Роберт МакКаммон
ОНИ ЖАЖДУТ

Наступил вечер. Тупо уставившись в угол, он вдруг обнаружил плясавших в очаге демонов. Они изрыгыли пучки искр прямо в глаза мальчику, сидевшему у самого огня со скрещенными ногами. Мальчик спокойно наблюдал за хаотической игрой пламени. Что–то загадочное таилось в этих завихрениях огня. Не смотря на свои 9 лет и отсутствие Папы, он чувствовал себя по–взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.

“Пока меня не будет,– сказал Папа, скручивая могучей рукой моток веревки в аккуратные витки,– ты будешь главой дома. Ясно?” – “Да, Папа.” – “Не забывай вовремя приносить Маме дрова. Складывай их у стены, тогда они будут суше. В общем делай все, что она попросит, ясно?” – “Да, Папа, я все сделаю.”

Образ отца еще долго стоял перед его мысленным взором: суровое обветренное лицо и тяжелая ладонь на плече. Его ладонь как бы предупреждала мальчика: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о Маме и будь осторожен.

Мальчик также безмолвно с ним соглашался.

Утром он увидел дядюшку Джозефа, впрягавшего двух старых лошадок – серую и белую – в семейный фургон. Родители мальчика находились возле запертой на засов тяжелой кованной двери. Папа, в шерстяной шапке и тяжелом тулупе из овчины, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему подарила Мама на Рождество в прошлом году.

Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор родителей. Но все было тщетно, так как они специально понизили голоса до шепота, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы даже он и услышал что–либо, то он все равно ничего не понял, о чем это они там шепчутся. Все эти взрослые секреты давно раздражали его.

“Это нечестно! Нечестно! – Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил оттуда кусочек мяса. – Если меня оставляют за главу дома, то разве не должен я быть в курсе всех секретов?”

Дядюшка Джозеф все еще продолжал возиться с лошадками, старательно возясь с упряжью.

Внезапно до него донесся раздраженный голос Мамы, который неожиданно вышел из–под контроля:

– Пусть идут другие!

Папа нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в серые глаза Мамы.

– Это должен сделать я,– твердо заявил он.

Дядюшка Джозеф уже почти закончил возиться с лошадками.

У Мамы был такой вид, будто она хотела заплакать, но она уже истратила запас слез прошедшей ночью когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдерживаемые всхлипывания. Эти тяжелые ночные часы разрывали ее сердце и даже утренний рассвет не смог залечить душевные раны.

“Нет, нет, нет!” – вновь и вновь повторяла Мама, словно в этом слове заключалась какая–то магическая сила, которая могла помешать Папе шагнуть за порог в снежный свет дня. Вероятно Мама надеялась, что это слово может запереть дверь на некоторое время и удержать Папу внутри, оставив секрет снаружи.

“Это нечестно! Нечестно!” – Мальчик тоже никак не мог успокоиться, глядя на расстроенную Маму.

Наконец Мама замолчала, как бы смирившись с тем, что Папу уже не остановишь.

А когда она умолкла, Папа резко протянул руку и снял с полки над дверью двухстволку. Он с хрустом открыл затвор и вогнал в обе камеры патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Затем он обнял Маму, поцеловал ее и пробурчал: “Я люблю тебя”. Мама плотно прижалась к нему, как осенний листок несомый ветром. Тут в дверь постучал Джозеф и крикнул: “Эмиль, можно выезжать!”

Еще мгновение Папа прижимал Маму к себе, потом поднял ружье, которое приобрел в Будапеште, и отворил дверь, сбросив с дужки засов. Он на миг застыл на пороге, окружаемый снежинками, влетевшими в помещение со двора. Этот миг показался всем веком.

– Андре! – сказал он, и мальчик вздернул голову. – Ты будешь заботиться о Маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?

– Да, Папа.

Отец стоял в дверном проеме, на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.

– Следи за моей тенью,– сказал Папа.

Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что стоял, завыл ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, на том месте, где он только что стоял, снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и протолкнула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:

– Садись делать уроки.

Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало занятых ужином мальчика и женщину.

