Отрывки из дневника Анрэ Орелли
19 сентября 1947 года
Меня зовут Анрэ Орелли. Сегодня мне исполнилось двенадцать лет. Отец подарил мне эту тетрадь и сказал: «Ты уже становишься взрослым, пора тебе начинать вести дневник. Записывай сюда события твоей жизни и мысли, которые придут в голову». Я пообещал папе, что сегодня же начну вести дневник, а он сказал: «Только не ленись и не забрасывай дневник. Потом, когда подрастешь, будет очень интересно читать о том, что тебя волновало много лет назад». И я дал себе слово, что буду вести дневник всегда-всегда, всю свою жизнь.
26 декабря 1947 года
Вчера было Рождество. Когда я был маленький, то очень любил этот праздник, всегда с нетерпением ждал каникул, веселья и подарков. Теперь все изменилось. После смерти мамы я стал совсем другим. Мама умерла два года назад, как раз в сочельник. С тех пор я не люблю Рождество. И в доме у нас в этот день всегда грустно. Мы вспоминаем маму и плачем. Даже у отца сегодня красные глаза, и он вытирает слезы. Я знаю, что маму забрал Господь и она теперь на небесах и счастлива. Но мне все равно очень плохо без нее.
15 февраля 1948 года
Вчера справляли День святого Валентина. Я сначала не хотел никому писать валентинок, а потом все-таки сочинил четверостишье и отправил письмо одной девушке по имени Эмма, по фамилии Штейн. Мне нравится, что у нее тонкая талия, большие карие глаза и длинные ресницы. И то, что она все время улыбается, не хихикает глупо, как некоторые другие девчонки, а просто улыбается, будто у нее радостно на душе. Эмма подруга Анны Фляйшман, они вместе учатся и дружат. Когда мы встретились сегодня днем на улице, Эмма ничего не сказала мне про валентинку, но покраснела и засмеялась. А Зигмунд потом говорил, что Анна ему рассказывала, как обрадовалась Эмма, получив от меня валентинку. И еще – будто бы Эмма сказала Анне, что я симпатичный и у меня красивый профиль. Я весь вечер сегодня пытался рассмотреть в зеркало свой профиль, но у меня ничего не получилось. Тогда я взял второе зеркало, маленькое, чтобы посмотреть сразу в два, но тут в комнату пришла тетя Ганна и спросила, что я делаю. И мне почему-то стало стыдно.
5 мая 1949 года
Вчера мы с отцом ходили в порт гулять. По дороге он показал мне домик на берегу, где когда-то, кажется, в 1911 году, бывал писатель Франц Кафка. Отец очень любит книги Кафки, и я тоже несколько раз пытался читать произведения этого автора, но, наверное, мне еще рано. Во всяком случае, я почти ничего не понял.
14 октября 1949 года
Сегодня умер отец. Не могу ничего писать.
20 января 1950 года
В школе нам задали написать сочинение на тему «Воспоминание детства». Обычно я не слишком силен в сочинениях, и вообще я больше люблю математику. Но сегодня у меня получилось хорошо. Учитель похвалил меня, а я даже решил переписать свое сочинение в дневник. Вот оно:
«Я отчетливо вижу себя в возрасте примерно трех лет – в синих рейтузах, в синенькой курточке с матросским воротничком и берете с большим помпоном. Мои глаза удивленно глядят на мир, где все живет и движется. Маленькая песчаная горка кажется мне Альпами, заросли лопухов – джунглями, а серый гусь, прогуливающийся у ворот, – невиданным чудовищем с длинной-предлинной шеей.
Но больше всего меня интересует колодец. Он уже давно манит меня, несмотря на запреты взрослых. Они говорят, что там живет страшный-престрашный волк. Волк тащит к себе в колодец непослушных маленьких детей и там их съедает.
Но я-то тут при чем, ведь я уже большой! Во всяком случае, мне так кажется.
Мне очень страшно и в то же время очень любопытно. Так хочется хоть одним глазком увидеть ужасного волка!
