Великая жрица тугов
I
Жизнь моя была богата незаурядными событиями и приключениями. Но среди них есть одно, перед которым бледнеют все остальные. Оно случилось давно, но произвело на меня столь сильное впечатление, что я не мог забыть о нём долгие годы.
Я нечасто рассказывал эту историю, её слышали от меня лишь немногие мои близкие друзья. Они не раз просили меня поведать её всем моим знакомым, но я всегда отказывал в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новоявленного Мюнхгаузена.
Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все факты, которые относятся к дням моего пребывания в Данкельтуэйте.
Вот первое письмо, полученное мною в 1862 году от Джона Терстона. Его содержание я передаю целиком:
«Мой дорогой Лоренс.
Если бы ты только знал, как одиноко и тоскливо я себя чувствую, то, наверное, пожалел бы меня и приехал разделить мою отшельническую жизнь.
Ты не раз обещал посетить Данкельтуэйт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы тебе не сделать этого сейчас? Я знаю, что ты сильно занят; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой ты можешь здесь заниматься с тем же успехом, что и на Бейкер-стрит. Итак, будь тем милым мальчиком, каким ты был всегда, уложи свои книжки и приезжай. У нас есть небольшая комнатка с письменным столом и креслом – как раз то, что тебе нужно. Итак, дай мне знать, когда тебя можно ждать в наши палестины.
Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив – население нашего дома довольно многочисленно.
Прежде всего, назову моего бедного дядю Джереми – болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропаний своего патрона. Этот субъект, некто Копперторн, стал ему так же необходим, как и „Всеобщий словарь рифм“. Не скажу, чтобы этот Копперторн сильно мне докучал, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу. Далее, у нас живут ещё двое детей дяди Сэмюэля, усыновлённых Джереми, – их было трое, но одна девочка умерла, – и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.
Кроме них, у нас есть трое слуг и старик-грум. Компания, как видишь, выходит немаленькая.
Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать твоё симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.
Я сильно увлёкся химией и потому не буду мешать тебе заниматься. Отвечай же скорее.
Твой одинокий друг,
Джон Терстон».
В ту пору я жил в Лондоне и усердно занимался, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.
Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, – я тогда ещё даже не начинал заниматься медициной; поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но, с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от занятий.
Я вспомнил о старике, впавшем в детство; худом, как щепка, секретаре; красавице-гувернантке, детях – конечно, избалованных и шумных, – и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да ещё на лоне природы.
После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день получаю второе письмо, ещё настойчивее первого:
«Мы ждём от тебя известий с каждой почтой, – писал мне мой друг. – При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым ты приедешь.
Твоя комната совсем готова; я надеюсь, что ты найдёшь её удобной. Дядя Джереми просит меня упомянуть, что он будет очень рад знакомству с тобой.
Он написал бы тебе сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату; по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках и мгновенно записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.
Кстати, я как будто упоминал уже про нашу гувернантку. Она может послужить отличной приманкой, чтобы заполучить тебя к нам, – в том, конечно, случае, если ты ещё не утратил былого интереса к вопросам этнологии.
Она дочь индусского вождя, женившегося на англичанке. Он был убит во время восстания сипаев, сражаясь в рядах мятежников; его дочь, которой тогда было около четырнадцати лет, осталась почти без всяких средств к жизни, так как его имения были конфискованы правительством. Какой-то добрый немецкий коммерсант из Калькутты удочерил её и отправил в Европу вместе с собственной дочерью. Последняя умерла, и тогда мисс Воррендер – мы зовём её так по девической фамилии её матери – ответила на объявление, помещённое в газетах моим дядей, и стала гувернанткой его племянника и племянниц.
Итак, не жди новых приглашений, а приезжай».
В этом втором письме были отрывки приватного характера, не позволяющие мне привести его здесь полностью.
Я не мог долее противостоять настойчивости своего старого приятеля. Кляня в душе все и вся, я, однако, поспешил уложить книги, телеграфировал Джону в тот же вечер, а на следующее утро отправился в путь.
Отлично помню это путешествие: оно было ужасно и тянулось бесконечно; я сидел в углу вагона на сквозняке, занимаясь обдумыванием и повторением отрывков из медицинских и хирургических сочинений.
Меня предупредили, что ближайшей станцией от места моего назначения был Ингльтон – место, находящееся в пятнадцати милях от Тарнфорта. Я высадился там в ту самую минуту, когда Джон Терстон подкатил к крыльцу станционного здания на высоком догкарте.
Увидев меня, он торжествующе взмахнул кнутом, осадил лошадь и выскочил из экипажа.
– Дорогой Гуго! – вскричал он. – Я в восторге! Как это мило с твоей стороны!
И он сдавил мне руку, да так, что у меня кости затрещали.
– Боюсь, ты найдёшь меня не очень-то приятным компаньоном, – возразил я. – Я занят по горло.
– О, само собой, само собой! – с обычным добродушием воскликнул он. – Я уж учёл это, но, думаю, у нас всё-таки найдётся время подстрелить пару-другую зайцев. Путь нам предстоит, однако, неблизкий, а ты как будто основательно продрог, поэтому не будем мешкать и отправимся поскорее в дорогу.
И вот мы покатили по пыльному просёлку.
– По-моему, твоя комната должна тебе понравиться, – заметил мой приятель. – Ты почувствуешь себя как дома. Кстати, я очень редко живу в Данкельтуэйте: только-только успел устроиться здесь и наладить лабораторию. Я тут всего третью неделю. Всем известно, что моё имя занимает важное место в завещании дяди Джереми. Да и отец всегда полагал, что мой долг – приезжать в Данкельтуэйт из вежливости. Поэтому мне и приходится сюда наведываться.
– Понимаю, – сказал я.
– Знаешь, старик очень мил. Тебя весьма заинтересует наш дом. Принцесса на амплуа гувернантки – штука редкая, не правда ли? Мне почему-то сдаётся, что эта девица заинтересовала даже и нашего невозмутимого секретаря… Но подними-ка воротник пальто: холодные ветры – сущая напасть наших мест.
Дорога шла среди небольших холмов, лишённых всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жёсткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания овец. Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.
Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, – эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.
Вдали виднелась горная гряда с одинокой вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озарённой пурпурным отблеском заката.
– Это Ингльборо, – промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, – а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытное ополчение, вдребезги разбившее в День штандарта шотландское рыцарство, состояло из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезай и открывай ворота.
Перед нами была поросшая мхом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабжёнными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю «вероятно», потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, должно быть, жилищем для привратника.
Я открыл ворота, и мы вступили в длинную тёмную аллею, поросшую длинной густой травой и обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились здесь в полную тьму.
– Боюсь, что наша аллея не очень-то тебе понравится, – смеясь, сказал Терстон. – Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Данкельтуэйт.
При этих словах моего приятеля мы свернули на повороте, отмеченном огромнейшим дубом, и очутились перед невероятных размеров зданием квадратной формы. Нижний этаж был в тени, но верхний ряд окон освещался кровавым отблеском заката.
Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.
– Можете отвести её в конюшню, Джулиус, – произнёс мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позволь представить тебя моему дяде Джереми.
– Здравствуйте! Здравствуйте! – раздался чей-то дрожащий, надтреснутый голос.
Подняв глаза, я увидал человека небольшого роста, с красным лицом, поджидавшего нас на пороге, с куском материи, обмотанным вокруг головы, как на портретах Попа и других знаменитостей XVIII столетия.
Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель. Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.
– Вы наверняка страшно устали, сэр, да и промёрзли тоже, – странным, отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей, должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая ещё хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:
Руки йоркширцев крепки и сильны,
Но – как жарки йоркширцев сердца!
Это факт, смею вас уверить, дорогой сэр. Стихи эти из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?
– Из «Преследования Борроделы», – произнёс чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с вытянутым лицом.
Джон представил нас друг другу.
Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.
Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. По пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.
Моя комната с камином и этажеркой, уставленной книгами, как и писал Джон, оказалась восхитительно уютной. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.
II
Когда мы спустились в столовую, там уже все были в сборе. Старик Джереми сидел во главе стола, по правую руку от него находилась молодая дама, жгучая брюнетка с чёрными глазами. Это была мисс Воррендер. Рядом с ней сидели мальчик и девочка, очевидно, её ученики.
Меня посадили против неё и по правую руку от Копперторна, Джон сел vis-à-vis с дядей.
Я и сейчас помню желтоватый свет лампы, обливавший a la Rembrandt лица застольной компании – те самые лица, которым впоследствии было суждено возбудить моё любопытство.
Обед был очень приятный, и дело не только в превосходной кухне и хорошем аппетите, разыгравшемся у меня во время путешествия. Дядя Джереми, обрадовавшись свежему слушателю, так и сыпал анекдотами и цитатами. Мисс Воррендер и Копперторн говорили мало, но немногие фразы, произнесённые последним, обнаружили в нём вдумчивого и воспитанного человека. Что же касается Джона, то у нас с ним было столько общих воспоминаний и по колледжу, и позднейшего периода, что я, право, боюсь, что он не воздал обеду всего того, что тот заслуживал.
После десерта мисс Воррендер увела детей. Дядя Джереми удалился в библиотеку, в которой скоро раздался его голос, диктовавший что-то секретарю.
Мы с приятелем остались ещё посидеть у камина, перебирая разные события, происшедшие с нами со дня нашей последней встречи.
– Ну а что ты скажешь насчёт нашего дома? – улыбаясь, спросил он.
Я ответил, что всё необычайно интересно.
– Твой дядя – большой оригинал. Он мне очень понравился.
– Да, несмотря на все его странности, сердце у него доброе. Твой приезд совсем переродил его. Со дня смерти маленькой Этель он никак не мог прийти в себя. Эта девочка – самая младшая из ребят дяди Сэма. Она приехала сюда вместе с прочими. Около двух месяцев тому назад с ней в лесу случился нервный припадок. Её нашли там вечером уже окоченевшей. Это было страшным ударом для старика.