По мере того, как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат дома становилось холоднее. Мальчик видел, как из ноздрей Мамы, когда она выдыхала, вырывается туманом пар.

– Я возьму топор и принесу дров! – сказал мальчик, поднимаясь со стула.

– Нет! – тут же воскликнула мать, поднимая глаза. Их серые глаза встретились на несколько секунд. – Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.

– Но нам этого не хватит…

– Я сказала: ждать до рассвета!

И она тут же отвела стыдливо взгляд. Вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Опускаясь на стул, он увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло–красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.

В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном – бредущие мужчины и женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог. Бормотание. Из–под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.

Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой, принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал это слово: “Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе петь, она хочет только спать”.

Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни, становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не возобновили танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:

– Какой ужас! Всего восемь лет! А душа его уже отправилась к Богу!

– Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа Ивона Гриски сейчас у него.

Воспоминания продолжались.

Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный квадрат выкопанной могилы, пока священник стоял рядом, монотонно повторяя слова молитвы и покачивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко приколочена гвоздями и вдобавок окручена колючей проволокой. Прежде, чем в яму полетела первая лопата земли, священник торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того, как исчезла вдова Янош, и до того, как в снежную воскресную ночь исчезла вся семья Шандеров, оставив в пустом доме все вещи. И еще до того, как отшельник Йохан сообщил о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветренном склоне Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его пес Вида. Мальчик вспомнил странную твердость во взгляде и чертах лица отца, какую–то секретную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал маме: “Они снова зашевелились”.

В очаге, потрескивая, сгорали поленья. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей за спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону двери и она прислушалась.

Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открывать, и белая изморозь будет трескаться, как стекло.

“Папа должен уже вернуться домой,– сказал сам себе мальчик,– сегодня такая холодная ночь, такая холодная… Папа, наверное, должен вот–вот вернуться…”

Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто–то пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи что священник нашел в снегу черепа и кости.

Что–то ударило в дверь, звук напоминал удар молота, падающего на наковальню. Удар. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.

– Папа! – весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула. Картины в пламени очага забылись. Он направился было к двери, но рука матери схватила его за плечо.

– Тихо,– прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.

Снова тяжелые удары в дверь – громкий, свинцовый звук. Ветер выл, и это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.

– Отоприте засов! – послышался голос Папы. – Скорее! Я замерз!

– Слава богу! – вырвалось у Мамы. – О, слава богу!

Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее. В лицо ударил ветер, несущий снег, вышибая из глаз слезы, забивая рот и ноздри. В тусклом свете очага появилась фигура папы, похожего на мохнатого медведя в шапке и полушубке. На бороде и бровях искрился наросший иней.

Он обнял Маму, почти утопив своим массивным телом. Мальчик прыгнул к отцу, чтобы обнять его в свою очередь, потому что быть главой дома гораздо труднее, чем он предполагал. Папа протянул руку, пробежал ладонью по волосам мальчика, потом крепко хлопнул его по плечу.

– Слава Богу, ты вернулся! – сказала Мама, прижимаясь к отцу. – Все кончилось, да?

– Да,– ответил отец. – Все позади.

Он затворил дверь, отпустил засов.

– Вот, иди сюда, к огню! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай скорее шубу, пока ты не замерз до смерти.

Она подхватила полушубок, который Папа сбросил движением плеч, и шапку. Папа шагнул к огню, протягивая к нему руки ладонями вперед. В глазах его вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. И когда он проходил мимо сына, мальчик сморщил нос. Папа принес домой странный запах. Запах… чего? Он задумался.

– Твой полушубок весь провонял,– сказала Мама, вешая одежду на крючок рядом с дверью. Дрожащей рукой она начала его отряхивать. Она чувствовала, что слезы облегчения вот–вот хлынут из глаз, но не хотела плакать в присутствии сына.

– В горах так холодно! – сказал Папа, стоя у очага. Он потрогал носком исцарапанного сапога прогоревшее полено, дерево треснуло и выпустило на волю еще один язык огня. – Так х о л о д н о!