И вот наконец подходящий момент. Взрослые увлеклись разговорами (им только дай поговорить!), а я потихоньку сбегаю с крыльца и, озираясь, вприпрыжку мчусь прямиком к колодцу.
Я еще раз оглядываюсь – не заметили ли мое отсутствие – и, ухватившись руками за край сруба, лезу по трухлявым бревнам вверх. Вот голова моя уже у заветной цели. Распластавшись животом на бортике колодезного окна, я свешиваюсь и жадно смотрю вниз. Но никакого волка там нет! Только блестящая серая вода и мое смутное отражение в ней. Может, волк спрятался под водой?
Тут я слышу такой родной, до боли знакомый и ласковый голос моей мамы Марианны: «Анрэ, Анрэ…» Я тут же забываю и о волке, и обо всем на свете, сползаю вниз, на землю, и бегу к матери.
Она встречает меня на крыльце, подхватывает на руки, прижимает к себе и покрывает поцелуями, тихо приговаривая что-то, и я готов заплакать от звуков дорогого голоса, от ее запаха и тепла родного тела…
Позже, когда я уже вырос, мои тетки много раз рассказывали, что в тот момент все страшно испугались за меня. Мама чуть не закричала от страха, но отец зажал ей рот рукой и сказал вполголоса: «Тише, не кричи! Ты можешь напугать его своим криком, и тогда он сорвется и упадет. Позови его спокойно, как будто ничего не случилось».
Который раз, когда я слушаю эту историю, жуткий мороз продирает меня по коже. Я ужасаюсь от мысли, что моя жизнь могла бы тогда закончиться».
14 сентября 1950 года
Мне сегодня приснилось такое! Такое… Вспоминаю, а у самого даже щеки горят от стыда. Мне приснилось, что мы с Эммой Штейн гуляем по берегу озера Черезио, светит солнце, цветут цветы и вокруг – ни одной души. Эмма смотрит на меня карими глазами, смеется и вдруг начинает раздеваться, расстегивает пуговки, стаскивает через голову платье, снимает чулки, лифчик, трусики и остается совершенно голой. Я протягиваю к ней руки, трогаю ее, ласкаю – а она нисколько не противится, только смеется. Я обнимаю ее, заглядываю в лицо – и вдруг понимаю, что в моих объятиях не Эмма, а Марианна, моя мама! Но, что самое страшное, там, во сне, меня это нисколько не остановило, а наоборот, еще больше разожгло… Ужас, как стыдно. Я проснулся с бешено колотящимся сердцем и долго не мог прийти в себя. На постельном белье остались пятна…
Ни за что и никому на свете я не рассказал бы этот сон. Но и не думать о нем я тоже не могу. Как хорошо, что есть дневник, которому я доверяю все свои тайны!
30 апреля 1951 года
Сегодня самый худший день в моей жизни. Мы с Лисой – это прозвище моего друга Макса Цолингера – гуляли по парку и встретили Эмму Штейн под руку с Иоганном Готхельфом. Он что-то увлеченно рассказывал ей, а она смотрела ему в лицо и смеялась. Они были так заняты друг другом, что даже не заметили меня. Теперь понятно, почему, когда я звоню ей, ее мать говорит все время, что Эммы нет дома!
Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я хочу умереть, как мама и папа, и, наверное, сегодня же ночью покончу с собой. Вот только не решил, что лучше сделать – повеситься или утопиться в озере. Но и то, и другое так некрасиво… Жалко, у меня нет пистолета, тогда я бы застрелился. Как в кино.
14 августа 1952 года
Уже неоднократно я задумываюсь о том, откуда я есть. Не я, Анрэ, как существо с руками, ногами, а я – как определенный человеческий характер. Откуда взялись мои взгляды, кто и что оказало наибольшее влияние на становление моей личности? Это загадка загадок. А существует ли эта личность? Вот вопрос вопросов!