– И для мисс Воррендер тоже, я думаю, – заметил я.
– Да, эта смерть потрясла её. Она поступила к нам всего за неделю до рокового дня. В тот день она уезжала в экипаже в Киркби-Лонсдэль за покупками.
– Меня очень заинтриговало то, что ты писал о ней; надеюсь, это не было шуткой?
– Нет, нет, всё это святая правда. Её отца звали Ахметом Кенгхис-Кханом. Он был полунезависимым вождём какого-то города в центральных провинциях. Несмотря на брак с англичанкой, это был ярый фанатик-язычник. Он подружился с Нана-Саибом и принимал настолько видное участие в Кунпурской резне, что правительство вынуждено было обойтись с ним очень сурово.
– Когда она рассталась со своим племенем, она была уже взрослой, – заметил я. – А каковы её воззрения насчёт религии? В кого она пошла – в отца или в мать?
– Мы никогда не поднимаем этого вопроса; между нами говоря, я отнюдь не считаю её слишком религиозной. Её мать была, без сомнения, очень достойной женщиной, и её дочь, помимо английского языка, недурно знает французскую литературу и замечательно играет на рояле. Да вот послушай.
Из соседней комнаты донеслись звуки фортепьяно; мы смолкли и стали слушать. Сначала пианистка взяла несколько отдельных нот, точно колеблясь, играть или не играть. Потом пошли глухие неуверенные аккорды, и вдруг из этого хаоса звуков полилась могучая, странная, дикая мелодия, в которой слышался рёв труб и бряцание кимвалов.
Мелодия ширилась, росла, перешла в серебристую трель и кончилась тем же самым диссонансом, каким началась.
Затем стукнула крышка рояля, и всё стихло.
– Она играет каждый вечер, – заметил мой приятель. – Не правда ли, красиво? Но ради бога, не стесняйся, милый Гуго. Твоя комната вполне готова; я отнюдь не хочу мешать твоим занятиям.
Я поймал Джона на слове и оставил его в обществе дяди и Копперторна, возвратившихся к тому времени в столовую. Я поднялся наверх и в течение двух часов прилежно штудировал врачебные сочинения.
Я уж было думал, что больше не увижу в этот день никого из обитателей Данкельтуэйта, но я ошибся. Около десяти часов вечера в дверь моей комнаты просунулась рыжеватая голова дяди Джереми.
– Удобно ли устроились? – спросил он.
– Как нельзя лучше, благодарю вас.
– Желаю успехов! Главное не падать духом, – своей отрывистой скороговоркой произнёс он. – Покойной ночи.
– Покойной ночи, – ответил я.
– Покойной ночи, – повторил чей-то голос из коридора.
Я выглянул за порог и увидел высокий силуэт секретаря, огромной чёрной тенью скользивший за стариком.
Я вернулся назад и занимался ещё час, а затем лёг спать; но перед тем, как заснуть, ещё долго размышлял о странном доме, жильцом которого я стал с этого дня.
III
На следующее утро я встал рано и отправился на лужайку перед домом, где застал мисс Воррендер, собиравшую цветы для букета к завтраку.
Я подошёл к ней незамеченный и невольно залюбовался её красотой и гибкостью, с какой она наклонялась, чтобы сорвать цветок. В малейшем её движении была чисто кошачья грация, какой я ранее не видал ещё ни у одной женщины. Я вспомнил слова Терстона о впечатлении, произведённом будто бы ею на секретаря. Теперь я уже не удивлялся этому.
Услыхав мои шаги, она выпрямилась и обратила ко мне своё прелестное смуглое лицо.
– С добрым утром, мисс Воррендер, – начал я. – Вы, кажется, такая же любительница рано вставать, как и я?
– Да. Я всегда встаю на рассвете.
– Какая дикая картина! – заметил я, бросая взгляд на огромную равнину. – Я в этих местах чужак не хуже вас. А как вам здесь нравится?
– Я не люблю здешнюю природу, – откровенно призналась она. – Даже ненавижу. Холод, мрак, бедность красок… Посмотрите-ка (она подняла букет): это тут называют цветами! Ведь у них даже запаха нет.
– Да, вы привыкли к более жгучему климату и к тропической растительности.
– О, да я вижу, мистер Терстон уже рассказывал вам обо мне, – с улыбкой заметила девушка. – Да, я привыкла любоваться кое-чем получше.
В эту минуту между нами легла какая-то тень. Обернувшись, я увидел Копперторна. Он с натянутой улыбкой подал мне свою худую белую руку.
– Вы как будто уже научились ориентироваться в Йоркшире, – произнёс он, переводя взгляд с моего лица на мисс Воррендер и обратно. – Позвольте предложить вам эти цветы, мисс.
– Нет, благодарствуйте, – холодно отклонила она. – Я набрала их уже достаточно и пойду в комнаты.
Она быстро прошла мимо него к дому. Копперторн смотрел ей вслед, нахмурив брови.
– Вы студент-медик, мистер Лоренс? – спросил он, оборачиваясь ко мне и нервно притопывая ногой.
– Совершенно верно.
– О, мы кое-что слышали про вас, студентов-медиков, – повышая голос, с усмешкой продолжал он. – Вы все ужасные ловеласы, не так ли? Мы слышали, что про вас говорят. С вами положительно трудно тягаться.
– Сэр, – возразил я, – студент-медик обыкновенно бывает и джентльменом.
– Разумеется, – сказал он, сразу меняя тон. – Я хотел только пошутить.
Несмотря на это заверение, я не мог не приметить, что за завтраком он не спускал с меня глаз в то время, как говорила мисс Воррендер, и тотчас принимался наблюдать за ней, стоило мне произнести слово.
Можно было подумать, что он старается прочесть на наших лицах, что именно мы думаем друг о друге. Он, вероятно, был сильно увлечён красавицей-гувернанткой, но без малейшей надежды на взаимность.
Это утро дало нам самое что ни на есть очевидное доказательство беспримерной наивности добрых йоркширцев. Дело в том, что горничная и кухарка, спавшие в одной комнате, ночью были напуганы чем-то, что по суеверию приняли за привидение.
После завтрака я сидел в обществе дяди Джереми, так и сыпавшего с помощью своего суфлёра цитатами из разных поэм; вдруг в дверь постучали, и в комнату вошла горничная. За нею следовала кухарка, особа дородная, но трусливая. Они взаимно ободряли одна другую.
Свой рассказ они вели, точно греческий хор, – то есть каждая говорила, покуда хватало дыхания, предоставляя затем слово товарке. Добрая доля их истории осталась мне непонятной в силу дьявольского местного наречия; но самую суть я всё-таки разобрал.
На рассвете кухарка, по её словам, почувствовала, будто кто-то трогает её за лицо. Проснувшись, она увидала около своей кровати какую-то тень, бесшумно выскользнувшую из комнаты. Горничная проснулась от крика кухарки и тоже видела привидение.
Как мы ни бились, как ни уговаривали их, они стояли на своём и требовали расчёта – так они были перепуганы ночным происшествием. Наш скептицизм очень оскорбил их, и в конце концов они вышли из комнаты с большим шумом, сильно обозлившим дядю Джереми, весьма развеселившим меня и вызвавшим презрительную улыбку на губах Копперторна.
Бóльшую часть второго дня я провёл у себя в комнате за усердными занятиями.
Вечером того дня мы охотились с Джоном на зайцев. По пути домой я рассказал ему утреннюю сцену с прислугой, но он воспринял её отнюдь не так легко, как я.
– Это факт, – заметил он, – что в старинных зданиях вроде нашего можно иногда наблюдать явления, располагающие к суеверию. За то время, что я живу здесь, я слышал ночью раз или два нечто такое, что способно испугать нервного человека, а тем более невежественную прислугу. Само собой, все эти истории о привидениях – сущая чепуха, но раз разыгралась фантазия, с ней уж трудно совладать.
– А что ты такое слышал? – сильно заинтересовавшись, спросил я.
– О, пустое! Но вон сидят ребятишки и мисс Воррендер. Ей не следует слушать такие вещи. Не то она тоже потребует расчёта, а это будет большой потерей для дома.
Мисс сидела на скамейке у опушки леса; рядом с ней, по обе стороны, расположились дети, держа её за руки и с жадным вниманием глядя ей в лицо. Картина была очень красивая. Мы остановились на минутку, чтобы полюбоваться ею. Но мисс уж услыхала наши шаги и пошла нам навстречу; дети шли за ней.
– Я нуждаюсь в вашем авторитете, – сказала она Джону. – Эти шалунишки любят вечернюю прохладу и ни за что не хотят идти в комнаты.
– Не хочу в комнаты, – решительным тоном заявил мальчуган. – Хочу дослушать сказку.
– Да, сказку, – подхватила девочка.
– Вы дослушаете её завтра, если будете послушны. Мистер Лоренс – доктор. Он скажет вам, что маленьким девочкам и мальчикам вредно оставаться на воздухе после вечерней росы.
– Значит, вам рассказывали сказку? – спросил Джон, когда мы все тронулись к дому.
– Да, и очень-очень хорошую сказку, – восторженно вскричал мальчуган. – Дядя Джереми тоже рассказывал нам сказки; но то была поэзия, и его сказки сравнить нельзя со сказками мисс Воррендер. У ней есть одна, в которой являются слоны.
– И тигры, и золото, – перебила девочка.
– Да, и там ведут войну и дерутся, и король китаев…
– Сипаев, друг мой, – поправила гувернантка.
– А ещё есть там рассеянные племена, и эти люди узнают друг друга посредством тайных знаков; и есть там человек, убитый в лесу. О, она знает великолепные сказки. Попросите мисс Воррендер – она и вам расскажет сказку, кузен Джон.
– А в самом деле, мисс Воррендер, – сказал мой товарищ, – вы возбудили наше любопытство. Что, если бы вы и нам рассказали про эти чудеса?
– О, мои сказки покажутся вам глупостью, – смеясь, возразила она. – Это только воспоминания из моего прошлого.
