— Я никуда не поеду!

Голос Софии звенел, словно воздух, рассекаемый кавалерийской шашкой. Она не раз видела, как, заслышав этот звон, мужчины втягивали головы в плечи и опускали глаза, как будто желали проверить, все ли у них на месте. Именно таким голосом она обращалась теперь к Ричарду Шторму, который, присев на корточки, рылся в ее миниатюрном холодильнике.

— Ничего более нелепого я в жизни не слышала. В этом нет никакой необходимости. Это жестоко — глупо, наконец. Нет, я никуда не поеду.

— Слушай, я давно хотел тебя спросить, — сказал Шторм, не поднимая головы. — В этой стране есть какой-то склад или что-нибудь в этом роде, где вы, англичане, храните вторые половинки своих холодильников?

София покраснела от негодования:

— Не смей! Не смей притворяться, будто ты ничего не слышишь.

— Я не притворяюсь. — Шторм засунул руку в недра холодильника. — Просто не обращаю внимания. А это, знаешь ли, не так просто, учитывая, что я тебя люблю. И единственное мое желание — заставить тебя радостно петь песни, танцуя на зеленом лугу и разбрасывая вокруг маргаритки. Но ты сама обратилась ко мне за помощью, и мне кажется, тебе следует пересмотреть свою позицию.

— Ни за что. — София скрестила на груди руки, всем своим видом демонстрируя непоколебимую решимость.

— Можно мне это съесть? — спросил Шторм, обнаружив в холодильнике пластиковую тарелку с куском холодной курицы.

София, не удостоив его даже взглядом, кивнула:

— На здоровье.

Шторм тяжело поднялся, вышел в столовую, где у длинного обеденного стола, напротив задернутых гардинами дверей на балкон, стояла София. С первого взгляда было ясно: она разгневана не на шутку.

— Я говорю серьезно! — крикнула она. — Я не собираюсь ничего пересматривать.

— Послушай, а мне что прикажешь делать? — спросил Шторм. — Взвалить тебя на плечо и тащить в Белхем силой? Это было бы весело, но я не хочу заработать грыжу. — Он поставил тарелку на стол и принялся сдирать полиэтиленовую пленку.

— По-моему, твоя подружка просто чокнутая, — сказала София.

Шторм рассмеялся.

— Мне кажется, эта Харпер все время играет в какую-то дурацкую игру. Не знаю, что она там думает про какой-то заговор, только моя мать здесь совершенно ни при чем.

— Согласен, Харпер немного с приветом. Но в конце концов она всегда оказывается права. У тебя не найдется чего-нибудь вроде кока-колы?

Этот вопрос сбил Софию с толку. Она потерла ладонью лоб.

— Не знаю. Нет. Кажется, в шкафчике, слева от раковины, стоит какая-то газировка.

Однако Шторм не двинулся с места и лишь рассеянно массировал руку. Он никак не мог отдышаться. Только теперь София обратила внимание, какой изможденный у него вид. Темные круги под глазами. Осунувшееся лицо, впалые щеки. Она вдруг почувствовала невыразимую нежность и в который уже раз заметила странную вещь: что бы Шторм ни сказал, она готова расплакаться от умиления на его груди. Эта его наивная влюбленность. Идиотское, чисто американское, простодушие. Даже в том, что он совершенно не реагировал на ее гнев, было что-то подкупающее, милое.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, с тревогой наблюдая, как он возвращается на кухню. — У тебя усталый вид.

Шторм не ответил.

— Ты не должен позволять этой старухе помыкать собой. Она в могилу тебя сведет своими глупостями.

— Ты намекаешь на мой почтенный возраст? — Шторм извлек из шкафчика бутылку. — Слушай, может, тебе просто неловко, что ты встречаешься с таким старикашкой?

— Вздор. Никакой ты не старикашка. Меня вполне устраивает твой возраст.

— Может, тебя смущает, что я недостаточно воспитан?

— Ничего страшного. У тебя полно других положительных качеств.

Шторм рассмеялся. Затем покачал головой и посмотрел на нее, как… София не могла выразить словами, как он на нее посмотрел. Она физически ощущала излучаемое этим человеком тепло.

— Я люблю тебя, очень люблю, — сказал Шторм. — По-моему, ты лучшая женщина на свете.

София подавила улыбку:

— Что ж, меня это вполне устраивает. Я с радостью представлю тебя своим знакомым.

— Ба!

— Да-да. И ты прекрасно знаешь, что дело вовсе не в тебе.

— Мне нужна открывалка.

— Она в…

— Ладно, я понял, — перебил он ее, выдвигая ящик и доставая оттуда открывалку. — Готово. Кто-то должен сообщить этим шутникам, как ловко я открываю бутылки.

Шторм неторопливой походкой вернулся в столовую, на ходу потягивая воду из горлышка. София наблюдала за ним и вдруг поняла, как много значит для нее этот мужчина и какую власть он над ней имеет. Власть, которую она добровольно вручила ему. Вначале она сочла его просто недалеким малым. Мелким американцем. Однако постепенно выяснилось, что у этого американского мелководья нет дна. Ричард Шторм умел не обращать внимания, умел смотреть сквозь пальцы. На ее неудавшееся самоубийство. На ее проблемы в постели. На ее несносный характер. И он — ненавязчиво — приучил ее к тому, что она может на него положиться.

— Моя мать не совершала ничего предосудительного, Ричард, — сказала София, отметив про себя, что в ее тоне внезапно появились умоляющие нотки.

Шторм пожал плечами. София готова была разрыдаться. Он даже не посмотрел на нее. Сел за стол. Подвинул к себе тарелку, солонку.

— Ты собираешься есть руками? — спросила она, подходя к серванту. Из одного ящика она извлекла нож и вилку, из другого — полотняную салфетку.