Христос был образованнейшим человеком и учителем. Гегель пишет в «Жизни Иисуса», что о формировании его личности с юных лет вплоть до тридцатилетия почти ничего не известно, кроме встречи с Иоанном Крестителем. И никто, видимо, не узнает, как текли мысли Иисуса, когда он подолгу уединялся.
И никто никогда так и не отгадает, откуда берется Человек со всеми его мыслями, чувствами, поступками, достоинствами и недостатками.
22 марта 1953 года
Сегодня по-настоящему весенняя погода, мы с Максом сбежали с последнего урока и целый день гуляли по городу. Я так люблю наш Лугано! Мне здесь так привольно и спокойно! Здесь я родился, здесь я, видимо, и умру. Впрочем, о смерти я не думаю. Думаю лишь о том, какой будет моя жизнь дальше. Скоро окончу гимназию и буду поступать в Бернский университет. Почему Берн? Не знаю. В Берне у меня нет ни знакомых, ни родственников. Но тем интересней жить в городе, в котором ни ты никого не знаешь, ни тебя никто не знает. Экзамены, конечно, трудные, но это меня не пугает. Занимаюсь математикой по усложненной программе. Берну скоро исполнится 760 лет. Какой древний! Но он всего лишь этап моей жизни, после которого (если я поступлю, конечно, в университет) я снова вернусь в Лугано. И прославлю и его, и себя.
7 июня 1953 года
Гейне писал в предисловии ко второму изданию своего «Солона»: «Говоря по совести, мне было бы приятно, если бы моя книга вовсе не появилась в печати. Дело в том, что после появления ее многие мнения мои о многих вещах… значительно изменились, и многое такое, что я утверждал тогда, противоречит теперь моим убеждениям. Но стрела не принадлежит стрелку, после того как он спустил ее с лука».
Как это верно. Так что нет ничего страшного в том, если я в чем-то ошибаюсь, что-то не так понимаю. А как нужно понимать? Так или эдак? Кто в этом разберется? Иногда мне кажется, что я вообще ни черта не могу понять, любой пустяк видится мне мировой загадкой. Хотя бывали моменты, когда я чувствовал себя таким же счастливым, как Капабланка, чемпион мира по шахматам, в то время как другие не могли отличить пешку от слона.
11 сентября 1954 года
Начинаю описывать свои прогулки по Берну. Около двенадцати часов на Ратушной площади собирается народ. Старики и молодежь рассаживаются на зеленые скамейки, некоторые, расстелив газету, устраиваются на каменных парапетах, расположенных вдоль ровно подстриженных газонов. Ровно в двенадцать на колокольную башню поднимается старик. Ему уже 80 лет, но он бодр, хотя, по его словам, трудно каждый день преодолевать 376 ступенек по узкой винтовой лестнице, ведущей на самый верх башни, где установлены колокола разных размеров. Каждый день в двенадцать часов, невзирая на погоду, он преодолевает эти 376 железных перекладин, чтобы доставить своим землякам и туристам радость игрой на колоколах.
Колокола причудливо звонят, образуя мелодию, которая летит над домами, над ратушей, над готическим собором, над новым и старым городом…
29 января 1955 года
Читаю «Дневники» Франца Кафки. Оказывается, он и правда бывал в Лугано, в Порто Цезарио. Останавливался в гостинице «Бельведер». А как он рассуждает о Тессинском кантоне (общее население: две трети – немцы, одна треть – французы и итальянцы). Тем не менее Лугано хочет отделиться от Швейцарии, как итальянский кантон! Но немцы против. Их большинство – две трети. В префектуре, в банках, в ресторанах. Нет, в последних преобладают итальяшки. Они лучше готовят.
