Эйприл проснулась. Она лежала на траве, в левую грудь больно впился камень, во рту чувствовался привкус крови. У нее болело все, что могло, но именно это обстоятельство моментально заставило ее затуманенное сознание вспомнить вчерашние события.

Она быстро села. Слишком быстро. Острая вспышка боли в голове отбросила ее назад, на спину. Она закрыла глаза, ожидая, пока боль успокоится, и, когда остались лишь слабые ее признаки, медленно открыла их.

Вокруг был тот же самый луг, а на нем сотни людей, но Дион и остальные менады ушли. Она с трудом вспомнила, когда они уходили — довольно рано, празднество еще продолжалось вовсю, — вспомнила, что хотела пойти вместе с ними, но, кажется, не могла сообразить, куда они идут и зачем, и поэтому осталась здесь.

Рядом с ней на земле валялись полусъеденные останки козла. Она посмотрела на распоротую грудь животного, на окровавленные внутренние органы и сразу же почувствовала теплое пульсирование между ногами. Она наклонилась, захватила кусочек печени и засунула его туда.

Вина.

Ей надо промочить горло.

Оглянувшись вокруг, Эйприл увидела на треть наполненную бутылку, крепко прижатую к груди спящей женщины. Она подошла, легла рядом с ней, поцеловала ее в губы и осторожно высвободила бутылку, которая пристроилась между ее огромными грудями. Затем прикончила вино и возвратила бутылку на место.

Потом она села, потом встала. Головная боль уже почти полностью прошла. Эйприл оглядела луг. Ее взгляд упал на алтарь в противоположном конце, и она сразу же вспомнила, как кричал ее сын, когда менады смазывали его кровью. Она могла ему помочь. Могла спасти. Это нужно было сделать. Как она могла позволить им совершить такое со своим сыном?

А как можно было не позволить?

Ее разум, если он еще у нее остался, и инстинкты были не в ладах друг с другом. И по этому вопросу тоже. Нет, не в разуме тут дело, а скорее в воспитании.

И воспитание здесь тоже ни при чем.

Ее сексуальные желания и материнский инстинкт вступили в конфликт.

Вот это больше похоже на истину.

Но куда же ушел Дион?

Ей все еще трудно было осознать, что сын стал ее богом. Она принужденно улыбнулась. А как Пресвятой Марии Богородице? Ей, наверное, было еще труднее?

Кто-то рядом застонал, затем завопил.

— Моя нога! Что случилось с моей ногой!

Эйприл повернула голову на голос. На траве сидел человек с очевидным синдромом похмелья и тупо смотрел на окровавленный обрубок, который совсем недавно был его правой ногой. Она улыбнулась, подошла к нему, толкнула и, когда он повалился на спину, села на его лицо. И его язык немедленно заработал.

Она посмотрела на останки его ноги и взвизгнула от восторга. Первый раз в жизни она почувствовала себя полностью, то есть абсолютно раскованной, абсолютно свободной от всяких оков.

Счастливой.

Правда, ценой всему этому был сын, но ей сейчас было не до того.