Мальчик смотрел на отца, на белую глазированную корку льда, которая теперь начала таять, капая с усов и бороды, с бровей отца. Папа вдруг закрыл глаза, крепко зажмурился, глубоко вздохнул и зябко задрожал всем телом.

– О–о–о–ох–х–х!!!

Потом он выдохнул, глаза открылись, и он повел взглядом по сторонам, взглянул в лицо сына и несколько секунд в молчании смотрел ему в глаза.

– Что ты так смотришь, малыш?

– Ничего. Запах какой странный… Что это за запах?

Папа кивнул:

– Подойди–ка сюда ко мне!

Мальчик сделал шаг к отцу и вдруг замер на месте.

– Ну? Я же сказал – подойти сюда!

Женщина в другом конце комнаты стояла, замерев, все еще держа одной рукой полу полушубка. На лице ее застыла кривая улыбка, словно она получила пощечину, нанесенную неожиданно возникшей из темноты рукой. “Все в порядке?” – спросила она. В голосе ее послышалась дрожащая нота, как у органа в большом соборе в Будапеште.

– Да,– сказал Папа, протягивая к сыну руки.

– Все превосходно, потому что я наконец дома, с моими любимыми, с сыном и женушкой.

Мальчик заметил, что тень набежала на лицо матери, и оно на миг потемнело. Рот ее приоткрылся, и в глазах, как в глубоких озерах, застыло ошеломление.

Отец взял сына за руку. Рука отца была мозолистой, заскорузлой в тех местах, где веревка до ожога натерла кожу. И ужасно холодной. Мужчина заставил мальчика пододвинуться поближе. В очаге языки пламени извивались, словно змеи, разворачивающие свои кольца.

– Да,– сказал он шепотом,– верно. – Взгляд его упал на женщину. – Почему в моем доме так холодно.

– Я… прости… – прошептала она. Она вдруг задрожала, а глаза ее превратились в черные, полные ужаса, провалы. Из горла ее донесся тихий вопль.

– Очень холодно,– сказал Папа. – Мои кости словно превратились в лед. Чувствуешь, Андре?

Мальчик кивнул, глядя в лицо отца, освещенное пламенем очага, резко обозначивших границы света и тени на лице. В темных, более темных, чем он помнил, глазах он увидел свое собственное отражение. Да, глаза у папы стали гораздо темнее, чем были раньше. Теперь они словно пещеры в горах, и окаймлены серебром. Мальчик моргнул и отвел взгляд. Это потребовало такого усилия, что мышцы шеи начали болеть. Он теперь дрожал, как и Мама. Ему вдруг стало страшно, хотя он сам не знал, отчего. Он знал только, что кожа Папы, его волосы и одежда, все это начало пахнуть так же, как та комната, где уснула вечным сном бабушка Эльза.

– Мы совершили нехорошее дело,– пробормотал Папа. – Я, дядюшка Йозеф и все остальные из Крайека. Не надо было нам идти в горы…

– Не–не–е–е–т,– простонала Мама, но мальчик не мог повернуть головы в ее сторону.

– …потому что мы ошиблись. Все мы ошиблись. Это оказалось совсем не то, что мы думали…

Мама вдруг застонала снова, как попавший в ловушку зверь.

– Видишь? – сказал Папа, повернувшись спиной к огню. Его белое лицо словно светилось в тени. Он крепче сжал плечо мальчика, который вдруг задрожал, словно сквозь его душу пронесся порыв ледяного северного ветра. Мама всхлипывала, и мальчик хотел повернуться к Маме, но не мог пошевелиться, не мог заставить свою голову повернуться, а глаза – моргнуть. Папа улыбнулся и сказал:

– Мой мальчик. Мой маленький Андре…

И голова его наклонилась к сыну.

Но в следующее мгновение голова мужчины взметнулась обратно, в глазах вспыхнули серебряные отблески.

– НЕ СМЕЙ СТРЕЛЯТЬ! – завопил он.

И в это мгновение мальчик с криком вырвался из рук отца и увидел, что мать дрожащими руками сжимает ружье, широко открывая рот, из которого вырывался непрерывный вопль. И когда мальчик рванулся к ней, мать нажала оба курка.

