Отец миссис Муни был мясник, и она была такой женщиной, которая умеет за себя постоять, – решительной женщиной. Она вышла замуж за старшего приказчика в отцовском деле и открыла мясную лавку в районе Спринг-гарденс. Но едва его тесть скончался, как мистер Муни стал сбиваться с пути. Он пил, таскал из кассы, залез по уши в долги. Брать зарок с него было бесполезно: через несколько дней он все равно срывался. Он поднимал руку на жену в присутствии покупателей, закупал порченое мясо и всем этим окончательно губил дело. Однажды он ночью стал гоняться за женой с резаком, и ей тогда пришлось спать у соседей.

После этого они жили врозь. Она пошла к священнику, и тот разрешил ей разъехаться с мужем, сохранив при себе детей. Она не давала мужу ни денег, ни пропитания, ни крова, так что ему осталось только записаться в подручные к судебному исполнителю. Он был маленький и хлипкий пьянчужка с беловатым лицом, беловатыми же усиками и беловатыми бровями, которые выглядели как нарисованные над маленькими воспаленными глазками в розовых жилках. Целыми днями он сидел в конторе пристава в ожидании поручений. Миссис Муни, женщина крупная и внушительная, забрала остаток средств из мясной торговли и открыла пансион на Хардвик-стрит. В сменявшейся части население пансиона составляли туристы из Ливерпуля, с острова Мэн, иногда и артисты мюзик-холлов; постоянным же составом служили клерки из дублинских контор. Она правила своим домом дошло и твердо, знала, когда поверить в кредит, когда проявить жесткость, а когда и закрыть глаза. Молодые люди из постоянного населения называли ее Мадам.

Молодые жильцы миссис Муни платили пятнадцать шиллингов в неделю за комнату и стол (обед без пива). У них были сходные вкусы, сходные занятия, и потому все они были друг с другом совершенно накоротке. Они обсуждали между собой шансы фаворитов и аутсайдеров. Сын Мадам, Джек Муни, служивший у комиссионера на Флит-стрит, пользовался дурной славой. Он обожал крепкую солдатскую брань и приходил домой обычно под утро. При встречах с приятелями у него всегда был в запасе забористый анекдот, а также с гарантией имелась какая-нибудь верная наводка – на добрую лошадку или на подходящую артисточку. Он распевал шутовские песни и умел драться. По воскресным вечерам в передней гостиной миссис Муни часто собиралось общество. Мюзик-холльные артисты вносили свою лепту, Шеридан играл вальсы, польки и импровизировал аккомпанемент. Кроме того, пела Полли Муни, дочка Мадам. Пела она следующее:

Полли была тоненькой девятнадцатилетней блондинкой с мягкими волосами и маленьким пухлым ротиком. У нее была привычка, говоря с кем-нибудь, вскидывать на него исподлобья взгляд своих серых с зеленой искоркой глаз, и тогда она выглядела как маленькая мадонна дурного поведения. Сначала миссис Муни послала дочь работать машинисткой в конторе зерноторговца, однако туда повадился ходить пропащий подручный пристава, являясь через день и требуя, чтобы его пустили поговорить с дочерью; поэтому она забрала ее оттуда и стала ей поручать работу по дому в пансионе. Поскольку Полли была чрезвычайно живой девушкой, имелось в виду препоручить ей заботу о молодых жильцах; кроме того, и этим последним приятно было присутствие юной женщины поблизости. Она, разумеется, флиртовала с молодыми людьми, но миссис Муни, у которой был острый глаз, знала, что те всего лишь проводят время, ни у кого из них не было серьезных намерений. Так тянулось довольно долго, и миссис Муни уже подумывала вернуть Полли за машинку, как вдруг стала замечать, что между дочерью и одним из молодых людей что-то все-таки происходит. Не входя ни с кем в разговоры, она стала наблюдать за парой.

Полли знала, что за нею следят, однако красноречивое молчание матери давало ясные указания. Мать и дочь ничего въявь не согласовывали, даже не обсуждали между собой, но хотя в доме уже пошли толки насчет романа, миссис Муни не вмешивалась. Поведение Полли начало становиться немного странным, а молодой человек явно чувствовал себя не в своей тарелке. И наконец, когда она решила, что верный момент настал, миссис Муни вмешалась. Она обходилась с моральными проблемами, как мясницкий топор с тушей, – а в данном случае ее решение было принято.