Но сейчас речь не об этом, а о том, что отец был прав. Похоже, Кафка действительно бывал в том домике на берегу озера, ну там, где бордель. Как он описывает жизнь проституток! В глубине переулков Милана он увидел светящуюся вывеску над борделем: «Al vero Eden». На верхнем этаже одного дома углядел (ну и глазастый!) девушку, прислонившуюся к решетке. А еще – толстуху в прозрачном платье, сквозь которое виднелся бесформенный живот «над и между расставленными ногами». А еще – женщину, фигура которой походила на памятник; она засовывала в чулок только что заработанные продажей тела деньги. Как замечательны описания заведений, в которых, несомненно, бывал Кафка: «У нас в борделях немецкие женщины на какое-то время отчуждают своих гостей от их нации, здесь это делают француженки. Возможно, тут проявляется недостаточное знание местных отношений». Еще запись: «Бегал за проститутками на Соборной площади и в галерее. Утром извинялся перед Максом за бордель».
До «Дневников» Кафки я прочитал его же «Письмо к отцу» и «Превращение». Нахожусь под сильным впечатлением. Как хотел мой отец, чтобы я прочитал эти произведения, а я тогда еще не дорос до понимания подобных фантазий полусна-полуяви… Однако о «Письме» мы бы с ним поспорили: этот поразительный документ заслуживает обязательного чтения родителями, если они хотят знать, как не надо воспитывать детей. Впрочем, отец это всегда понимал и так…
Скорее бы вечер. Мне не терпится обсудить все это с Наташей.
17 марта 1955 года
Наташа пытается учить меня русскому языку, но мне это дается с трудом. Хотя, должен признать, язык у них действительно уникальный, в нем каким-то непостижимым образом сочетаются резкость и мелодичность, сложность и простота. Он очень разнообразен, это чувствуется во всем, даже в географических названиях. «Петербург» звучит привычно, «Москва» – непонятно. А есть еще Самара, Курск, Орел и даже название, которое я никак не могу выговорить, – «Мценск».
4 апреля 1955 года
Вчера мы с Наташей были в костеле Св. Иоанна и стояли там, зачарованные звуками органа, доносившимися, казалось, отовсюду: их излучали и черные пюпитры, за которыми на таких же черных скамейках, положив перед собою Евангелие, сидели прихожане, и сами скамейки, и лепные ангелы, и святая Бернадетта, скорбно опустившая глаза и скрестившая пальцы рук в каком-то экстазе, и сам Спаситель на ярко-голубой иконе…
Я ощутил удивительное душевное равновесие, готов был так и стоять здесь часами в углу костела и слушать ксендза, проповедующего на латыни.
Совсем недавно костел реставрировали. Для лепки фигур внутри собора использовали сырые яйца, дабы придать скульптурам вековую прочность. Так вот, все это время в округе нельзя было найти ни одного яйца!
Затем мы вышли на улицу. Моросил мелкий весенний дождик, и воздух был напоен ароматами наступающей весны. Правда, деревья стояли еще в девственной наготе, но кое-где почки уже набухли и даже появились первые листочки. Это придавало серому облику города живой оттенок. Но я уже знал, что Берн только тогда Берн, когда приходит осень и стоит сырая, дождливая пора.
21 июня 1958 года
Этот день в моей жизни стал днем возвращений. Во-первых, я вернулся домой, в Лугано, а во-вторых, после долгого перерыва возвращаюсь к ведению дневника. Последние два с небольшим года жизнь моя была слишком насыщена событиями – Наташа, наш ребенок, смерть ребенка, их отъезд… Все это было настолько бурно и тяжело, что я как-то невольно забросил дневник. И постоянно испытывал странное чувство, будто кого-то предал. Впрочем, ничего удивительного, я же дал слово отцу, что никогда не перестану вести запись своей жизни. И хотя та коричневая клеенчатая тетрадь, которую он подарил мне на двенадцатилетие, давно исписана, я бережно храню и ее, и ее последовательниц. Они были со мной в Берне, и теперь, возвратившись домой, я первым делом вынул их из чемодана и поставил на книжную полку над столом.