В это время нам навстречу показался Копперторн.
– А я искал вас всех, – делано весёлым тоном вскричал он. – Время обедать.
– Это мы и без вас могли узнать по часам, – возразил Джон немного резким, как мне показалось, тоном.
– А, вы вместе охотились, как я вижу, – продолжал секретарь.
– Не вместе, – возразил я. – Мы повстречали мисс Воррендер с детьми на обратном пути.
– О! Мисс Воррендер пошла вам навстречу, когда вы возвращались с охоты.
Ехидство тона, каким были произнесены эти слова, возмутило меня, и я воздержался от резкого отпора лишь ввиду присутствия дамы.
Посмотрев случайно на гувернантку, я заметил злобный огонёк в её глазах, обращённых на секретаря, и заключил из того, что она разделяет моё негодование. Отсюда нетрудно понять моё изумление, когда около десяти часов вечера я увидал, как они оживлённо беседуют, прогуливаясь по саду при лунном свете.
Право, не знаю почему, только это зрелище так взволновало меня, что после нескольких тщетных попыток взяться за занятия я отложил книги в сторону.
Около одиннадцати часов я снова выглянул в окно, но их уж не было. Через несколько минут я услышал шарканье дяди Джереми и твёрдую тяжёлую походку его секретаря: они поднимались по лестнице в свои комнаты, расположенные в верхнем этаже дома.
IV
Джон Терстон никогда не отличался особой наблюдательностью, и я уверен, что за три дня пребывания под кровлей его дяди я узнал о жизни дома больше, чем он за три недели.
Мой приятель был всецело поглощён химией и целые дни проводил за опытами и реакциями, радуясь сочувственному собеседнику, с которым можно потолковать о своих открытиях. Что касается меня, я всегда питал слабость к изучению и анализу человеческой натуры и потому находил много интересного в этом маленьком мирке, жить в котором закинула меня судьба.
Короче говоря, я с таким рвением отдался наблюдениям, что начал серьёзно опасаться за успешность моих научных занятий. Первым моим открытием стало то, что истинным хозяином Данкельтуэйта был не дядя Джереми, а его секретарь мессир Копперторн.
Профессиональное чутьё говорило мне, что страсть старика к поэзии, бывшая вполне безвредной в дни его молодости, превратилась теперь в манию, овладевшую его мозгом и не оставлявшую в нём места никакой посторонней идее.
Копперторн, потакая этой мании и направляя её согласно своим выгодам, добился того, что во всех других отношениях приобрёл над стариком неограниченную власть. Он совершенно бесконтрольно распоряжался всеми финансовыми и хозяйственными делами своего принципала. Надо отдать ему справедливость – у него хватало такта проявлять свою власть мягко и деликатно, не оскорбляя своего раба-хозяина, поэтому он не встречал со стороны последнего никакого сопротивления.
Мой друг, вечно занятый анализами и реакциями, не отдавал себе отчёта в том, что давным-давно стал в доме совершенным нулём.
Выше я уже выражал убеждение в том, что если Копперторн и испытывал нежные чувства к гувернантке, то эта последняя и не думала отвечать ему взаимностью. Но через несколько дней я пришёл к заключению, что между этими двумя личностями, кроме нежных и не находящих взаимности чувств Копперторна, должна была существовать ещё какая-то иная связь.
Я не раз замечал, что у Копперторна в разговоре с гувернанткой появлялись повелительные нотки. Раза два-три я снова видел их гуляющими по саду поздно вечером, поглощёнными беседой. Я никак не мог угадать, что именно могло их связывать. Эта тайна дразнила моё любопытство.
Лёгкость, с какой люди влюбляются на лоне природы, вошла в поговорку; но я никогда не отличался особенной сентиментальностью и потому относился к мисс Воррендер совершенно бесстрастно. Я принялся изучать её, как естествоиспытатель изучает какое-либо редкое насекомое, – старательно, но хладнокровно. Для этой цели я так распределил свои занятия, чтобы быть свободным в те часы, когда она выходит с детьми на прогулку. Таким образом, мне много раз довелось гулять с ней, и во время наших прогулок мне удалось немного узнать её характер, чего я не достиг бы никаким иным способом.
Она в самом деле много читала, отлично знала несколько языков и имела большие природные способности к музыке. Но под этим культурным налётом в ней хранилась большая доля природной дикости. В разговоре у неё подчас проскальзывали словечки, заставлявшие меня вздрагивать. Впрочем, этому нельзя было слишком удивляться, она рассталась со своим племенем, уже будучи взрослой женщиной.
Припоминаю одно обстоятельство, которое особенно поразило меня. Тут чрезвычайно резко сказалась дикость её натуры.
Мы шли по просёлочной дороге. Говорили мы о Германии, в которой она провела несколько месяцев, и вдруг она остановилась как вкопанная и приложила палец к губам.
– Дайте мне на минутку вашу палку, – шёпотом обратилась она ко мне.
Я подал ей палку, и она тотчас же, к великому моему удивлению, пролезла в отверстие в заборе, присела и затаилась там. Я всё ещё удивлённо смотрел ей вслед, как вдруг перед нею выскочил из травы заяц. Она швырнула в него палкой и попала; тем не менее зайцу удалось улизнуть, хотя и прихрамывая на одну лапу.
Она вернулась ко мне, вся запыхавшись, но с торжествующим выражением на лице.
– Я видела, как он шевелится в траве. Я попала в него!
– Да, и перебили ему лапу, – холодно добавил я.
– Вы сделали ему больно! – со слезами в голосе вскричал мальчуган.
– Ах, бедный зверёк! – в мгновение ока переменив тон, воскликнула мисс. – Я, право, в отчаянии, что поранила его!..
Она в самом деле как будто сильно сконфузилась и всю остальную прогулку больше молчала.
Я, со своей стороны, не мог слишком строго судить её. Её поведение было, очевидно, просто-напросто проявлением старинного инстинкта, который заставляет дикаря бросаться на добычу. Тем не менее эта сцена производила крайне неприятное впечатление в Англии, когда участницей её являлась прелестная, по последней моде одетая дама.
В один прекрасный день, когда мисс Воррендер не было дома, Джон Терстон показал мне её комнату. Там было много индусских вещиц, доказывавших, что она покинула родину не с пустыми руками. Присущая Востоку страсть к ярким цветам тоже наложила свой отпечаток на эту девичью комнату. Она купила на ярмарке целую кипу синей и красной бумаги и завесила ею стены своей комнаты, скрыв под нею скромные обои. Эта попытка воссоздать Восток в скромном английском жилище имела в себе что-то трогательное.
В первые дни моего пребывания в Данкельтуэйте странные отношения, существовавшие между секретарём и мисс Воррендер, возбудили во мне только любопытство; но потом, когда я заинтересовался красавицей англо-индианкой, мною овладело другое, более глубокое чувство.
Я тщетно ломал себе голову, чтобы разгадать соединявшую их связь. Почему она, гуляя с ним по ночам по саду, днём как нельзя очевиднее показывает, что ей противно его общество?
Очень возможно, что дневное отвращение было просто-напросто уловкой, рассчитанной на то, чтобы скрыть её истинное отношение к нему. Но такое допущение противоречило прямоте её взгляда и откровенному выражению резких черт гордого лица.
А в то же время как объяснить иначе необъяснимую власть секретаря над нею? Эта власть проскальзывала в массе разных мелочей, но проявлял он её так скрытно и осторожно, что заметить её можно было лишь при очень тщательном наблюдении.
Однажды я перехватил его повелительный и грозный взгляд, устремлённый на девушку; но минутой позже едва мог поверить, чтоб это бледное бесстрастное лицо было способно на такие чувства. В те мгновения, когда он так смотрел, она сгибалась и дрожала, точно от физической боли.
«Нет, нет! – думал я. – Тут замешана не любовь, а страх».
Я так заинтересовался их тайной, что заговорил об этом с Джоном. Он находился в своей небольшой лаборатории и был поглощён рядом опытов по добыванию какого-то газа, вынудившего нас обоих раскашляться. Я воспользовался этим обстоятельством, заставившим нас выйти на свежий воздух, чтобы поговорить об интересовавшем меня вопросе.
– Сколько времени, говоришь ты, мисс Воррендер находится в доме твоего дяди?
Джон бросил на меня ехидный взгляд и пригрозил обожжённым кислотой пальцем.
– Ты что-то очень интересуешься дочерью покойного и незабвенного Ахмета Кенгхис-Кхана, – сказал он.
– Само собой, – откровенно признался я. – Я впервые встречаюсь с человеком такого романтического типа.
– Будь осторожен, дружок, – назидательно пробурчал Джон. – Заниматься перед экзаменами таким делом отнюдь не годится.
– Не болтай глупостей, – возразил я. – Если бы кто-нибудь услыхал тебя, то, наверное, вообразил бы, что я влюблён в мисс Воррендер. Нет и нет! Я смотрю на неё как на любопытную психологическую проблему, но и только.
– Вот, вот, и больше ничего. Только проблема.
Джон, должно быть, ещё не очухался от своего одуряющего газа. Его тон становился положительно невыносимым.
– Вернёмся-ка лучше к моему первому вопросу, – сказал я. – Итак, сколько времени она живёт здесь?
– Около десяти недель.
– А Копперторн?
– Больше двух лет.
– А не были они знакомы раньше?
– О нет, это совершенно невозможно, – категорически заявил Джон. – Она приехала из Германии. Я сам читал письмо старого коммерсанта, в котором он описывал её прошлую жизнь. Копперторн же всё время безвыездно жил в Йоркшире, кроме двух лет, проведённых им в Кембриджском университете. Ему пришлось покинуть университет при каких-то не особенно лестных для него обстоятельствах.
– А именно?
– Не знаю. Дело сохранили в тайне. Мне кажется, дядя Джереми знает, в чём тут соль. У него есть страсть отыскивать разное отребье и ставить его на ноги. В конце концов он набьёт себе шишки с каким-нибудь субъектом подобного сорта.
