— Ты будешь жить без боли, не зная, что такое старость. Ты забудешь, что такое страх смерти и людские законы.

Бернард был похож на куклу с испорченным механизмом. Он лежал, безжизненно уронив руки на дно саркофага и не чувствуя ног. Шея стала как будто тряпичная, рот приоткрылся.

Любовь, отрешенно думал он. У Любви обличье Богочеловека.

— Ты скажешь, — продолжал Яго, — что не выдержишь вида крови, что не сможешь убить собственного ребенка. Но я обещаю тебе, что ты не дрогнешь. Более того, я обещаю, что этот поступок освободит тебя, дарует тебе такую власть, такое наслаждение этой властью, о которых ты и не подозревал. Любое животное способно давать жизнь себе подобным, но только мы способны снова и снова даровать жизнь себе самим.

Бернард лежал неподвижно. Глядя в пустоту. Обличье Богочеловека, думал он.

— Клянусь тебе, Бернард, я стану твоим вторым «я». Я уже стал твоей сущностью — ты не можешь не чувствовать этого. Ты уже представляешь себе, как заносишь нож над телом младенца, не боясь греха, не боясь наказания. Ты берешь эту кровь ради того, чтобы жить самому. И это возбуждает, не правда ли, Бернард?

Бернард лежал молча, не шевелясь, не чувствуя ног, не чувствуя рук. Любовь является в обличье Богочеловека.

Как вдруг губы его шевельнулись, и с них сорвалось слабое, как дыхание:

— Да.

Ему показалось, он услышал вздох облегчения.

— Понимаешь, — снова зазвучал обволакивающий как дым, завораживающий голос, — для нас нет никаких запретов. Мы можем быть откровенны друг с другом, мы можем не скрывать друг от друга своей истинной сущности. А теперь — позволишь ли ты мне выпустить тебя? Позволишь ли освободить тебя из этой каменной темницы? Согласен ли ты отправиться со мной — ненадолго? Согласен ли стать частью моей жизни? Дашь ли мне шанс объяснить тебе твое предназначение?

Любовь, любовь, бессмысленно крутилось в голове Бернарда. По щекам его катились слезы, но он не замечал этого.

— Так ты согласен?

— Да, — ответил Бернард.

Послышался отвратительный скрежет. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, но он все же посмотрел наверх. Крышка саркофага пришла в движение.

Теперь Бернард слышал несколько голосов, кто-то там, наверху, переговаривался друг с другом. Натужное кряхтенье. Снова скрежет.

Внезапно по его глазам, словно лезвие, полоснула полоска серого света. Он крепко зажмурился, и перед глазами у него вспыхнули и поплыли красные круги. Прохладный воздух омыл лицо, и он машинально принялся ловить его ртом, вбирать всем телом, всеми своими порами.

Из груди у него вырвался слабый стон.

Он пошевелился, открыл глаза. Полоска света стала шире. Воздух был подобен глотку живительной влаги в безводной пустыне. Бернард глотал и глотал его, не переставая, и в каждой клеточке его тела нарастало ощущение неземного блаженства. Даже боль в висках, даже ломота в суставах казались восхитительным обещанием жизни. Вечной жизни.

Плечи у него задрожали, и он заплакал, но на сей раз это были слезы счастья. Постепенно взгляд его пробился сквозь каскад слез и света. Свет дробился и сверкал, расцветал букетами фейерверков, проливался ливнем, растекался ореолом радужного сияния.

И в центре — в самом центре этого ореола — вдруг возник Яго.

Бернард не мог бы определить, чего в его душе больше — неистового ликования, охватившего его в тот момент, когда сдвинулась каменная крышка, или тихой радости, затеплившейся в сердце, когда он наконец увидел это продолговатое лицо с резкими, правильными чертами в обрамлении длинных темных волос. Глаза, как и голос, были холодные, подернутые туманной дымкой, в них угадывались ум и спокойная уверенность в себе. В уголках губ притаилась мягкая, приветливая улыбка.

Это был его отец.

— Теперь, со мной, — сказал Яго, и голос его лился вместе с лучистыми потоками света, — тебе больше не придется стыдиться самого себя.

Бернард попытался кивнуть.

— Любовь… — беззвучно, одними губами, прошептал он и лишился чувств.