17 ноября 1958 года
Свершилось! С сегодняшнего дня мы с Зигмундом официально становимся владельцами «Лугано-Прайвит– банка». Все это казавшееся бесконечным хождение по инстанциям, оформление документов, добывание ссуд, ремонт помещения и прочая волокита наконец-то закончены! Я так устал, что пока даже не испытываю ни радости, ни облегчения. Наверное, просто не могу поверить в то, что все, наконец, закончилось. Но Зигмунд говорит, что обычно так и бывает. Пройдет время, и я все осознаю. А вообще так чудно! Анрэ Орелли и Зигмунд Фляйшман – банкиры. Умереть не встать!
31 августа 1959 года
У нас гостят проездом родственники – Клаус и Агнесс Верфель с детьми (Клаус – сын брата отца моей матери и теток). Весь вечер расспрашивали меня о моем банке: насколько успешно идут дела? Трудно ли этим заниматься? Все ли получается так, как я задумал? Иногда вопросы ставили меня в тупик. Конечно, на деле все оказалось совсем не так легко, живо и интересно, как нам с Зигмундом казалось за бутылкой вина в первый вечер… Трудности и препятствия возникают на каждом шагу, нам обоим не хватает знаний и опыта. Иногда совершенно не знаешь, как поступить. Но все-таки нам везет. Возможно, все дело в интуиции Зигмунда. Но, так или иначе, мы еще ни разу не приняли решения, о котором пришлось бы потом пожалеть. Так что жаловаться пока не на что.
4 ноября 1963 года
Вчера похоронили Зигмунда. Иногда мне кажется, что меня преследует какой-то злой рок… Мне еще нет тридцати, а уже довелось похоронить столько дорогих сердцу людей. Несмотря на отвратительную погоду, на кладбище собралась целая толпа. Евреи, немцы, итальянцы – все пришли проводить моего друга, сказать несколько слов о том, каким замечательным человеком он был, поддержать семью: вдову, маленьких дочерей, сестер. На бедных женщин нельзя было смотреть без слез, так они убивались по покойному…
Когда гроб почти засыпали землей, снова пошел дождь. Стоявшая рядом со мной женщина в шляпке с вуалью сказала, что это знак свыше – небеса вместе с нами оплакивают Зигмунда. Женщина показалась мне знакомой. Я заговорил с ней и понял, что это Эмма Штейн, вернее, теперь уже Эмма Айзенберг – она давно вышла замуж и покинула Лугано, но приехала на похороны Зигмунда. С кладбища мы ушли вместе и провели вместе ночь. Когда-то я бы и мечтать о таком не смел… А теперь на душе только горечь. Впрочем, я благодарен Эмме за эту ночь. Ей удалось хоть немного отвлечь меня от мыслей о моей невосполнимой утрате. Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к тому, что Зигмунда больше нет рядом.
10 марта 1980 года
Сегодня на собрании служащих моего банка зашла речь о конкуренции. Один из клерков, молодой парень, разразился пламенной речью.
«Для нас такого понятия не существует, – заявил он. – В городе у «Лугано-Прайвит-банка» нет никаких конкурентов! Все давным-давно отстали от нас и плетутся в хвосте».
Я улыбнулся его наивности. Но счел нужным изобразить негодование: «Никогда так не говорите! Я сейчас скажу вам вещи, которые вы и без меня понимаете, но боитесь себе в этом признаться. Ведь конкуренция может быть не только внешней, но и внутренней. Банк – это система, где есть вертикали власти. В каждой вертикали существует человек, который находится на вершине. Таких людей несколько. Насколько бы они ни выглядели близкими друзьями, сидя за одним столиком в кафе и поглощая ленч, – на самом деле это совершенно разные люди, отличающиеся необыкновенной бесчувственностью по отношению друг к другу. У каждого из них своя карьера, свои бонусы. И если шеф банка приподнимется из-за стола и скажет: «Друзья мои, вот вам вилки, сражайтесь!» – уверяю вас, тот, кто останется жив, получит бонус сто процентов. Это и есть конкуренция в чистом виде. Но нам-то сто процентов нужно поровну поделить на тех, кто работает в банке… Не поровну, тут я, конечно, погорячился, а по справедливости. Конкуренция в родном коллективе не должна превращаться в войну за выживание! Зависть не может стать главным двигателем в машине банка. Конкуренция должна принимать формы взаимовыручки, взаимоподдержки, взаимной любви, наконец».