– Итак, Копперторн и мисс Воррендер всего несколько недель назад были совсем чужими друг другу?
– Совершенно. А теперь, я думаю, мне пора вернуться к моим ретортам.
– Плюнь ты на них, – вскричал я, удерживая его за руку. – Мне надо ещё кое о чём поговорить с тобой. Если они знакомы всего несколько недель, как он мог приобрести над ней такую власть?
Джон посмотрел на меня, разинув рот:
– Власть?
– Ну да, влияние, которое он имеет на неё.
– Милый Гуго, – серьёзно начал мой приятель, – у меня нет привычки цитировать Евангелие, но теперь мне сам просится на язык один стих, а именно: «Избыток знания сделал их безумными». Ты слишком много занимался в последние дни.
– Ты, значит, хочешь сказать, что никогда не замечал тайных отношений, существующих между гувернанткой и секретарём твоего дяди? – вскричал я.
– Хвати-ка бромистого калия, – сказал Джон. – Это сильно успокаивает, особенно если взять дозу в двадцать граммов.
– Обзаведись очками, мой друг. Тебе, право, не мешает воспользоваться ими.
Метнув эту парфянскую стрелу, я повернулся и пошёл прочь, чувствуя себя сильно раздосадованным. Не прошёл я и двадцати шагов, как увидал парочку, о которой только что говорил с моим приятелем.
Она стояла, прислонившись к солнечным часам; он стоял против неё. Он что-то горячо толковал ей, резко жестикулируя. Склонившись над нею и размахивая длинными руками, он походил на огромную летучую мышь, взвившуюся над жертвой. Я помню, что мне сразу же пришло в голову это сравнение, ещё более утвердившееся, когда я увидал ужас и испуг, просвечивавшие в каждой чёрточке её прелестного лица.
Эта картинка служила такой замечательной иллюстрацией к сказанному мною выше, что мне страшно захотелось вернуться в лабораторию и заставить Джона-неверующего полюбоваться ею. Но я не успел осуществить своего намерения, потому что был замечен Копперторном. Он повернулся и направился к лесу; мисс пошла за ним, сбивая на ходу зонтиком придорожные цветы.
Я вернулся к себе, решив взяться за занятия. Но сколько я ни заставлял себя, мой ум никак не желал сосредоточиться на книгах: его всё время влекло к тайне.
Джон сообщил мне, что прошлое Копперторна не лишено пятен; несмотря на это, ему удалось приобрести огромное влияние на своего патрона. Я объяснял себе это тем тактом и искусством, с какими он потакал и поощрял поэтическую манию принципала. Но как объяснить не менее очевидное влияние этого человека на гувернантку? У неё нет никакой слабости, которой можно было бы потакать.
Эта связь была бы вполне понятна, если допустить, что они влюблены друг в друга; но инстинкт светского человека и опыт наблюдателя человеческой натуры говорили мне, что тут нет места любовному увлечению. А если не любовь, то тут мог быть только страх, – и всё виденное мной подтверждало этот вывод. Что же именно могло произойти здесь за два месяца, что вселило в надменную черноглазую принцессу такой панический ужас перед этим бледнолицым англичанином с мягким голосом и вкрадчивыми манерами?
За разрешение вот этой-то задачи я и принялся, да с такой энергией, с таким усердием, что совсем забыл про свои научные занятия и про страх перед грядущим экзаменом.
Я попробовал заговорить об этом с самой мисс Воррендер, когда застал её одну в библиотеке (дети были отправлены в гости к детям одного соседа-сквайра).
– Вы, должно быть, чувствуете себя очень одинокой в те дни, когда нет гостей, – начал я. – По-моему, в этих местах слишком мало развлечений.
– О, для меня очень приятно общество детей, – возразила она. – Но я всё-таки буду очень сожалеть, когда уедет мистер Терстон или вы.
– Я тоже буду в отчаянии в день отъезда. Я никак не ожидал, что мне здесь понравится. Но наш отъезд не лишит вас общества: мистер Копперторн всегда будет с вами.
– О да, что верно, то верно, – как-то уныло согласилась она.
– Он очень милый, любезный и образованный господин, – спокойно продолжал я. – Недаром к нему так привязался мистер Терстон-старший.
Говоря так, я внимательно наблюдал за своей собеседницей. На её щеках проступила лёгкая краска, а пальцы нервно барабанили по ручке кресла.
– Его манеры, быть может, чересчур сдержанны, но…
Тут она прервала меня и сказала, злобно сверкнув чёрными глазами:
– К чему вы начали этот разговор?
– Прошу прощения, – смиренно ответил я. – Я не знал, что он не понравится вам.
– Я имени его не желаю слышать! – гневно вскричала она. – Это имя я ненавижу. Если бы подле меня был кто-нибудь, кто любил бы меня – любил бы так, как любят там, за далёкими морями, – я бы знала, что сказать такому человеку!
– А именно? – спросил я, поражённый этим неожиданным взрывом.
Она наклонилась ко мне так близко, что я почувствовал у себя на лице её горячее лихорадочное дыхание.
– «Убейте Копперторна», – прошептала она, – вот что я сказала бы. «Убейте его, а потом приходите говорить мне о своей любви».
Я не нахожу слов, чтобы передать всю силу и ярость, которые она вложила в свои слова. Лицо её приняло такое бешеное выражение, что я невольно сделал шаг назад.
Неужели эта змея есть та самая красавица, которая держит себя с таким достоинством и спокойствием за столом дяди Джереми?
Я и правда надеялся при помощи хорошо продуманных вопросов заставить её обнаружить свой характер, но никак не ожидал вызвать такой взрыв. Она заметила мой испуг и удивление и мгновенно изменила тон, разразившись нервным смехом.
– Вы, конечно, сочтёте меня сумасшедшей, – поспешила сказать она. – Да, да, во мне сказывается моё индусское воспитание. В Индии никогда и ни в чём не признают половинчатости – в любви и в ненависти одинаково.
– За что же вы ненавидите мистера Копперторна? – спросил я.
– Собственно говоря, – ответила она, смягчая голос, – слово «ненависть» будет чересчур сильно; скажем лучше «отвращение». Этот господин из тех, к которым чувствуешь беспричинное отвращение.
Она, несомненно, жалела, что дала себе увлечься, и пробовала теперь пойти на попятный.
Видя, что она хочет переменить разговор, я помог ей в этом. Я сделал какое-то замечание о сборнике индусских гравюр, которые она рассматривала перед разговором. У дяди Джереми была великолепная библиотека, особенно богатая изданиями подобного рода.
– Эти гравюры не отличаются точностью, – сказала она, поворачивая страницу. – Но эта вот недурна, – продолжала она, указывая на одну, изображавшую вождя, одетого в нечто вроде юбки, с ярким тюрбаном на голове, – очень недурна. Именно так одевался мой отец, когда садился на своего белоснежного боевого коня, чтобы вести воинов Дуаба в бой против Ферингов. Они предпочитали моего отца всем другим, потому что знали, что Ахмет Кенгхис-Кхан не только великий полководец, но и великий жрец. Народ хотел иметь вождём только испытанного борка, и никого другого. Теперь он умер, а все, кто следовал за его знаменем, либо рассеяны, либо погибли в боях, между тем как я, его дочь, живу простой наёмницей в чужой далёкой стране.
– О, когда-нибудь вы вернётесь в свою родную Индию, – сказал я, стараясь хоть чем-нибудь утешить её.
Несколько минут она рассеянно переворачивала страницы, затем вдруг испустила лёгкий радостный крик.
– Посмотрите-ка! – вскричала она. – Вот один из наших изгнанников. Это один из бюттотти. Он очень похоже нарисован.
Гравюра изображала туземца с не особенно симпатичной физиономией, в одной руке он держал небольшой инструмент – нечто вроде кирки в миниатюре, а в другой – квадратный кусок пёстрой материи.
– Этот платок – его румаль, – пояснила мисс Воррендер. – Само собой, они не показываются с ним на людях. Точно так же он не возьмёт с собой и священного топорика, но во всех иных отношениях он изображён вполне точно. Я много раз путешествовала с этими людьми в безлунные ночи, с люгхами впереди, в ту пору иностранцы не придавали никакого значения громким пильхау, раздававшимся повсюду. О, такой жизнью стоило пожить!
– Но что такое значит «румаль», «люгхи» и прочее? – не выдержал я.
– О, это наши индусские слова, – смеясь, ответила она. – Вы не поймёте их.
– Но под этой гравюрой стоит подпись: «Представитель племени дакка». А я всегда считал дакков за воров.
– Да, все англичане так думают, – согласилась она. – Конечно, дакки не воры, но вообще европейцы считают ворами многих, которые и не думали воровать. Этот человек – святой; он, по всей вероятности, один из гуру.
Возможно, что она дала бы мне ещё много пояснений насчёт нравов и обычаев Индии, так как очень любила поговорить обо всём, касающемся её страны, но тут я вдруг заметил, что лицо её изменилось. Она пристально посмотрела на окно, к которому я стоял спиной. Я обернулся и увидал в окне, на уровне подоконника, лицо секретаря.
Признаюсь откровенно, я вздрогнул: его голова с присущей ей мертвенной бледностью лица казалась отрубленной, будто лежащей на подоконнике.
Копперторн открыл окно, поняв, что его заметили.
– Я в отчаянии, что должен побеспокоить вас, – просовывая голову в комнату, сказал он, – но неужели, мисс Воррендер, вы находите приятным сидеть в душной комнате в такую чудную погоду? Не угодно ли пройтись по саду?
Несмотря на вежливость слов, они были произнесены секретарём таким сухим, почти угрожающим тоном, что походили скорее на приказание, чем на просьбу.
Гувернантка поднялась с места и, не сказав ни слова, вышла взять шляпку. Это было новым доказательством власти, которой пользовался над нею Копперторн.