Шторм уже впился зубами в куриную грудку, но взял приборы и молча положил на колени салфетку. Затем он еще раз посолил курицу и с удвоенной энергией набросился на еду, вооружившись ножом и вилкой.

София стояла сзади, разглядывая его русые волосы.

— Не смей этого делать, — заявила она вдруг.

— Что? — буркнул Шторм, не переставая жевать. — Я ем. У нас принято делать это именно так.

— Я говорю: не смей думать об этом. О чем ты сейчас думаешь.

Шторм отложил в сторону нож и почесал затылок.

— Моя мать была… прекрасной женщиной — великодушной, доброжелательной. Тебе всякий скажет. Всякий. Уверена, она не имеет никакого отношения к… планам твоих знакомых. И ехать в Белхем-Грейндж, чтобы расспрашивать отца о трагедии, которая произошла двадцать лет назад… Возможно, он не ангел. Возможно, когда-то он занимался сомнительными операциями. Я даже не знаю этого наверняка…

— В том-то все и дело. — Шторм обернулся и посмотрел ей в глаза. — Ты не знаешь наверняка. Понимаешь?

София отпрянула, но Шторм схватил ее за руку.

— Ты не знаешь наверняка, — продолжал он, поглаживая ее ладонь, — и это гложет тебя. Ты не можешь об этом думать и не можешь думать ни о чем другом. Ты не знаешь наверняка, а потому не можешь забыть. Ты не можешь забыть о том, чего не знаешь наверняка. Понимаешь? Поэтому ты должна решиться и обо всем расспросить отца. Иначе ты останешься такой же… такой же отмороженной.

София отняла у него руку и обхватила себя за плечо:

— Это просто… Я понимаю… ты говоришь о… сексе. Для меня это не имеет большого значения.

Шторм скомкал льняную салфетку и бросил ее на стол. Медленно поднялся из-за стола и повернулся к Софии. Они стояли почти вплотную друг к другу.

— Я говорю о том, что ты постоянно страдаешь от депрессии. Я говорю об этих твоих черных полосах. О том, что толкает тебя на безумные поступки.

София снова — еще более остро — почувствовала его власть над ней.

— Ричард, я не хочу этого делать. — София не верила своим ушам: она умоляет его! — Обращаться к отцу с подобной просьбой… это будет слишком… больно.

— Больно? — Шторм поднял руку и ласково погладил ее по голове. — Прости, но разве не ты на моих глазах сиганула с балкона? Это было не больно?

— Я сейчас об отце. — София посмотрела ему в глаза. — Он пожилой человек. Он уже не так силен, как кажется. Как ему кажется. Он уже не так независим. Он еще жив… — «Лишь благодаря моему высокому мнению о нем», готово было сорваться с ее языка, но она осеклась, внезапно подумав о том, что сама еще жива лишь благодаря высокому мнению о ней Шторма, что она позволила себе такую роскошь. И ей было страшно представить, что может произойти, если он все-таки настоит на своем. — Зачем ворошить прошлое? Зачем бередить старые раны? Какой смысл?

Шторм взъерошил ей волосы.

— Смысл в том, чтобы у тебя появилась собственная жизнь.

— У меня уже есть жизнь.

— У тебя должна быть прекрасная жизнь. Настоящая жизнь, София. С музыкой и гонками на колесницах. Чтобы в душе у тебя — в голове — танцевали Джинджер и Фред. Это важно. Поверь мне, детка. Я знаю. — Софии показалось, он хочет что-то добавить, что-то свое, очень личное. Но Шторм помолчал, затем опустил глаза и добавил: — Потому что жизнь коротка. В самом деле. Нам отпущен слишком короткий срок, и мы должны прожить его шумно и весело.

София упрямо вздернула подбородок:

— Не понимаю, о чем ты.

Шторм посмотрел вокруг, и его взгляд остановился на столе.

— Посмотри… — Он взял со стола солонку. Отвинтил металлическую крышку, облизнул указательный палец, сунул его в соль. Снова поставил солонку на стол, подошел к Софии и поднес палец с налипшими на него белыми кристалликами к ее губам. — Видишь?

София часто заморгала, недоумевая.

— Что?..

— Тш-ш-ш. — Палец коснулся губ, затем проник в ее рот. На языке появился вкус соли. София боялась пошевелиться и не могла оторвать глаз от Шторма — словно пронзенная его взглядом.

Шторм вынул палец. София облизала губы, на нёбе остался солоноватый привкус.

— Что?.. — повторила она, точно завороженная. — Это всего лишь соль.

— Именно, соль! — торжественно объявил Шторм. — Соль! Понимаешь? Это… как в «Близких контактах». Когда с небес спускается космический корабль, огромный, как целый город. Как в «Крепком орешке», когда здание просто взрывается — бабах! — и все летит к чертям. Это и есть соль.

София покачала головой. На глаза у нее навернулись слезы.

— Постой, постой, — сказал Шторм. — Дай-ка и мне попробовать.

Он обхватил ее лицо ладонями и привлек к себе. Прижался губами к ее рту. София разомкнула губы, и его язык скользнул внутрь.

София снова ощутила вкус соли, вкус съеденной им курицы и тепло его языка. Она была в смятении, мысли путались. И вдруг она осознала — со страхом и тоской, — что сделает все, о чем бы он ни попросил. Они снова и снова будут возвращаться к этому разговору, они будут говорить об этом ночь напролет. А потом поедут в Белхем-Грейндж.

Шторм отпрянул, но его ладони по-прежнему сжимали ее лицо.

— Соль, — хрипло прошептал он. — Ты должна жить, София. Жить. Это моя единственная просьба.