Воцарилось гробовое молчание – похоже, мои сотрудники были ошарашены. Первым очнулся все тот же молодой клерк:
«А если я скажу, что вы несправедливы, недодали мне причитающегося бонуса? Что тогда?»
«Тогда я вызову вас к себе и устрою головомойку за то, что вы вмешиваетесь в мои дела, – я обвел притихших сотрудников внимательным взглядом и улыбнулся: – Я действительно вызову вас в кабинет, разберусь досконально, и вы мне поможете в этом, – и, если я был не прав, попрошу у вас извинения».
В комнате снова воцарилась тишина. Потом Карл, один из моих заместителей, попытался перевести разговор на менее животрепещущую тему:
«Так как же все-таки с внешними конкурентами? Их нет или они есть?»
Я ответил:
«Нужно иметь на них нюх. Мы думали, что «Банк Принципиаль LMT» – наш надежный партнер по продвижению на рынок кассетных магнитофонов. А что вышло? Они нагло обскакали нас на повороте, и рынок оказался в их руках!»
«Словом, нужно постоянно держать себя в тонусе?
«Нужно держать себя в руках. Это прежде всего. Когда нас пригласили на банкет по случаю двадцатилетия «Банка Принципиаль», я пришел, сказал несколько прочувственных слов в их адрес, мы выпили с директором банка по фужеру дорогого вина, поговорили с ним о том, как нелегка жизнь, но я ни словом, ни намеком не дал понять, что мы недовольны тем, как они поступили с нами. Марку нужно держать. Но это не отменяет необходимости поквитаться с предавшим нас партнером. Это ясно? То, о чем мы с вами говорили, – это война, кровопролитный бой, хотя он идет неслышно».
26 июля 1982 года
Уже несколько дней со мной настойчиво искал встречи некто Михель Гавликовский, польский еврей. Сегодня мы, наконец, встретились и поговорили в кафе напротив храма Santa Maria Degli Angiol. Просидели больше трех часов. Скользкий тип этот Гавликовский, но сделанное им предложение насчет России выглядит очень заманчиво. В Советах положение нестабильное, функционеры чуют грядущие перемены и стараются пристроить свои деньги в банках за рубежом. Надо как следует все обдумать. И посоветоваться с Максом Цолингером, он очень толковый юрист.
1 марта 1983 года
Решено – я все-таки еду в Россию. Проведу там около двух месяцев, побываю в Москве и Ленинграде, а также во многих провинциальных городах с непривычными названиями – Кострома, Гжель, Рязань, Елец, Тамбов… И в том, так любимом Наташей Мценске. Разумеется, официальной причиной моего визита названы не дела, а стремление познакомиться с экспозицией русских музеев. Но только я один знаю о тайной причине своей поездки. Нет, это не переговоры с русскими функционерами – потенциальными клиентами моего банка. Это все еще теплящаяся в глубине души надежда разыскать Ее.