Когда он взглянул на меня, на его тонких бескровных губах заиграла нестерпимо насмешливая улыбка. Он как будто бросал мне вызов новым проявлением своего могущества. В лучах заходящего солнца, освещавших его, он выглядел настоящим демоном в адском ореоле.
Несколько мгновений он смотрел на меня с дьявольским ехидством. Наконец я услышал его тяжёлые шаги, направлявшиеся по дорожке к дверям дома.
V
В течение нескольких дней после того памятного разговора с мисс Воррендер всё шло в Данкельтуэйте как нельзя лучше.
Я несколько раз сопровождал её во время прогулок по лесу с детьми, но мне так и не удалось добиться сколько-нибудь удовлетворительного объяснения её давешней вспышке гнева в библиотеке. Она не сказала мне больше ни единого слова, которое могло бы пролить свет на эту проблему.
Как только я заводил разговор о секретаре, она весьма сдержанно отвечала мне либо вдруг вспоминала, что детям пора идти домой, так что в конце концов я совсем отчаялся что-нибудь у неё разузнать.
Мои занятия всё это время шли крайне нерегулярно. Со свёртком бумаг под мышкой ко мне иногда заходил дядя Джереми и услаждал мой слух чтением отрывков из своей большой эпической поэмы.
Когда я чувствовал потребность в обществе, я наведывался в лабораторию к Джону, а он спасался от одиночества у меня. Иногда я разнообразил свои занятия тем, что забирал книги в лес и занимался там целый день напролёт. Копперторна я старательно избегал. Он тоже как будто не очень-то дорожил моим обществом.
Однажды, в первой половине июня, ко мне подошёл Джон. Он держал телеграмму и был чем-то очень раздосадован.
– Поздравь меня, – с кислой миной сказал он. – Отец требует, чтобы я немедленно отправился в Лондон. Должно быть, что-нибудь юридическое. Он давно уж грозился взяться за приведение в порядок своих дел. Теперь у него, как видно, внезапный прилив сил, и он хочет всё закончить.
– Ты надолго в Лондон? – спросил я.
– На неделю, а то и две. Очень неприятно. Я как раз рассчитывал, что мне удастся разложить этот алколоид…
– Ну, он подождёт твоего возвращения, – смеясь, возразил я. – Не беспокойся, без тебя его никто не разложит.
– Но мне ещё неприятнее покинуть тебя. Мне кажется негостеприимным зазвать в эту глушь приятеля и потом бросить его тут в полном одиночестве.
– О, из-за этого не беспокойся, – возразил я. – У меня слишком много дел, чтобы скучать. Кроме того, я нашёл здесь развлечения, на какие и не рассчитывал поначалу. Эти полтора месяца промелькнули для меня так быстро, как никогда.
– Ещё бы! Могу себе представить! – ехидно подхватил Джон. Он, видимо, всё ещё был убеждён, что я до безумия влюбился в красавицу-гувернантку.
Джон уехал в тот же день с утренним поездом, обещав писать и сообщить свой лондонский адрес, так как не знал ещё, в каком отеле остановится его отец. Я ещё и понятия не имел о всех последствиях, которые будет иметь эта пустячная деталь, и не подозревал, чему суждено здесь произойти, прежде чем я вновь увижусь с моим другом.
Его отъезд меня не опечалил, и я предполагал, что мы четверо более сблизимся друг с другом, что, разумеется, будет способствовать разъяснению волнующей меня тайны.
Приблизительно в четверти мили пути от Данкельтуэйта помещалась небольшая деревушка, имевшая одну длинную улицу и состоявшая из двух-трёх десятков коттеджей с черепичными крышами, церкви, до самой колокольни обвитой плющом, и неизбежного трактира.
В день отъезда Джона мисс Воррендер собралась с детьми на почту, я навязался проводить их. Копперторн, само собой, с наслаждением расстроил бы нам эту прогулку или отправился бы с нами вместе, но на наше счастье дядя Джереми пребывал в тот день в творческом настроении и не мог обойтись без услуг своего секретаря.
Прогулка была чудная, дорога пролегала в тени деревьев, слышалось беззаботное щебетанье птичек. Мы шли не спеша, болтая о разных разностях. Дети бежали впереди. Чтобы дойти до почты, нам надо было миновать трактир, о котором я упоминал выше.
Идя по деревенской улице, мы увидали толпу как раз против этого заведения. Толпа состояла из дюжины ребятишек обоего пола, в грязных рубашонках и юбках, нескольких простоволосых женщин и двух-трёх мужчин, по-видимому вышедших из трактира. В деревушке, вероятно, давно не помнили такого многочисленного сборища.
Мы ещё не разобрали, в чём дело, но дети пустились во всю мочь вперёд и скоро вернулись с новостями.
– Мисс Воррендер! – запыхавшись, вскричал Джонни. – Там стоит чёрный человек, прямо как из ваших сказок.
– Цыган, должно быть, – предположил я.
– Нет, нет, – решительно запротестовал Джонни. – Он ещё чернее, чем цыган. Правда, Мэй?
– О да, – подтвердила девочка.
– По-моему, нам следует пойти и посмотреть самим, – предложил я.
Говоря это, я взглянул на мою спутницу и был поражён её бледностью и лихорадочным блеском глаз.
– Вам дурно?
– Нет, нет! – возразила она, ускоряя шаги. – Идёмте, идёмте!
Когда мы дошли до трактира, нашим глазам представилось странное зрелище. Мне сразу же пришло на память описание малайца – потребителя опиума, встреченного ещё де Куинси на одной шотландской ферме. В центре группы йоркширских крестьян стоял человек с Востока гигантского роста, с изящным, гибким и грациозным станом, его полотняная одежда была покрыта пылью, а смуглые ноги обуты в грубые башмаки. Явился он, видимо, издалека и долго шёл пешком. Он опирался на длинную палку, устремив чёрные задумчивые глаза в пространство и не обращая на окружающую его толпу ни малейшего внимания.
Его яркий костюм и цветной тюрбан создавали странный, разительный контраст с прозаической обстановкой захудалой английской деревушки.
– Бедный мальчик! – задыхающимся от волнения голосом произнесла мисс Воррендер. – Он устал. И наверное, голоден и не может объяснить окружающим, что ему нужно. Я поговорю с ним.
И она обратилась к индусу на его родном языке.
Никогда в жизни я не забуду эффекта, какой произвели её слова. Не произнося ни слова, чужестранец склонился всем телом на пыльную дорогу и буквально распростёрся ниц перед моей спутницей.
Мне часто приходилось видеть в книгах способы, которыми на Востоке выказывают почтительность к высшим, но я не представлял, чтобы кто бы то ни было мог дойти до такой степени самоуничижения, на какую указывала поза этого человека.
Мисс Воррендер продолжала свою речь резким, повелительным тоном.
Он тотчас же поднялся и стоял, сложив руки на груди и опустив глаза долу, точно раб в присутствии господина. Кучка зрителей, по всей вероятности считавшая это неожиданное преклонение прелюдией к какому-нибудь фокус-покусу или серии акробатических упражнений, с любопытством таращилась на чужестранца.
– Не будете ли вы добры проводить детей до почты и опустить письма? – спросила меня гувернантка. – Мне бы хотелось ещё поговорить с этим господином.
Я исполнил её просьбу.
Когда я вернулся несколько минут спустя, они так и не закончили разговор. Индус, видимо, рассказывал о своих приключениях или пояснял, что побудило его отправиться в далёкое путешествие. Пальцы его дрожали, глаза сверкали – он был сильно взволнован.
Мисс Воррендер внимательно слушала, иногда восклицала, и по её жестам было видно, что она вникает в малейшие детали рассказа.
– Вы должны извинить меня, что я так непростительно долго задержала вас под солнцем, – обратилась она наконец ко мне. – Нам надо идти, а то мы опоздаем к обеду.
Тут она произнесла несколько повелительных фраз своему чёрному собеседнику, и мы тронулись в обратный путь.
– Итак, – начал я, движимый вполне понятным любопытством, когда мы отошли настолько, чтобы нас не услышали крестьяне. – Кто он?
– Он родом из центральных провинций, из страны Махраттов. Он из наших. Меня потрясло его появление здесь, и я страшно разволновалась.
– Но вам, несомненно, приятна эта встреча.
– О да, очень.
– А почему ему пришло в голову пасть перед вами ниц?
– Потому что он знал, что я дочь Ахмета Кенгхис-Кхана, – гордо произнесла она.
– А как он попал сюда?
– Это длинная история, – небрежно отозвалась она. – Он ведёт бродячую жизнь… Какая темень в этой аллее! Ветви деревьев образовали настоящий живой потолок. Человеку, забравшемуся на такое дерево, легче лёгкого прыгнуть на спину проходящего внизу. И тот почувствует ваше присутствие не раньше, чем ваши пальцы вопьются ему в горло.
– Какой ужас! – вскричал я.
– Тёмные места всегда вызывают во мне чёрные мысли, – весело засмеялась девушка. – Кстати, у меня есть к вам просьба, мистер Лоренс.
– В чём дело? – осведомился я.
– Пожалуйста, не говорите дома ни слова о встрече с моим бедным соотечественником. Его, чего доброго, примут за бродягу и вора и прикажут выгнать из деревни.
– Я уверен, что мистер Терстон не способен на такую жестокость по отношению к нему.
– Да, но на неё способен мистер Копперторн.
– Я к вашим услугам, но дети… они, наверное, проболтаются.
– Не думаю.
Право, не знаю, как ей удалось справиться с этими болтливыми язычками, но только они не проронили о чужестранце ни слова.
У меня были кое-какие подозрения, что это дитя тропиков явилось сюда не случайно, а для выполнения какой-то особой миссии. На следующее утро я имел весьма убедительное доказательство тому, что он всё ещё проживает в деревне: идя по аллее, я встретил мисс Воррендер; в руках у неё была корзина с хлебом и мясом. В последнее время у неё вошло в привычку остатки от обеда относить разным деревенским старухам.
Я предложил проводить её до деревни.
– Чья сегодня очередь? – спросил я. – Старой Венабл или Тейльфорт?
