Внизу ему удалось взять себя в руки. Все увиденное им в верхней комнате дополняло каталог загадочных явлений, с первыми из которых он столкнулся сразу же по приезде в дедовский дом. Сейчас он четко осознавал, что все эти необъяснимые странности, будучи явлениями одного плана, весьма тесно связаны между собой, и, если ему удастся докопаться до самой сути, все обязательно станет на свои места.

Однако, располагая большим количеством данных, он не мог увязать их воедино — этому мешал его академический ум, не позволявший принять в качестве основополагающей гипотезы дерзкую, почти невероятную и при этом верную догадку, которая могла бы объяснить все от начала до конца. Теперь он уже не сомневался, что в комнате наверху нашла себе пристанище какая-то неведомая тварь. Было бы просто глупо верить в то, что сильнейший запах с реки может сам по себе проникнуть в одну комнату и совершенно не ощущаться при этом в других помещениях: в кухне, спальне… Да, слишком глубоко засела в нем привычка к рациональному мышлению, с сожалением отметил про себя Эбнер.

Достав из кармана прощальное письмо деда Лютера, он принялся в который уже раз его перечитывать.

Дед был прав — разгадка леденящей кровь тайны рода Уэйтли лежала за пределами досягаемости рационального мышления.

Его беспорядочные мысли были внезапно прерваны резким телефонным звонком. Эбнер поспешно сунул письмо в карман и схватил трубку.

Дрожащий от ужаса, умоляющий о помощи мужской голос вихрем ворвался в его мозг. Он четко выделялся на фоне голосов других абонентов, которые, прильнув к своим аппаратам, жадно ловили каждое слово человека, внезапно застигнутого трагическим поворотом событий. Один из слушающих (Эбнер не различал их по голосам, так как все они были для него равно безликими) определил звонившего:

— Это Люк Лэнг!

— Вызовите сюда отряд полиции, да поскорее! — верещал Люк Лэнг. — Эта тварь ползает у меня под дверью! Подлаживается, как бы ее высадить. Уже пыталась влезть в окно!

— Что за тварь, Люк? — послышался женский голос.

— Господи! Да откуда мне знать? Какая-то страшная, мерзкая тварь, каких я отродясь не видывал. Шлепает вокруг дома, как кисель! Ох, вы поскорей там с полицией, а то будет поздно. Она уже сожрала моего пса…

— Повесь трубку, Люк, а то мы не сможем вызвать полицию, — сказал кто-то.

Но охваченный ужасом Люк был уже не в состоянии прислушиваться к советам:

— О боже, она ломает дверь! Дверь уже вся прогнулась…

— Люк! Люк! Ты слышишь? Повесь трубку!

— Она лезет в окно! — орал обезумевший от страха Люк. — Выбила стекло! Боже! Боже! Не оставь же меня! О, эта рука! Какая жуткая ручища! Боже! Какая у нее морда!..

Голос Люка перешел в леденящий душу вопль. В трубке послышался звон разбитого стекла и треск дерева, а затем все внезапно стихло — и в доме Люка Лэнга, и на телефонной линии. Но уже секунду спустя хор голосов взорвался вновь:

— Скорее на помощь!

— Встречаемся у Бишопов!

— Проклятье! Это все делишки Эбнера Уэйтли!

Невероятная, жуткая догадка парализовала его мозг. С великим трудом он заставил себя оторвать трубку от уха, опустить ее на рычаг и отключиться от воющего телефонного бедлама. Он был расстроен и напуган. Оказывается, деревенские жители всерьез считали его виновником происходивших в округе ужасов, и он интуитивно чувствовал, что эти подозрения имели под собой нечто большее, нежели традиционная неприязнь к чужаку.

Он и думать не хотел о том, что происходило сейчас в доме Люка Лэнга — да и в других данвичских домах, — однако искаженный предсмертным ужасом голос Люка все еще звучал у него в ушах. Бежать, бежать отсюда как можно скорее — эта мысль сверлила ему мозг, не давая ни секунды покоя… А невыполненные обязательства перед покойным Лютером?… Бог с ними, с этими распроклятыми обязательствами — тем более что кое-что все-таки сделано: он просмотрел все дедовские бумаги, за исключением книг; он договорился с эйлсберийскими плотниками о сносе мельницы; а что касается продажи этого дряхлого особняка, то это можно сделать через какое-нибудь агентство.

Бросившись в спальню и лихорадочно растолкав по чемоданам свои вещи, он отнес их в машину. Кажется, ничего не забыто, в том числе и дневник Лютера, так что можно трогаться в путь. Но следом за этой мыслью у него возникла другая: а почему, собственно? Почему он должен тайно, по-воровски, убегать отсюда? За ним нет никакой вины — и пусть кто-нибудь попытается доказать обратное. Он вернулся в дом и, устроившись за кухонным столом, достал из кармана письмо деда Лютера. В доме стояла тишина, которую нарушал лишь доносившийся снаружи кошмарный хор лягушек и козодоев. Но на сей раз Эбнеру было не до ночных криков — он с головой погрузился в содержание дедовского послания.