21 марта 1983 года
Сегодня посетил Музей изобразительных искусств, который русские почему-то называют Пушкинским, хотя никакого отношения к этому поэту музей не имеет. Потрясен шедеврами, которые довелось там увидеть. Особенное впечатление произвела на меня «Муза» Анри Руссо, я летел к ней окрыленный, как школьник на первое свидание. Провел почти целый день, глядя на Мари Лорансен, увековеченную Гийомом Аполлинером, на ее могучий торс в платье с оборками, на ее неуклюжую фигуру и ощущал нечто волнующее, серьезное и даже патетическое…
30 апреля 1983 года
Я в городе, о котором несколько раз упоминала Наташа и чье название я все-таки научился произносить – Мценск. Познакомился в музее с удивительным человеком. Это русский художник Семен Баклашев. Увидев, с каким интересом я рассматриваю картины примитивистов, он подошел, вежливо поздоровался и заговорил со мной на неплохом немецком. Мне он понравился с первого взгляда. Мы долго беседовали о живописи и архитектуре. Семен поразил меня отличным знанием зодчества Цюриха, Берна и даже моего родного Лугано. Этот русский знает имена швейцарских архитекторов, как имена близких родственников. Он рассказал, как встречался с разработчиками проекта железнодорожного вокзала в Берне, талантливыми молодыми ребятами, и узнал от них, что при расширении вокзала необходимо было снести часть близлежащего парка площадью около гектара. Перед проектировщиками встала задача возмещения городу причиненного экологического ущерба, и тогда было принято неординарное решение: сохранить часть старого парка, использовав конструкцию в виде монолитных железобетонных труб на крыше нового вокзала. И таким образом в центре Берна появились помещения для закрытых автостоянок под новым парком и кафе над ними – среди деревьев. Я был потрясен. Русский парень, никогда не бывавший в моей стране, сумел рассказать что-то новое о Швейцарии мне, ее коренному жителю! Я очень люблю бернский вокзал, не раз уезжал оттуда домой, в Лугано, и, казалось, знал о нем все…
Рассказывал Семен и о себе. Он мечтал поступить в архитектурный институт и, хотя это сразу и не вышло, все еще не отказался от своих планов, несмотря на то, что в этом году уже заканчивал обучение в другой области.
Мне посчастливилось увидеть картины Семена, и это стало настоящим откровением для меня. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного! Я вдруг с удивительной остротой почувствовал, как во мне приходит в равновесие некая субстанция, называемая обычно душой, та самая субстанция, что смутно беспокоит тебя и тревожит, когда ты не знаешь, что с собой дальше делать, куда идти, чего добиваться. Картины Семена Баклашева странным образом подействовали на меня. Глядя на них, я вдруг впервые… может быть, не понял, но приблизился к тому, чтобы понять Наташу в ее упорном стремлении вернуться в Россию. Действительно, русским дано свыше нечто такое, что недоступно людям других национальностей, в том числе и нам, жителям успешных и благополучных стран.
16 мая 1983 года
Все еще нахожусь под впечатлением от поездки в Россию. Какая удивительная страна… Жизнь там очень тяжелая, чтобы не сказать – страшная. Тоталитарный режим, повальная цензура, люди боятся сказать лишнее слово, многие не решались даже заговорить со мной, иностранцем! Отсутствие элементарных бытовых удобств, пустые прилавки в магазинах, особенно в провинции, там просто почти что голод. А как безобразно одеты русские! Особенно это почему-то заметно на детях – все какое-то блеклое, некрасивое, мешковатое… Глядя на русских детишек, я постоянно вспоминал свою Анжелу, и у меня даже слезы наворачивались на глаза. Наверное, я скорей бы умер, чем нарядил своего ангелочка в подобное тряпье!
И при всем при этом – какие там потрясающие люди! Насколько своеобразной, неповторимой красотой отличаются женщины! Ни в одной стране мира я не встречал столько красавиц на любой вкус – и высокие, и миниатюрные, и с пышными формами, и стройные, как деревца, и белокурые голубоглазые северянки, и смуглые черноокие дочери юга… Идешь по улице или едешь в метро – и только и делаешь, что крутишь головой направо и налево…
А сколько в России талантов! Их актеры, танцовщики, музыканты – обычные рядовые, не знаменитости – не могут не вызывать восхищения. Я уже не говорю о русских художниках, похоже, каждый второй из них отмечен Всевышним…
3 июля 1983 года
Софи почти не бывает дома. Последний раз она заявила: «С тех пор как ты вернулся из Советского Союза, тебя точно подменили! Ты совсем чужой!» А мне остается только удивляться тому, насколько же она, оказывается, недалекая. Разве ж дело в России? Просто уже давно пора перестать обманывать самих себя и признаться, что мы стали чужими друг другу. Та вспышка страсти, что ослепила нас когда-то, погасла, и теперь нас связывает только Анжела. Единственное, что держит нас вместе, – дочурка, мой обожаемый ангелочек.