– Ни той ни другой, – улыбаясь, возразила она. – Мне придётся сделать вам одно небольшое признание, мистер Лоренс. Вы всегда были мне другом, и я знаю, что могу на вас положиться. Я повешу корзинку вот на этот сук, а он её опорожнит.
– Он, значит, всё ещё здесь?
– Да.
– А вы уверены, что он найдёт корзинку?
– О, в этом можно не сомневаться. Надеюсь, вы не находите ничего предосудительного в том, что я оказываю ему кое-какую помощь? Вы сами поступили бы точно так же, если б жили среди индусов и вдруг встретили среди них англичанина. Но мне хотелось бы посмотреть на цветы.
Мы вошли в оранжерею.
На обратном пути корзинка всё ещё висела на суку, но была уже пуста. Мисс Воррендер, смеясь, сняла её с дерева и отнесла домой.
После этой встречи со своим сородичем она стала веселее и спокойнее. Быть может, это было только плодом моей фантазии, но мне казалось, что и в присутствии Копперторна она чувствовала себя спокойнее, чем прежде, с меньшим страхом выносила его взгляд и меньше поддавалась его воле.
А теперь я должен приступить к той части моего рассказа, в которой придётся описать, каким образом мне довелось проникнуть в тайну взаимоотношений двух загадочных личностей и как я узнал страшную правду о мисс Воррендер – или принцессе Ахмет Кенгхис; её, собственно говоря, следовало бы называть последним именем, так как она походила больше на этого воинственного и неукротимого фанатика, чем на свою мягкую, деликатную мать-англичанку.
Это открытие стало для меня чудовищным ударом, которого я вовек не забуду.
Очень может быть, что ввиду моей манеры вести рассказ – выделяя факты мало-мальски значительные и опуская такие, которые не имеют отношения к главной мысли, – очень может быть, что читатели уже угадали составленный гувернанткой план. Что касается меня лично, я должен торжественно признаться, что до самой последней минуты не имел ни малейшего представления об истине.
Я ровно ничего не знал о женщине, которой дружески пожимал руку и голос которой очаровал мой слух. Но и по сей день я твёрдо уверен, что она была искренне расположена ко мне и ни за что не причинила бы мне зла намеренно.
Вот как произошло моё страшное открытие.
Я как будто уже упоминал, что в лесу, окружавшем Данкельтуэйт, у меня было облюбовано уютное местечко для занятий на лоне природы. Однажды вечером, часов этак в десять, подымаясь в свою комнату, я вспомнил, что забыл там один трактат по гинекологии; рассчитывая поработать ещё часик-другой перед отходом ко сну, я решил пойти и отыскать книгу.
Дядя Джереми и прислуга уже спали. Поэтому я по возможности бесшумно спустился вниз и потихоньку повернул ключ во входной двери. Через лужайку я направился к лесу, чтобы взять книгу и немедленно вернуться домой.
Не успел я войти в лес, как услыхал голоса гувернантки и секретаря. Судя по направлению, откуда они доносились, я понял, что они сидят в моём местечке и говорят, не подозревая, что их слушает третье лицо.
Я всегда находил подслушивание низким делом – всё равно при каких обстоятельствах – и уже собирался кашлянуть или каким-нибудь другим образом обнаружить своё присутствие, как вдруг услыхал несколько слов, сказанных Копперторном, которые изменили моё первоначальное намерение и вместе с тем заставили содрогнуться от ужаса.
– Все подумают, что он умер от апоплексического удара.
Я ясно слышал эти слова, произнесённые резким голосом секретаря в неподвижном воздухе июньской ночи. Я затаил дыхание и замер, весь обратившись в слух. Теперь я и не помышлял о том, чтобы заявить о себе. Какое преступление замышляют в эту роскошную летнюю ночь двое так не похожих друг на друга преступников?
Я услыхал низкий нежный голос мисс Воррендер, но она говорила так быстро и так тихо, что я не мог разобрать ни слова. Интонация её голоса не оставляла сомнения в том, что она находится в страшном, смертельном волнении.
На цыпочках я подкрался ближе, стараясь не упустить ни слова. Луна ещё не взошла, и потому под деревьями царила кромешная тьма. Я имел все шансы остаться незамеченным.
– Ели его хлеб, скажите пожалуйста! – иронически произнёс секретарь. – Вы не всегда бывали так щепетильны, хотя бы в тот раз, когда дело шло о маленькой Этель.
– О, я сходила тогда с ума! Сходила с ума! – разбитым голосом вскричала красавица. – Я часто молилась Будде и великой Бовани, и мне казалось, что если я, одинокая женщина, буду и в стране неверных поступать согласно заветам моего отца, то совершу великий и славный подвиг. Наша религия допускает в свои тайны лишь очень немногих женщин, и я удостоилась этой чести лишь благодаря счастливой случайности. Но, раз ступив на открывшуюся передо мной дорогу, я шла по ней неуклонно и бесстрашно, и на четырнадцатом году моей жизни великий гуру Рамдин Синг объявил меня достойной занять место на ковре Трепуне наравне с прочими бюттотти. Да – клянусь священным топориком, – я сильно страдала из-за содеянного мною здесь, потому что… ну что худого сделала эта несчастная, принесённая мною в жертву крошка?
– Сдаётся мне, однако, ваше раскаяние вызвано тем, что я разоблачил вас, а отнюдь не моральной стороной дела, – насмешливо прервал гувернантку Копперторн. – У меня и раньше были на ваш счёт кой-какие подозрения, но вполне увериться в том, что я имею дело с принцессой тугов, мне пришлось лишь после того, как я застал вас за упражнениями с платком. И такая романтическая особа окончит жизнь на прозаической английской виселице! Недурно, право, недурно!..
– И с тех пор вы пользовались своим открытием, чтобы убивать во мне всё живое, – с горечью продолжала она. – Вы превратили мою жизнь в сплошной ад!
– Ад! – изменившимся голосом повторил он. – Вы знаете чувства, испытываемые мною к вам. Если я иногда и командовал вами, угрожая оглаской, то только потому, что находил вас слишком нечувствительной к голосу моей любви.
– Любви! – с горечью в голосе вскричала она. – Как можно любить человека, который то и дело грозит вам позорной казнью? Но вернёмся к предмету нашего разговора. Вы обещаете мне полную свободу, если я устрою для вас это дело?
– Да, – был ответ Копперторна. – Если дело будет сделано, вы получите возможность уехать отсюда, когда вам заблагорассудится.
– Вы клянётесь в этом?
– Да, клянусь.
– Ради того чтобы получить свободу, я сделаю всё, что угодно! – вскричала она.
– Нам никогда не представится более удобного случая, чем сейчас, – продолжал Копперторн. – Молодой Терстон уехал, а его друг крепко спит. Вдобавок, он слишком глуп, чтобы подозревать что-нибудь. Завещание написано в мою пользу; когда старик умрёт, мне будет принадлежать всё – до последней травки, до последней песчинки.
– Почему же вы сами не сделаете этого? – спросила его собеседница.
– Ну, такие дела не в моём вкусе, – возразил он. – Кроме того, я не набил себе руку в обращении с этим вашим платком-«румалем», как вы его называете. А от него не остаётся никаких следов. В том-то и выгода этого приспособления.
– Какая гадость: убить своего благодетеля!
– Зато какой святой подвиг – сослужить службу Бовани, богине убийства! Я достаточно знаком с вашей религией, чтобы понять это. Если бы ваш отец находился здесь, решился бы он на это дело?
– Мой отец был величайшим борка во всём Джюбльтуре, – гордо отрезала гувернантка. – Он погубил в своей жизни людей больше, чем считается дней в году.
– Я охотно заплатил бы тысячу фунтов, чтобы не повстречаться с ним, – смеясь, заметил Копперторн. – Но что сказал бы теперь Ахмет Кенгхис-Кхан, если бы увидел, что его дочь колеблется – воспользоваться ли ей или не воспользоваться таким удобным случаем сослужить службу богине? До сих пор вы действовали безукоризненно. Он, наверное, улыбался, видя, как душа маленькой Этель полетела к вашей божественной ведьме. Я думаю, что это было даже не первым вашим убийством. Возьмём, например, дочку этого немца-коммерсанта… Эге! По вашему лицу я вижу, что снова прав. И вот, после стольких подвигов вы колеблетесь, когда нет никакой опасности и когда совершить жертвоприношение легче лёгкого! Кроме того, совершив этот поступок, вы освобождаетесь от необходимости жить здесь; а ведь вам здесь несладко приходится: вы всё время, так сказать, чувствуете петлю на шее. Итак, если вы берётесь сделать это дело, делайте его немедленно. Старик в любой момент может уничтожить завещание, потому что любит племянника, а кроме того, он страшно непостоянен.
Настало долгое молчание, во время которого мне казалось, что я слышу биение собственного сердца.
– Когда всё должно быть сделано? – спросила наконец мисс Воррендер.
– Завтра вечером.
– Каким образом я проберусь к нему?
– Я оставлю дверь открытой, – сказал Копперторн. – У него тяжёлый сон. Затем я оставлю в его комнате ночник, и вам нетрудно будет ориентироваться.
– А потом?
– А потом вы вернётесь к себе. Утром люди решат, что наш старик умер во сне. Затем выяснится, что всё своё имущество он оставил своему верному секретарю – в виде благодарности за усердный труд. Так как в услугах мисс Воррендер не будет уже больше никакой надобности, она получит возможность вернуться на свою дорогую родину или в любую другую страну по собственному выбору. Если ей будет угодно, она может захватить с собой и мистера Лоренса.
– Вы оскорбляете меня, – злобно прервала оратора прелестная мисс.
Помолчав, она прибавила:
– Нам будет необходимо свидеться завтра перед тем, как я приступлю к делу.
– Зачем?
– Потому что мне, пожалуй, понадобятся кое-какие дополнительные указания.
– Ладно. Значит, тут же, в полночь.