Это письмо он перечитывал уже, наверное, в сотый раз, но от этого оно не становились понятнее. Что, например, означала фраза «дело не только во мне», которую Лютер написал при упоминании о безумии рода Уэйтли? Ведь сам-то он до конца дней своих сохранил здравый ум. Жена Лютера скончалась задолго до рождения Эбнера, тетя Джулия умерла молодой девушкой, а что касается матери Эбнера, то ее жизнь ничем не была запятнана. Оставалась тетя Сари. В чем же состояло ее безумие? Ведь именно ее имел в виду Лютер, когда писал о том, что род Уэйтли поражен безумием. За какие деяния старик заточил ее в верхней комнате, откуда она так и не вышла живой?

И что скрывалось за странной просьбой убить какое бы то ни было живое существо, которое встретится ему, Эбнеру, на мельнице? «Неважно, какой оно будет величины и какого обличья…» Даже если это всего-навсего безобидная жаба? Паук? Муха? Черт бы побрал этого Лютера Уэйтли с его манерой говорить загадками, что уже само по себе выглядит как вызов нормальному образованному человеку. А может, старик все же считал Эбнера жертвой «суеверия учености»? Но, боже правый, ведь старая мельница кишмя кишела жуками, пауками, сороконожками и прочими подобными тварями; кроме того, там, несомненно, обитали и мыши. Неужели Лютер Уэйтли всерьез предлагал своему внуку уничтожить всю эту живность?

Внезапно за его спиной послышался звон разбитого стекла и раздался глухой стук, как будто на пол упало что-то тяжелое. Эбнер вскочил на ноги и бросился к окну, но злоумышленник уже успел скрыться в ночном мраке, и до ушей Эбнера донесся только быстрый удаляющийся топот ног.

На полу вперемешку с осколками стекла лежал булыжник, к которому куском обычной бечевки, что используется в магазинах и лавках, был привязан сложенный в несколько слоев клочок оберточной бумаги. Отвязав бечевку, Эбнер развернул бумагу и увидел грубые каракули: «Уберайся отседа пока тибя не кокнули». Оберточная бумага и оберточная бечевка. Это могло быть и угрозой, и дружеским предостережением, но в любом случае было ясно, что записку эту написал и подбросил Тобиас Уэйтли. Презрительно усмехнувшись, Эбнер скомкал бумагу и швырнул ее на середину стола.

Все еще пребывая в смятении, он тем не менее решил про себя, что бежать отсюда очертя голову совершенно ни к чему. Он останется здесь — и не только для того, чтобы убедиться в правильности своих догадок о судьбе Люка Лэнга (как будто после того жуткого телефонного монолога могли еще оставаться какие-то сомнения), но и для того, чтобы предпринять последнюю попытку разгадать тайну, которую старик Лютер унес с собой в могилу.

Потушив лампу, он в кромешной темноте отправился в спальню и, не снимая с себя одежды, с наслаждением растянулся на кровати. Однако заснуть он не смог — ему не давала покоя мысль о том, что он безнадежно запутался в огромном количестве фактов, которые стали известны ему за последние несколько дней; а ведь достаточно было найти одно-единственное ключевое звено, чтобы, потянув за него, распутать всю цепь. Эбнер был абсолютно уверен в существовании такого звена — более того, он интуитивно чувствовал, что оно, до сих пор незамеченное, лежит прямо у него перед глазами.

Вот уже добрых полчаса он ворочался с боку на бок, борясь с охватившей его бессонницей, как вдруг за пульсирующим хором лягушек и козодоев ему послышался размеренный плеск воды. Доносившийся, несомненно, с Мискатоника, он приближался с каждой секундой и в конце концов зазвучал мощно, как шум океанского прибоя. Эбнер сел в кровати, напряженно вслушиваясь в непонятный звук; но тут шум воды внезапно прекратился, сменившись другим звуком, от которого у Эбнера по коже забегали мурашки: он услышал, как кто-то карабкается наверх по мельничному колесу. Недолго думая, Эбнер вскочил на ноги и выскользнул из спальни.

Он услышал звук тяжелых, приглушенных шагов, исходивший со стороны заколоченной комнаты. Затем раздалось нечто вроде глухого сдавленного плача, похожего на детский, который несколько минут спустя совершенно неожиданно оборвался. После этого воцарилась полная тишина — казалось, даже неистовые вопли лягушек и козодоев не в силах были нарушить ее.

Эбнер вошел в кухню и зажег керосиновую лампу. Освещая себе путь, он осторожно поднялся наверх и остановился у запертой двери. Первые несколько секунд он не слышал ничего, но затем уловил легкий шорох, который прозвучал для него подобно удару грома.

В комнате кто-то дышал!

С трудом подавив в себе страх, Эбнер вставил в скважину ключ и осторожно повернул его. Держа лампу высоко над головой, он рывком распахнул дверь, переступил порог — и остановился, объятый ужасом.