Заряды просвистели над головой мальчика, ударив мужчину в грудь и голову. Папа закричал – крик его прозвучал эхом воплю матери, но только он был полон не ужаса, а ярости – когда удар выстрела отбросил его назад на пол, где он и остался лежать лицом в сумрачной тени и сапогами в тускло–красных углях очага.

Мама выронила ружье подавляя душившие горло рыдания, которые вдруг перешли в приступ безумного смеха. Отдача едва не сломала ей руку, отбросив спиной на дверь. Глаза ее застилали слез. Мальчик чувствовал, как бешено барабанит сердце. Ноздри ел едкий запах порохового дыма, но он не мог оторвать глаз от безумной женщины, только что стрелявшей в отца, лицо которой исказила судорога, на губах выступила пеной слюна, а глаза лихорадочно метались из стороны в стороны.

Потом в другом углу комнаты послышался тихий скребущий звук.

Мальчик, словно ужаленный, повернулся всем телом.

Папа поднялся с пола. Половина лица у него исчезла, и теперь челюсть, подбородок и нос висели на белесых, бескровных сухожилиях. Уцелевшие зубы блестели в отсветах пламени, а глаз повис на толстом сосуде, свешиваясь из темной дыры в том месте, где была глазница. В дыре горла судорожно сокращались мышцы и белые нити нервов. Пошатываясь, мужчина поднялся на ноги и протянул перед собой огромные руки, пальцы которых были согнуты сейчас наподобие когтей зверя. Он попытался ухмыльнуться, но лишь одна сторона рта устрашающе изогнулась кверху.

В это мгновение мальчик и его мать увидели, что из ран не вытекло ни капли крови.

– Оборотень! – вскрикнула Мама, прижимаясь спиной к двери. Слово ворвалось в сознание мальчика, словно зазубренный нож, вырывающий огромные куски плоти, и он почувствовал себя жалким и таким же неспособным сделать шаг, как огородное чучело в зимнюю ночь. – Чудовище! – кричала Мама – Монстр!

– О, не–не–е–е–е–т! – прошептало половиной рта чудовище. И сделало – с трудом, но сделало – шаг вперед, жадно сжимая и разжимая пальцы–когти. – Не так скоро, моя жена…

Мама схватила мальчика за руку, повернулась и сбросила засов. Он почти настиг их в тот момент, когда ветер, твердый, как камень, ворвался в дом. Мужчина пошатнулся, сделал шаг назад, прижимая одну руку к голове. Женщина выбралась наружу в ночь, волоча за собой сына. Ноги их утонули в снегу, который, словно болотная трясина, старался уже не выпустить свои жертвы.

– Беги! – крикнула Мама, стараясь перекричать завывание ветра. – Мы должны бежать!

Она крепче ухватила его за руку – мальчику показалось, что пальцы ее едва не до кости продавили мышцы – и они начали вдвоем пробираться сквозь завихрения бурана.

Где–то в ночной тьме вскрикнула женщина, тонким, полным ужаса голосом. Потом донесся мужской голос, в нем слышалась мольба о пощаде. Мальчик оглянулся через плечо на сбившиеся в кучу домики Крайека. Сквозь бурю он ничего не смог разглядеть. Но переплетаясь с сотнями голосов воющего ветра, ему послышался хор жутких выкриков. Откуда–то доносилась отвратительная какофония хохота, которая становилась все громче и громче, нарастая, пока не утопила все просьбы о пощаде и воззвании к Богу. Он краем глаза заметил уходящий в темноту собственный дом. Увидел тусклый красный свет в проеме открытой двери, отблеск угасающих углей, и на его фоне – полуслепая, рывкам двигающаяся фигура, которая выбралась за порог. И он услышал вопль беспомощной ярости, вырвавшийся из искалеченной бескровной глотки:

– Я НАЙДУ ВАС!!!