– Нет, только не здесь; это слишком близко к дому. Мы встретимся под большим дубом в начале аллеи.
– Где угодно, только помните одно: я отнюдь не намерен присутствовать в его комнате во время вашей операции.
– Мне этого и не нужно, – презрительно бросила она. – Ну, довольно. Мы переговорили обо всём.
Они пошли прочь, и хотя ещё продолжали разговор, я не стал слушать дальше. Как молния, пронёсся я через лужайку и добрался до двери, которую запер за собой на ключ.
Только войдя к себе и бросившись в кресло, я смог привести в порядок свои мысли и обдумать страшный разговор, который несколько минут назад слышал во тьме. Бóльшую часть этой ночи я провёл без сна, вдумываясь в каждое произнесённое заговорщиками слово и стараясь составить себе план действий на будущее.
VI
Туги! Я уже кое-что слыхал об этих яростных фанатиках – жителях Центральной Индии, извращённая религия которых считает убийство ближнего драгоценнейшим даром, какой только может принести Создателю смертный.
Я припоминаю отрывок из сочинений полковника Медоус-Тэйлора, в котором идёт речь о тайнах тугов, об их организации, о непоколебимом фанатизме и о страшном роковом влиянии, которое кровавая мания производит на прочие их нравственные и умственные способности. Я припомнил даже, что «румаль», слово, часто встречавшееся в этой книге, должно было обозначать священный платок, которым они обыкновенно производили свою дьявольскую работу.
В момент разлуки с ними мисс Воррендер была уже почти взрослой женщиной, и потому нет ничего удивительного в том, что искусственной культуре не удалось вытравить из неё, дочери главного вождя тугов, плоды первоначального её воспитания и помешать фанатизму выказать себя в удобную минуту. По всей вероятности, обуреваемая фанатизмом, она и задушила своим страшным платком маленькую Этель, подготовив себе алиби; когда же Копперторну удалось раскрыть её тайну, он получил страшное оружие и отныне мог управлять ею как угодно – ради своих личных выгод, разумеется.
В этих племенах из всех смертных казней позорнейшей считается казнь через повешение; зная, что по законам Англии она подлежит за своё преступление именно такой казни, она, очевидно, была вынуждена подчиниться требованиям секретаря.
Что касается Копперторна, то, когда я обдумал то, что он наделал и что намерен сделать наперёд, я почувствовал к этому человеку величайшее отвращение. Он вызывал во мне ужас. Так вот как решил он отплатить старику за все его благодеяния! Вырвав у старика подпись, обеспечивавшую ему всё его состояние, хитроумный секретарь решил обезопасить себя от удовольствия получить сонаследника, что легко могло произойти ввиду симпатий старика к племяннику.
Всё это было само по себе страшной подлостью; но верхом подлости была идея отправить на тот свет дядю Джереми не своей собственной трусливой рукой, а воспользовавшись страшными религиозными суевериями этой несчастной, да ещё таким способом, чтобы отстранить от истинного виновника преступления всякое подозрение.
Я решил, что, как бы ни кончилось дело, секретарю не удастся избежать справедливого возмездия. Но что мне нужно для этого предпринять?
Знай я лондонский адрес моего друга, я послал бы ему рано утром телеграмму, и он успел бы приехать в Данкельтуэйт к вечеру. Но Джон, к сожалению, очень не любил переписки, и мы до сих пор не имели о нём никаких известий, несмотря на то что с его отъезда прошло уже несколько дней.
У нас в доме были три служанки, но ни одного мужчины, если не считать старика Джулиуса; среди соседей у меня не было ни одного знакомого, на которого я мог бы положиться. Впрочем, это было не так уж важно: я знал, что моего единоличного вмешательства будет вполне достаточно, чтобы расстроить весь замысел. Вопрос состоял в том, какие мне лучше принять меры. Сначала мне пришло в голову спокойно дождаться утра, а затем, никому ничего не говоря, отправить Джулиуса в ближайший полицейский участок с просьбой прислать двух констеблей, передать в их руки Копперторна и его соучастницу и рассказать всё, что я узнал об их замысле.
Однако, поразмыслив и оценив этот план действий, в конце концов я нашёл его совершенно непрактичным. Дело в том, что у меня нет против них никаких улик, кроме чисто голословного утверждения их преступности. Само собой, это утверждение покажется всем абсурдом. Кроме того, я вперёд угадывал, с каким невозмутимым видом полной невинности и каким уверенным тоном Копперторн отклонит обвинение, свалив его на недоброжелательство, которое я питаю к нему и к его соучастнице за их взаимную любовь. Я отлично понимал, как легко ему удастся уверить третье лицо, что я сочинил всю историю для того, чтобы подгадить ему – своему сопернику по амурной части, и как трудно будет мне доказать, что человек, имеющий наружность духовной особы, и молодая, одетая по последней моде женщина суть не что иное, как два хищника, вылетевших на охоту. Я чувствовал, что совершу большую ошибку, выдав себя прежде, чем буду держать дичь в руках.
Другой план состоял в том, чтобы ничего никому не говорить, а предоставить событиям идти своим ходом, держась в то же время наготове, чтобы вмешаться, как только улики станут более или менее вескими. Этот план как нельзя более соответствовал моей страсти к приключениям, а также должен был как будто привести к наилучшим результатам.
Улёгшись на рассвете в постель, я решил молчать и помешать осуществлению кровавого плана заговорщиков, рассчитывая лишь на собственные силы.
На другой день после завтрака дядя Джереми находился в весьма приподнятом настроении и во что бы то ни стало захотел прочесть вслух «Ченчи» Шелли – произведение, всегда приводившее его в восторг. Копперторн сидел около него, по обыкновению молчаливый, невозмутимый, непроницаемый, за исключением тех случаев, когда он издавал восклицания удивления и восторга. Мисс Воррендер была погружена в свои мысли; раз или два мне показалось, будто на её чёрных глазах мелькнула слезинка.
Я испытывал странное ощущение, наблюдая за этими тремя людьми и размышляя об их отношениях. Я искренно сочувствовал маленькому краснолицему старичку-хозяину с его странной причёской и старомодными манерами и давал про себя слово, что приложу все усилия, дабы спасти его от злодеев.
День тянулся невыразимо долго. Заниматься я был не в состоянии и проводил время, слоняясь по саду и по комнате. Копперторн сидел наверху с дядей Джереми, и я почти не видел его.
Раза два-три, когда я бродил по саду, мне повстречалась гувернантка с детьми; я каждый раз спешил удалиться и избежать разговора с нею. Я чувствовал, что не смогу скрыть внушаемый ею несказанный ужас и не показать, что мне известны события минувшей ночи. Она, вероятно, заметила, что я избегаю её: встретившись с ней глазами за завтраком, я заметил в её взоре огонёк удивления и злобы. Я поспешил отвести глаза в сторону.
Днём почтальон принёс мне письмо Джона, в котором тот извещал, в каком отеле остановился. Но теперь было поздно: он всё равно не поспел бы сюда к вечеру. Тем не менее я счёл своим долгом послать ему телеграмму, сообщив, что его присутствие крайне необходимо в Данкельтуэйте. Ради этого мне пришлось совершить длительную прогулку на вокзал, зато это путешествие помогло мне убить время; я почувствовал большое облегчение, когда услыхал треск аппарата, передающего мою телеграмму. На обратном пути я встретил на повороте в аллею старика Джулиуса, который был чем-то по-настоящему разгневан.
– Про мышей говорят, что одна приводит за собой целый выводок других, – обратился он ко мне, сняв шляпу. – То же самое можно сказать и про этих черномазых. – Он всегда неприязненно относился к гувернантке – за её «нахальную физиономию», как он выражался.
– А что случилось? – спросил я.
– Да тут всё бродит кругом дома какая-то черномазая собака. Я заметил его в кустах и предложил ему проваливать подобру-поздорову, откровенно высказав своё мнение обо всей их братии. Уж не насчёт ли куриц он метит? Или думает запалить дом и потом перерезать всех нас в кроватях? Знаете что, мистер Лоренс? Я сейчас схожу в деревню и наведу о нём кое-какие справки.
И он ушёл, продолжая ворчать в усы.
Проходя по длинной аллее, я много думал о словах старика. Индус, очевидно, всё ещё бродит в этих местах. А я совсем и думать о нём забыл, пока строил свои планы. А что, если его соотечественница вздумает сделать его своим соучастником? Тогда я окажусь перед тремя противниками и, чего доброго, не сумею выйти победителем.
Впрочем, это предположение было маловероятно ввиду тех мер, которые она принимала, чтобы Копперторн ничего не знал про прибытие индуса.
На минуту у меня возникла идея – взять в поверенные Джулиуса; но потом я рассудил, что человек его лет будет скорее помехой, чем помощью.
Около семи часов вечера, подымаясь к себе, я столкнулся на лестнице с Копперторном; он спросил, не знаю ли я, где мисс Воррендер.
Я ответил, что не видал её.
– Странно, что её никто не видал после обеда. Дети тоже ничего не знают, а мне нужно кое-что сказать ей по секрету.
Он говорил безо всякого волнения. Меня исчезновение мисс Воррендер отнюдь не удивило. Она, наверное, сидела в лесу, обдумывая страшное преступление, которое решила привести в исполнение.
Я вошёл в свою комнату и взял книгу, но от волнения совершенно не мог читать. Мой план кампании был уже выработан: я решил отправиться на место их свидания, оттуда последовать за ними и вмешаться в самый последний момент. Для этого я обзавёлся толстой суковатой палкой, которая обеспечит мне полное господство над моими противниками. Я, кроме того, успел убедиться в том, что у Копперторна не водится огнестрельного оружия. Во всей моей жизни не запомню я ни одного дня, когда время для меня тянулось бы так долго, как в тот памятный вечер, проведённый мною в верхнем этаже Данкельтуэйта-Ингльтона. Часы в столовой глухо пробили восемь часов, потом девять, потом – после долгого, нескончаемо долгого промежутка – десять. Тут я вскочил с кресла и принялся шагать взад и вперёд по комнате; мне казалось, что время совсем остановилось; я ждал назначенного часа со страхом и нетерпением, как это всегда бывает с человеком, когда он стоит лицом к лицу с серьёзным испытанием.
