Решившись наконец на отчаянный шаг — попытаться завязать знакомство с Софией, — Ричард Шторм накануне, чтобы собрать все силы, занимался медитацией наедине с портретом Джона Уэйна.

Фотографию с автографом легендарной кинозвезды он хранил как реликвию. В рамке, под стеклом, обернутый противоударной полиэтиленовой пленкой, портрет был спрятан в кейсе, который стоял в чулане. Шторм жил в квартире гостиничного типа с обслуживанием — аляповатые желтые обои «под мрамор», пошлые репродукции с букетами под потускневшим от времени стеклом, зеркало в раме с облупившейся позолотой, все это явно не стоило тех денег, которые ему приходилось платить.

Шторм сидел на скрипучем стуле за хлипким складным столиком, на котором лежала фотография, пил жидкий кофе и закусывал безвкусным диетическим сандвичем — отвратительная британская бурда из креветок, персиков и укропной горчицы, — купленным в аптеке Бута, а в перерывах между жеванием и глотанием дышал по индуистскому методу пранапатишты, которому его обучила в Биг-Сур одна хорошенькая блондинка. Она сказала, что это помогает вдохнуть жизнь в зримый образ кумира.

На фотографии Дьюк был запечатлен в полный рост, лукаво улыбающимся из-под полей потрепанного стетсона, с винчестером в руке. Это был рекламный кадр из «Хондо», фильма, который так любил Ричард Шторм: по ходу действия из-за горизонта появлялся странствующий ковбой и спасал женщину с ребенком. Шторм получил фотографию в девять лет, но она выглядела как новенькая.

Шторм считал Уэйна своим крестным отцом. Ведь фамилией он был обязан именно ему. Отец Шторма, Джек Моргенштерн, в конце сороковых оставил принадлежавшую семье галантерейную лавку в Бруклине и подался на Западное побережье. В Голливуде Моргенштерна — очевидно, за его природное обаяние — сократили до Штерна. В титрах к фильмам, где он появлялся в эпизодических ролях — гангстера, официанта-латиноса, торговца попкорном из «Незнакомцев в поезде», орущего: «Не проходите мимо!» — уже значилось: Джек Штерн. Наконец удача улыбнулась ему. Получив роль Кейда в фильме «Хондо», он отправился на съемки в богом забытое мексиканское захолустье.

Дьюку новичка представил Джеймс Арнесс, еще одна знаменитость, занятая в фильме. Это произошло на съемочной площадке, в пыли, среди кактусов, камер и холщовых шезлонгов. Уэйн — находившийся в ту пору в средней стадии скандального бракоразводного процесса, — в облачении индейца-разведчика, стоял в окружении мокрых от пота гримеров и помощников режиссера. Когда Арнесс окликнул его, он подошел к ним фирменной «уэйновской» походкой, вальяжной и вместе с тем какой-то легкой, танцующей, скользнул фирменным «уэйновским» взглядом по далекой линии горизонта и добродушно протянул руку, которую отец Шторма с подобострастием пожал.

— Дьюк, познакомься, это Джек Штерн, — сказал Арнесс.

Уэйн оценивающе посмотрел на молодого актера и с интонацией, выдававшей уроженца Среднего Запада, произнес:

— Тебе больше подходит Шторм.

Так Джек Штерн стал Джеком Штормом. Под этим именем он появился в «Хондо», и в «Рио-Гранде», и во всех следующих фильмах с его участием.

Потом было многое другое — жесты, мимика, выражения. Ричард Шторм унаследовал их от Джона Уэйна через своего отца, который до конца своих дней старался подражать великому Дьюку. И была еще эта фотография, которую Дьюк подарил Ричарду на его девятый день рождения. Дарственная надпись гласила:

Ну хорошо, черт с ней, с «меткой стрельбой» — было не совсем понятно, что подразумевается под самой стрельбой в современном контексте, — но в остальном напутствие звучало совершенно недвусмысленно, и теперь, много лет спустя. Шторм особенно отчетливо ощущал его бремя. Он понимал, что после развода жил не очень честно, не смея поднять голову. То наркотики, то женщины, с которыми он вел себя низко и недостойно. Сомнительные сделки, из-за которых он терял друзей. У него даже появилось любимое выражение: «Я не только плаваю с акулами, но и сплю с пираньями». Большой человек, нечего сказать. В последнее время он ничего подобного не говорил.

Потому что расплата не заставила себя долго ждать. Шторм отлично помнил то страшное сентябрьское утро. За несколько дней до этого он в кокаиновом угаре кувыркался в постели с какой-то бабой, которая надеялась получить у него работу. Неловко перевернувшись, он упал с кровати и раскроил башку, ударившись об угол видеомагнитофона. Отлежавшись в больнице «Сидарз-Синай», он — с перевязанной головой, серый, как привидение, — отправился в Уэствуд, где в кинотеатре Манна должна была состояться премьера его нового фильма «Адское пламя». Выйдя из машины, он остановился перед гигантским рекламным щитом. Циклопическая, размером с двухэтажный дом, фигура Джека Николсона в океане огня, который, казалось, вот-вот сожрет и его, и сам щит. И надпись огромными шестифутовыми буквами:

И тут до него впервые дошло, что все это исчезнет. Не только рекламный щит, не только надпись на нем, не только успех и признание. Исчезнет он сам, исчезнет Джек Николсон, исчезнут зрители. Не будет уэствудского кинотеатра, не будет Уэствуда; не будет панорамы прокопченной котловины Лос-Анджелеса с его фривеями, виллами и трущобами — все уничтожат землетрясения и поглотят воды океана. Пройдут тысячелетия, и сама Америка падет, как пал Рим. Шторм отчетливо видел: тараканы, как археологи, роются в руинах Диснейленда; зеленые коровы, результат мутации яблонной тли, пасутся в парках Сент-Луиса: Чарлтон Хестон толчет песок рядом с поверженной статуей Свободы. Воображение с легкостью рисовало одну апокалиптическую картину за другой.

А что останется от него? Мать с отцом в могиле. Ни детей, ни друзей, ни близких. У него нет даже дома — стерва жена позаботилась и об этом. В голове не осталось даже строчки стихов. Один. Один как перст.

Шторм поставил на стол кружку с кофе. Сморгнул набежавшую слезу, чтобы не ронять себя в глазах Дьюка. «Живи честно, стреляй метко, ходи с высоко поднятой головой». Пора. Завтра, когда он встретится с Софией Эндеринг, он будет держать в памяти слова Харпер Олбрайт:

«…если у нее и есть сердце, то она держит его на замке. Но мне сдается, что если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное».

Эти слова лишь укрепляли Шторма во мнении, что любовь для него табу. Секс, флирт, нежность — все для него табу, потому что он никогда не сможет защитить женщину от чудовищных последствий. Он только хочет выяснить, действительно ли София видела призрак Белхемского аббатства. Вот и все. У него к ней сугубо метафизический интерес. Возможно, ему будет непросто побороть искушение, но это уже не важно.

Он встал. Пара глаз — лукаво улыбающихся из-под полей стетсона — пристально наблюдала за ним. Он чувствовал себя отлично. Он чувствовал себя сильным — готовым к встрече с Софией Эндеринг. Медитация прошла успешно, он обрел истину, которую искал:

Если ты мужчина, то будь мужчиной.