Когда Харпер добралась до дома и сняла в холле шляпу и плащ, ее ноги подкашивались от усталости. Поднимаясь по лестнице, она вынуждена была остановиться, чтобы передохнуть. С минуту она не двигалась, ухватившись за перила и прислонившись к стене.

Достигнув площадки третьего этажа, она замерла и заглянула в приоткрытую дверь, которая вела в комнату Бернарда. Бернард спал. В глазах Харпер появилось несвойственное ей выражение сентиментальной грусти и материнской нежности.

У кровати возвышалась бутылка «Гилбиз»; в пепельнице лежало несколько окурков: от них явно тянуло марихуаной. Бернард понимал, что все это выглядит ребячеством. Однако он чрезвычайно редко спал в собственной постели, а потому опасался, что это обстоятельство выдаст его с головой, — он не хотел, чтобы Харпер видела его слабость, не хотел, чтобы она догадалась, что он беспокоится за нее и что он напуган.

Потому-то он и решился на маленькую мистификацию. Со спиртным и наркотиками. Оставил включенным стоявший в изножье кровати телевизор, на экране которого теперь мелькали беззвучные картинки. Сам же принял предсмертную позу Чаттертона, в которой поэт был изображен на известной картине: тело распростерто на кровати, рука эффектно свисает к полу. Из открытого рта Бернарда доносилось убедительное похрапывание. Из-под полуопущенных ресниц он видел, как Харпер остановилась, как заглянула в комнату, как странно посмотрела на него. От глаз Бернарда не укрылось, какой изможденный у нее вид. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, хотя в душе он трепетал от ужаса и возбуждения: она видела его!

Харпер поднялась в мансарду. В свою келью. Шкаф, забитый книгами, разбросанные повсюду старые газеты, фотографии. Узкая кровать, кресло-качалка. Избавившись от трости и сумки, она неуклюже наклонилась, чтобы зажечь огонь в газовом камине, затем, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, устремив задумчивый взгляд на синие язычки пламени.

Кресло плавно покачивалось. У Харпер мелькнула мысль: а не поплакать ли ей в одиночестве, не оплакать ли свои грехи, свою слабость, свою неудавшуюся жизнь. Но даже на это у нее не осталось сил. Она слишком устала. И скорбь ее была слишком глубока, чтобы слезы могли утишить ее. А кроме того, ей еще предстояло кое-что сделать.

Она наклонилась и подняла с пола сумку. Достала трубку, табак. Затем извлекла конверт, который перекочевал в сумку из кармана плаща. Вынула из конверта рукопись и водрузила ее на колени.

«Что ж, по крайней мере ему также свойственно ошибаться», — с мрачным удовлетворением подумала Харпер. Он был уверен, что все копии рукописи уничтожены. Но дух Монтегю Роудса Джеймса спутал ему все карты.

Харпер поправила очки. Сунула в рот трубку. Не спеша раскурила. Покачиваясь в кресле, она вспомнила слова Яго: Я был здесь задолго до того, как в океане зародилась жизнь, и останусь здесь, когда земля обратится в пустыню, усеянную костями. Странные слова. Напыщенные. Глупые. Но от них веяло леденящим холодом.

Было тихо, только мерно поскрипывали разболтанные шарниры кресла-качалки. Тук-тук, тук-тук.

«Тайный механизм истории», — подумала Харпер.

И углубилась в чтение.