Стояло яркое воскресное утро в начале лета. Утро обещало жару, но задувал и свежий прохладный ветерок. В пансионе все окна были настежь, и поднятые рамы предоставляли кружевным занавескам свободно пузыриться наружу. С колокольни церкви Святого Георгия неслись беспрестанные звоны. Верующие группами и поодиночке пересекали круглый дворик перед церковью, и на цель их движения указывал их сосредоточенный вид, не менее чем те книжечки, что они сжимали в руках, затянутых в белые перчатки. В пансионе закончили завтрак, и стол в столовой был заставлен тарелками, на которых были потеки яичного желтка и кусочки беконного сала и беконной шкурки. Миссис Муни сидела в плетеном кресле и следила, как Мэри, служанка, убирает со стола. Она заставила Мэри собрать отдельно хлебные кусочки и корки, чтобы они пошли для хлебного пудинга во вторник. Когда стол был чист, хлебные остатки собраны, а масло и сахар заперты под замок, она стала восстанавливать в уме разговор, который произошел у нее с Полли прошлым вечером. Все было так, как она и подозревала; она ставила откровенные вопросы, и дочь давала откровенные ответы. Конечно, обе испытывали некую неловкость: мать – оттого, что ей бы хотелось, чтобы в ее реакции на известие не проглядывало ни грубости, ни потворства, дочь же – не только оттого, что такие темы у нее всегда вызывали неловкость, но еще и оттого, что она не хотела дать никакого повода думать, будто она, со своею мудрой невинностью, понимает подоплеку материнской терпимости.

Миссис Муни машинально бросила взгляд на небольшие позолоченные часы на камине, когда до нее сквозь ее мысли дошло, что колокола церкви Святого Георгия перестали звонить. Семнадцать минут двенадцатого: времени абсолютно хватало, чтобы провести разговор с мистером Дореном и успеть к короткой полуденной мессе на Мальборо-стрит. Она была уверена в своей победе. Начать с того, что общественное мнение было целиком в ее пользу: она выступала как оскорбленная мать. Она впустила его под свой кров, полагая, что он порядочный человек, а он попросту обманул ее гостеприимство. Ему было тридцать четыре или тридцать пять, так что молодость не могла служить ему оправданием, не мог он и оправдаться неискушенностью, поскольку повидал уже мир и жизнь. Было полностью ясно: он просто воспользовался юностью и неопытностью Полли. Вопрос к нему был один – как он искупит свою вину?

В данном случае искупление было необходимо. Для мужчины тут все было замечательно – он получил свое удовольствие и мог идти дальше как ни в чем не бывало, но девушке-то приходилось расплачиваться! Некоторые матери здесь удовлетворились бы просто какой-то суммой, она знала такие случаи. Но она так поступить не могла. Для нее только одно могло бы искупить потерянную честь дочери: законный брак.

Она еще раз пересмотрела свои козыри и послала Мэри сказать мистеру Дорену, что она желает поговорить с ним. Она чувствовала уверенность в победе. Он был серьезный молодой человек, не такой гуляка или горлан, как другие. Будь на его месте Шеридан, или Мид, или Бэнтам Лайонс, ее задача была бы куда трудней. Она не думала, чтобы он устоял перед риском огласки. Все постояльцы что-нибудь знали про завязавшуюся историю, некоторые уже присочиняли подробности. Кроме того, он уже тринадцать лет служил у крупного виноторговца-католика, и скандал мог бы, пожалуй, ему стоить места. Если же он согласился бы, все могло быть неплохо. Как она знала, он имел приличное жалованье и, по ее догадкам, имел вдобавок и сбережения.

Уже почти половина! Она поднялась и оглядела себя в трюмо. Решительное выражение на ее багровом крупном лице удовлетворило ее, и она подумала про тех известных ей матерей, которые оказались неспособны пристроить своих дочек.

Мистер Дорен был в это утро по-настоящему встревожен. Он дважды начинал бриться, однако рука так дрожала, что он не мог. Челюсти его окаймляла трехдневная рыжеватая щетина, а очки каждые две-три минуты запотевали и приходилось снимать их и протирать платком. Вспоминая свою исповедь вчера вечером, он испытывал острые страдания; священник вытянул из него все идиотские подробности его романа и представил его грех столь огромным, что в конце концов он был почти благодарен ему за оставленную лазейку в виде исправления ущерба. Ущерб был нанесен. Что теперь ему оставалось, кроме как жениться или бежать? Наплевать тут не выйдет. Об истории обязательно будут говорить, и его патрон обо всем обязательно узнает. Дублин – маленький городишко, тут все знают обо всех. Он почувствовал, как сердце его мягко куда-то ухнуло, когда в разгоряченном воображении ему представилось, как старый мистер Леонард требует своим дребезжащим голосом: «Пришлите-ка мне, пожалуйста, мистера Дорена».

Все долгие годы его службы будут угроблены! Все труды, все старания пойдут прахом! Прежде у него бывали, конечно, грехи молодости; он бахвалился своим вольнодумством, отрицал существование Бога перед трактирными собутыльниками. Но сейчас это все уже миновало и ушло… почти. Он еще покупал каждую неделю «Рейнолдс ньюспейпер», но исполнял все положенные обряды и девять десятых года вел размеренную жизнь. Средств на устройство дома ему бы хватило, дело было не в этом. А в том, что его семья смотрела бы на нее сверху вниз. Во-первых, был этот ее жалкий отец, а к тому же и пансион матери начинал пользоваться не слишком хорошей славой. У него мелькало, что его поймали в ловушку; представилось, как его приятели обсуждают историю и смеются над ним. Она действительно немного вульгарна, иногда она говорит «хочут», «потому как». Но что такое грамматика, если он в самом деле любит ее? Его сознание не могло определиться, любить ли ее или презирать за то, что она сделала. Конечно, в этом и его доля… Инстинкт толкал его оставаться свободным, не жениться. Женатый – конченый человек, шептал инстинкт.