Его взору предстала стоявшая посреди комнаты кровать, на которой сидела на четвереньках некая чудовищная тварь с безволосой и грубой, будто дубленой, шкурой — омерзительный гибрид человека и лягушки. Видимо, Эбнер застал его за трапезой — тупая жабья физиономия монстра и перепончатые, почти человеческие, ладони, которыми завершались его мощные, длинные передние конечности, выраставшие из туловища наподобие лягушачьих лапок, были густо измазаны кровью. Холодные рыбьи глаза чудовища уставились на Эбнере…

Эта немая сцена продолжалась не более секунды.

С леденящим душу горловым клекотом — «Йе-йя-а-а-а-уа-уа-ха-ха-а-а-нга-га-а-хву-у-у-у…» — тварь поднялась на дыбы и ринулась на Эбнера, вытянув перед собой свои громадные страшные лапищи.

Реакция Эбнера была молниеносной — словно провидение подсказало ему, как нужно действовать в этот кошмарный момент истины. Он размахнулся и изо всех сил швырнул керосиновую лампу в набегавшего монстра.

Яркое пламя мгновенно охватило жуткую телесную оболочку жабоподобной твари. Остановившись как вкопанная, она принялась яростно терзать свою плоть, тщетно пытаясь сбросить с себя пожиравший ее огонь. Глухое, низкое рычание внезапно сменилось пронзительным визгом:

— Ма-ма-ма-ма — ма-а-а-ма-а-а-а-а-а!..

Эбнер с силой захлопнул дверь и опрометью бросился вниз. Он летел по коридорам и комнатам, слыша громкий стук сердца, которое готово было вот-вот выскочить из груди. Даже оказавшись в автомобиле, где можно было чувствовать себя в относительной безопасности, он долго не мог прийти в себя. Лишенный почти всяких чувств и почти ослепленный неописуемым ужасом, он включил зажигание и, дав полный газ, помчался, не разбирая дороги, прочь от этого проклятого места.

Старые бревна постройки занялись как сухой трут, и вскоре густой белый дым, клубившийся над особняком, сменился высоко взметнувшимся в ночное небо столбом яркого пламени. Но этого Эбнер уже не видел. Вцепившись в рулевое колесо, он как одержимый гнал машину, полузакрыв глаза, будто стремясь навсегда избавить свое сознание от увиденной им чудовищной картины, а вслед ему летели с вершин черных холмов издевательские крики козодоев и доносилось с болот ехидное кваканье лягушек.

Но ничто было не в силах заставить его забыть сцену того поистине безумного катаклизма, коим завершились его долгие попытки раскрыть тайну старого дома. То, что он наконец-то узнал о заколоченной комнате, буквально обжигало его мозг — настолько ужасной была подоплека всех событий и явлений, так или иначе связанных с этим зловещим помещением. Он вспомнил свои далекие детские годы; вспомнил огромные, наполненные кусками сырого мяса блюда, которые дед Лютер ежедневно относил в заколоченную комнату. Наивный — он думал, что тетя Сари сама готовит это мясо; но сейчас он знал, что его поедали сырым. Он вспомнил упоминания о «Р.», который «наконец-то вернулся» после внезапного бегства — вернулся под единственную известную ему крышу. Он вспомнил и заметки Лютера об исчезнувших овцах и коровах и об останках диких животных, а также восстановил в памяти записи, касавшиеся способности «быстро уменьшаться или увеличиваться в размерах в зависимости от питания» и «регулирования» этих размеров за счет «строгой диеты». Совсем как у глубоководных! После смерти Сари Лютер окончательно перестал кормить того, кого ранее держал «на строгой диете», надеясь, что бессрочное заточение без воды и пищи убьет узника заколоченной комнаты. И все же он не верил в это до конца — именно поэтому он так настойчиво убеждал Эбнера лишить жизни «какое бы то ни было живое существо», которое тот обнаружит в стенах комнаты над мельницей. И Эбнер действительно обнаружил эту тварь, но, не придав значения дедовскому предостережению, не стал преследовать ее. Выломав ставни и неосторожно разбив окно в заколоченной комнате, он дал ей свободу, и за какие-то несколько дней отпущенное на волю существо, питаясь сначала пойманной в Мискатонике рыбой, а затем, по мере своего дьявольского роста, различными крупными животными и, наконец, человеческой плотью, выросло в то самое чудовище, от которого едва удалось спастись Эбнеру; чудовище, являющее собой жуткий гибрид человека и земноводного, но в то же время сохранившее в себе такие человеческие черты, как привязанность к родному дому и к матери, которую оно призывало на помощь перед лицом неминуемой смерти; чудовище, порожденное нечестивым союзом Сари Уэйтли и Рэлсы Марша; чудовище, которое навсегда останется в памяти Эбнера Уэйтли, — его кузен Рэлса, приговоренный к смерти железной волей деда Лютера, вместо того чтобы давным-давно быть отпущенным в морские глубины для встречи с глубоководными, коим благоволят великие Дагон и Ктулху!