мир и покой. Я прикасаюсь к ее снам своими мыслями, и она начинает постанывать. Она чувствует мое прикосновение, ощущает мое тело, которое легче перышка, она боится.

Это существо не похоже на Пэми. Я нарежу его тонкими ломтями, и оно откроет мне свои тайны. Оно скажет все. И этот святоша уже никогда не сможет воспользоваться его услугами.

Я вонзаю когти в ее грудь. Она открывает глаза. Она видит меня. Она начинает кричать.