Когда он так сидел у себя на кровати, беспомощный, в рубашке и брюках, она тихонько постучала в дверь и вошла. Она рассказала ему все, и что она призналась матери, призналась начистоту, без утайки, и что мать будет наутро говорить с ним. Она плакала, обнимала его и говорила:

– О, Боб! Боб! Что мне делать, что же мне делать?

Она покончит с собой, сказала она.

Он слабо утешал ее, говорил, чтобы она не боялась, чтобы она перестала плакать, что все устроится. Он чувствовал сквозь рубашку, как волнуется ее грудь.

Он не был один целиком повинен в случившемся. Его цепкая, терпеливая память холостяка хорошо сохранила первые случайные ласки ее платья, ее дыхания, ее пальцев. Потом как-то вечером, когда он уже ложился, она робко постучалась к нему. Она попросила, нельзя ли ей зажечь свечку от его свечи, у нее ветром задуло свечку. Это было в ее банный день, и на ней был просторный открытый халатик из набивной фланели. Подъем ножки белел, матово поблескивая из домашней меховой туфельки, и пульсирующая кровь придавала теплую окраску ее надушенной коже. От ее рук, от запястий, когда она зажигала и поправляла свою свечку, тоже шел слабый запах духов.

В те дни, когда он возвращался в пансион поздней ночью, именно она всегда разогревала ему ужин. Он почти не замечал, что он ест, поглощенный чувством ее близости, чувством того, что они здесь ночью одни, в спящем доме. А ее заботливость! Если только на улице было холодно, или сыро, или ветрено, он мог быть уверен, что его поджидает стаканчик пунша. Кто знает, возможно, они могли бы быть счастливы вместе…

Потом они обычно на цыпочках поднимались наверх, каждый со своей свечкой, и на третьей площадке с неохотой прощались. Они целовались обычно. Ему хорошо помнились ее глаза, прикосновения руки, и завладевавший им бред…

Однако бред проходит. Как эхо, он повторил ее фразу, отнеся ее к себе самому: Что мне делать? Инстинкт холостяка предостерегал его. Но ведь грех был совершен – и даже чувство чести говорило ему, что за такой грех подобает возмещение.

Пока они так сидели с ней на краю постели, к двери подошла Мэри и сказала, хозяйка хочут, чтобы он пришел в гостиную. Он поднялся и стал надевать жилет и сюртук, растерянный и беспомощный как никогда. Одевшись, он подошел к ней, чтобы немного успокоить. Все устроится, не бойся. Он оставил ее на постели тихо плачущею и всхлипывающей: О, Господи!

Пока он спускался, очки у него так запотели, что пришлось снять их и протереть. В этот момент он больше всего мечтал вознестись сквозь крышу и улететь, улететь в другую страну, где он никогда не услышал бы обо всем происшедшем, но какая-то сила неумолимо влекла его по ступенькам вниз. Неумолимые лица его патрона и Мадам взирали на его смятение. На последних ступеньках он разминулся с Джеком Муни, который шел из буфетной, нежно баюкая две бутылки пива. Они холодно поздоровались; и взор любовника на мгновение задержался на бульдожьей мускулистой физиономии и коротких мускулистых руках. Спустившись, он оглянулся и увидел, как Джек пристально смотрит на него из дверей кладовки.

Ему вдруг вспомнился вечер, когда один из мюзик-холльных артистов, маленький блондин из Лондона, отпустил какой-то вольный намек в адрес Полли. Тогда вся салонная вечеринка чуть не сорвалась из-за Джека. Его еле утихомирили всеми силами. Артист, побледневший сильней обычного, старался улыбаться и говорил, что он ничего плохого не имел в виду, но Джек все продолжал орать на него, что он любому, кто вздумает шутить такие шуточки про его сестру, в два счета вколотит все зубы в глотку, за ним не станет.

Полли посидела еще немного на постели, всхлипывая; потом вытерла глаза и подошла к зеркалу. Обмакнув кончик полотенца в кувшин, она освежила глаза холодной водой. Поглядела на себя в профиль, поправила шпильку за ушком. Потом снова вернулась на постель и села в ногах. Она долго смотрела на подушки, вид которых будил потайные приятные воспоминания. Прислонив затылок к прохладной железной спинке, она погрузилась в мечты. На лице ее уже не отражалось никакого волнения.

Она ждала терпеливо и бестревожно, почти весело, и воспоминания постепенно уступали место надеждам и картинам будущей жизни. Эти надежды и картины были очень сложны, и она уже не видела белых подушек, на которых по-прежнему оставался ее взгляд, и не помнила, что она ждет чего-то.

Наконец она услыхала, как ее зовет мать. Она поднялась и подбежала к перилам.

– Полли! Полли!

– Что, мама?

– Спустись к нам, милочка. Мистер Дорен хочет поговорить с тобой.

Тогда она вспомнила, чего она ждет.