Наконец в тиши ночи раздался серебристый удар – первый из долгожданных одиннадцати ударов.
Я немедленно надел войлочные туфли, взял палку и бесшумно выскользнул из комнаты на лестницу. В верхнем этаже слышалось шумное храпение хозяина дома. Я пробрался в полной тьме до выходной двери, открыл её и очутился под чудесным звёздным небом. Мне следовало быть крайне осторожным; полная луна светила очень ярко, – было светло, как днём.
Я прошёл под прикрытием тени, отбрасываемой домом, до садового забора, перелез через него и очутился в лесу, на том самом месте, где был накануне вечером. Затем я пошёл дальше, стараясь ступать по возможности бесшумно. Наконец я нашёл такое место, откуда через кусты был отлично виден дуб на повороте аллеи. В тени дуба кто-то стоял.
Сначала я не мог разобрать, кто именно там скрылся; но вот человек вышел на освещённое луной пространство и нетерпеливо огляделся. Тут я увидел, что это Копперторн. Он был один. Гувернантка, очевидно, ещё не явилась на свидание.
Так как я хотел не только видеть, но и слышать, я начал пробираться сквозь кусты поближе к дубу и остановился менее чем в пятнадцати шагах от того места, где вырисовывалась высокая костлявая фигура секретаря, залитая переменчивым лунным светом.
Он ходил взад и вперёд, то появляясь на освещённых луною местах, то скрываясь в тени деревьев. По его поведению было видно, что он заинтригован и встревожен опозданием своей соучастницы. В конце концов он остановился под огромной веткой, совсем скрывшей его фигуру в своей гигантской тени: с этого места перед ним открывалась во всю свою длину усыпанная песком дорожка, на которой должна была показаться мисс Воррендер.
Я оставался неподвижно в своём убежище, мысленно поздравляя себя с тем, что мне удалось найти укромное местечко, где я могу всё слышать, не рискуя в то же время быть замеченным. Но вот вдруг я увидал нечто, что заставило моё сердце сильно забиться и чуть было не вызвало восклицания, которое, наверное, выдало бы моё присутствие.
Я уже говорил, что Копперторн находился как раз под огромным суком большого дуба. Повыше этого сука дуб был объят кромешной тьмой, но самая верхушка его сверкала, серебрясь в лучах лунного света. Всматриваясь в эту верхушку, я заметил, что по ней очень быстро спускается что-то странное – трепещущее, скользящее.
Мало-помалу, когда мои глаза привыкли к свету, я разобрал, что это нечто было человеческой фигурой. А фигура эта принадлежала индусу, встреченному мной в деревне.
Он спускался по дереву вниз, охватив его руками и ногами, не производя никакого шума и скользя быстро-быстро – точно змея его родных джунглей. Прежде чем я успел опомниться, он сполз на тот самый сук, под которым стоял секретарь; его бронзовое тело чётко вырисовывалось на диске луны, бывшей как раз позади него.
Я видел, как он размотал что-то, охватывавшее его талию, минуту помедлил, как бы рассчитывая расстояние, а затем одним скачком ринулся вниз, ломая ветки своей тяжестью. Затем раздался глухой удар, точно упали на землю два тяжёлых тела, – в тихом ночном воздухе послышался характерный звук, будто кто-то полоскал себе горло, и хрип, воспоминание о котором не покинет меня никогда в жизни – до гробовой доски.
Пока эта трагедия происходила, так сказать, у меня перед носом, я был настолько парализован ужасом и внезапностью нападения, что решительно не мог тронуться с места. Только люди, побывавшие в аналогичных переделках, могут понять, до какой степени парализуют ум и тело человека подобные приключения. Они не дают вам сделать ни одной из тысячи вещей, о которых вы вспоминаете потом, когда будет уже поздно, – и каких простых, само собой понятных вещей!
Тем не менее, когда звуки агонии достигли моего слуха, я сбросил с себя оцепенение и с громким криком выскочил из своего убежища. Молодой туг моментально оставил свою жертву, ворча, точно зверь, у которого отнимают добычу, и бросился бежать с такой быстротой, что я сразу понял: мне его не догнать.
Я наклонился к секретарю и приподнял ему голову. Его лицо стало багровым и было страшно искажено. Я разорвал ворот рубашки и употребил все меры, чтобы вернуть его к жизни. Но всё оказалось напрасно. Румаль сделал своё дело. Копперторн был мёртв…
Мне немногое остаётся добавить к моей странной истории. Она вышла, быть может, немного растянутой, но я чувствую, что мне нет надобности извиняться: я хотел изложить факты последовательно – ясно, просто, «не мудрствуя лукаво»; мой рассказ был бы неполон, если бы я выпустил хоть один из них.
Вскоре мы узнали, что мисс Воррендер уехала в Лондон семичасовым поездом; она приехала туда, стало быть, задолго до того, как её начали искать. Что же касается убийцы, которого она послала вместо себя на свидание, то о нём мы никогда больше не слыхали ни слова. Его приметы были сообщены во все страны мира, но напрасно. Беглец, надо полагать, проводил дни в каких-нибудь тайниках, путешествуя по ночам и питаясь чем придётся (как известно, люди Востока весьма неприхотливы в еде), пока не почувствовал себя в полной безопасности.
Джон Терстон вернулся в Данкельтуэйт на следующий день. Он был страшно поражён, выслушав мой рассказ о ночном приключении. Он вполне согласился со мной насчёт того, что нам лучше умолчать о проектах Копперторна и о причинах, которые задержали его так поздно в аллее в ту роковую ночь. Поэтому полиции графства не удалось познакомиться с предысторией этой необыкновенной драмы, и вряд ли полиция когда-либо сможет узнать её – разве только кому-нибудь из её чинов попадётся на глаза мой правдивый рассказ.
Бедный дядя Джереми очень оплакивал потерю своего секретаря. И разразился целой тучей стихотворений, эпитафий и поэм в честь усопшего друга… Он давно уже отошёл к праотцам, и я страшно доволен тем, что бóльшая часть его имущества перешла к его законному наследнику – племяннику покойного.
Ещё один пункт. Как попал молодой туг в Данкельтуэйт? Этот вопрос так и остался не вполне выясненным, но я лично держусь на этот счёт вполне определённого мнения: я уверен, что всякий, кто взвесит «за» и «против», согласится со мной, что его появление отнюдь не было простой случайностью.
Последователи этой секты представляют из себя в Индии многочисленное сообщество; когда они решили избрать себе вождя, они, разумеется, вспомнили про красавицу-дочь своего бывшего повелителя. Им нетрудно было найти её след в Калькутте, Германии, а под конец и в Данкельтуэйте. Молодой туг, по всей вероятности, явился возвестить ей, что она не забыта в Индии и что её ждёт горячий приём, если она захочет приехать и объединить рассеянные части своего племени.
Иные, быть может, сочтут это объяснение немного натянутым: как бы то ни было, лично я всегда держался именно такого взгляда на причины приезда в Данкельтуэйт юного защитника красавицы-гувернантки.
VII
Я начал эту историю тем, что привёл копию письма моего товарища, а закончу её теперь письмом другого моего друга – доктора Галлера, – человека энциклопедических познаний, особенно сведущего в нравах и обычаях Индостана.
Только благодаря его любезности я и был в состоянии перевести разные туземные слова, которые не раз слыхал от мисс Воррендер и значения которых, наверное, не припомнил бы, если б не его указания. В приводимом ниже письме он даёт свои авторитетные комментарии насчёт разных подробностей, о которых я говорил ему недавно во время одной из наших бесед.
«Мой дорогой Лоренс!
Я обещал Вам написать письмо о тугизме; но эти дни я был так занят, что могу исполнить обещание только сегодня. Меня очень заинтересовало Ваше приключение, и я буду рад лишний раз побеседовать о нём.
Прежде всего должен сообщить, что женщины крайне редко посвящаются в тайны тугизма; с Вашей героиней это могло произойти лишь случайно или по протекции: она, вероятно, отведала самовольно священный „гур“ (так называется жертва, возносимая тугами после каждого убийства). Всякий отведавший становится активным членом тугизма – всё равно, какого бы возраста или пола он ни был, какое бы положение в обществе ни занимал.
Будучи благородного происхождения, она, вероятно, быстро прошла разные степени посвящения: от „титхаи“, или осветителя, „люгха“, или могильщика, „шемси“, который держит жертву за руки, до „бюттотти“, или душителя. Всем этим обязанностям её должен был научить „гуру“, или наставник, которым она называла в Вашем рассказе своего отца; последний, по всей вероятности, был „борка“, то есть верховным тугом.
Раз достигши высшей степени, она тем самым обрекла себя на совершенно бессознательные вспышки фанатизма. „Пильхау“, о котором она упоминает, есть предзнаменование, полученное слева; если оно сопровождается „тибау“ – предзнаменованием справа, то считается знаком того, что всё уладится отлично.
Кстати, Вы говорили, что в день убийства Ваш старик-кучер видел индуса в кустах. Он, наверное, был занят копанием могилы для Копперторна. Прежде чем приступить к убийству, туги имеют обычай приготовить могилу для трупа.
По моим сведениям, среди британского офицерства жертвой этого общества пал лишь один; это был поручик Монселль, задушенный в 1812 году. После его гибели полковник Слиман уничтожил большую часть членов этой секты, хотя можно быть уверенным, что она гораздо многочисленнее, чем то утверждают официальные власти.
Да, да! Шар земной преисполнен злобы и мрака, и этот мрак будет рассеян Евангелием, и только им одним.
Я охотно уполномочиваю Вас опубликовать эти краткие заметки, если Вы найдёте, что они могут пролить кое-какой свет на Ваш рассказ.
Ваш искренний друг,
Б. К. Галлер».
1892 г.