В этот момент мать дернула мальчика за руку, принуждая двигаться быстрее, и он чуть не упал, но она снова дернула и он побежал. В лицо им бил завывающий ветер, и черные волосы Мамы уже стали седыми под слоем инея и снега, словно она постарела за считанные минуты или сошла с ума, превратившись в безумного обитателя одного из сумасшедших домов, которому реальность предстает в виде скалящихся кошмаров.

Вдруг из–за белых от снега сосен показалась фигурка, тоже белая и тонкая, словно сделанная из речного льда. Белые волосы вились по ветру, так же, как и обрывки полусъеденной червями одежды. Фигурка замерла на верхушке снежного пригорка, ожидая, пока они приблизятся. И прежде, чем мать заметила ее, фигурка заступила им путь, улыбаясь, как маленький мальчик, протягивая вперед свою ледяную тонкую руку.

– Мне холодно,– сказал шепотом Ивон Гриски, продолжая улыбаться… – Я потерял дорогу к дому.

Мама замерла, выставила, защищаясь, руку. На мгновение мальчик попал под власть взгляда Ивона Гриски, и в сознании его послышалось как будто эхо шепота: “Ты пойдешь играть со мной?”. И он едва не ответил: “Да–да, конечно?” Но тут Мама что–то крикнула, слова унес прочь ветер. Она дернула мальчика за руку, и он оглянулся назад с привкусом какого–то сожаления в душе. Ивон уже забыл о них, он медленно шагал в направлении занесенного метелью села Крайек.

Через некоторое время Мама уже не в состоянии была двигаться дальше. Задрожав, она упала на снег. Ее вырвало, и мальчик отполз в сторону от парящей лужи, глядя назад, туда, где за машущими ветвями сосен скрылся дом. Лицо его обожгло морозом, и он подумал, останется ли в живых отец. Почему Мама в него выстрелила? Папа так любил их, а она в него выстелила. Нет, только нехороший человек мог поступить так!

– Папа! – позвал мальчик, услышав в ответ лишь голос ветра, словно издевательски копировавшего человеческий голос. Веки мальчика были тяжелы от инея.

– Папа! – Его детский усталый голос стал хриплым.

Но тут мать с трудом поднялась на ноги, снова заставляя его идти, хотя он и пытался вырваться. Она яростно тряхнула его – белые полосы замерших слез окаймляли ее лицо, как белая оторочка на вышивке, и прокричала:

– Он мертв! Ты понимаешь? Нам нужно бежать, Андре, чтобы спастись, мы должны бежать!

Услышав эти слова, мальчик понял, что она наверняка сошла с ума. Папа серьезно ранен, это так, потому что она выстрелила в него, но Папа был еще жив. Нет, нет! Он там, дома, ждет.

И в это мгновение свет пронизал полог тьмы. Из трубы валил дым. Они увидели придавленную снегом крышу. Они бросились бежать к этим огням, спотыкаясь, с трудом переставляя окоченевшие ноги. Женщина что–то бормотала про себя, истерически смеялась и все сильнее тащила мальчика за руку. Мальчик из последних сил сопротивлялся ледяным пальцам мороза, сжимавшим его горло.

“Ложись,– шептал ему на ухо ветер, теперь дувший в затылок,– ложись прямо здесь и спи, эта женщина ранила отца, и она может ранить тебя тоже. Ложись в снег прямо здесь, полежи немного, и тебе будет тепло. А утром придет Папа, да, спи, малыш, забудь обо всем остальном!”

Над массивной дверью скрипела видавшая виды вывеска. Мальчик разобрал смутно белевшие буквы: “Гостиница Доброго Пастуха”. Мама яростно заколотила в дверь, одновременно тряся мальчика за плечо, не давая ему заснуть.

– Впустите, пожалуйста! Впустите нас! – кричала она, колотя в дверь побелевшими окоченевшими кулаками, которые уже не чувствовали.

Мальчик споткнулся и упал, голова его свесилась.

Дверь вдруг отворилась, к ним протянулись чьи–то руки. Колени у мальчика подогнулись, он услышал стон Мамы, и холод – словно запретный любящий чужестранец – в последний раз поцеловал его. Сознание провалилось в бездонную пучину сна.