Среди чёрных скал и красно-жёлтого песка виднелась маленьким пятнышком зелёная пальмовая роща. Оазис расположился на самом берегу Нила, который быстро нёс свои чёрные волны к Амбигольскому водопаду. Там и сям из реки высовывались большие белые валуны. Солнце в ослепительной синеве небес жгло песок, по которому двигались всадники в полотняных шлемах. Они изнывали от зноя.

– Да! – произнёс Мортимер, утирая лоб. – В Лондоне за этакую баню заплатишь по крайней мере шиллингов пять.

– Именно, – ответил Скотт, – но зато в турецкой бане не нужно ехать 20 миль верхом с револьвером и подзорной трубой через плечо да с бутылкой для воды у пояса. Посмотрите, как мы обвешаны, точно рождественские ёлки. Право, Мортимер, будет недурно, если мы остановимся в этой пальмовой роще и пробудем в ней до вечера.

Мортимер поднялся на стременах и начал вглядываться в южном направлении. Повсюду виднелись те же скалы и тот же красный песок. Только в одном месте это безотрадное однообразие нарушалось странной бугорчатой линией, тянувшейся вдоль Нила и скрывавшейся за горизонтом. Это была старая железная дорога, давно уже разрушенная арабами, но которую теперь восстанавливали англичане. Других следов человека в этой пустыне не было.

– Кроме пальмовой рощи, негде приткнуться, – сказал Скотт.

– Да, придётся отдохнуть, – ответил Мортимер. – Но, право, мне досадно за всякий час промедления. Что скажут наши редакторы, если мы опоздаем к сражению? Нам надо торопиться догнать войска.

– Ну, дорогой коллега, вы-то – старый журналист, и неужели мне надо объяснять вам, что ни один современный генерал, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, не станет атаковать врага, пока пресса не прибудет к месту действия?

– Вы, конечно, шутите? – спросил молодой Энерли. – На нас, я думаю, смотрят только как на необходимое зло.

– Знаю, знаю, – засмеялся Скотт. – В «Карманной книжке солдата», составленной лордом Вольслеем, о газетных корреспондентах говорится как о бесполезных трутнях. Но ведь это, Энерли, всё не искренно.

И, подмигивая из-под своих синих очков, он прибавил:

– Поверьте мне, если бы предстояло сражение, то к нам прислали бы целый отряд кавалерии с просьбой поторопиться. Я был в пятнадцати сражениях, и всегда эти старые генералы старались обеспечить себя газетными репортёрами. Надо же, чтобы их кто-нибудь прославлял.

– Ну а если враги нападут на наши войска неожиданно, тогда что?

– Этого не может быть. Арабы слишком слабы, чтобы начинать сражение первыми.

– Стычки, во всяком случае, могут произойти, – продолжал настаивать Мортимер.

– Если будет стычка, – ответил Скотт, – то, вероятнее всего, в тылу, в арьергарде. А мы как раз здесь и находимся.

– И то правда. Мы, стало быть, в более выгодном положении, нежели корреспондент агентства «Рейтер», – ответил Мортимер. – А он-то думал обогнать нас всех и уехал с авангардом. Ну, так и быть, я согласен; раскидывайте шатры, будем отдыхать под пальмами.

Корреспондентов было всего трое, и они представляли три большие ежедневные газеты Лондона. Представитель «Рейтера» был в тридцати милях впереди, а корреспонденты двух вечерних пенсовых газет плелись на верблюдах в двадцати милях позади. Эти три корреспондента представляли собою избранную английскую публику, представляли многие миллионы читателей, уплативших расходы на их экспедицию и ожидавших от них новостей.

Наши служители прессы были примечательные люди. Двое из них уже ветераны, поседевшие в боях, а третий только начинал карьеру. К своим знаменитым товарищам он питал глубокое уважение.

Первого, который только что слез со своего гнедого коня, звали Мортимер. Он был представителем газеты «Интеллидженс». Высокий, статный господин с соколиным взором, он выглядел молодцом в своей светло-жёлтой блузе, верховых панталонах, коричневых гетрах и с красной перевязью через плечо. Кожа у Мортимера загорела и была красная, точно шотландская сосна; солнце, ветер пустыни и москиты сделали эту кожу недоступной внешним влияниям.

Скотт служил корреспондентом газеты «Курьер». Это был маленький, живой человечек, черноволосый и с кудрявой бородой. В его левой руке виднелся неизменный веер, которым он отмахивался от москитов и мух. Это был замечательный, несравненный корреспондент, уступающий разве только знаменитому Чандлеру. Но тот уже успел состариться и давно находился на покое.

Мортимер и Скотт были, собственно говоря, двумя противоположностями, и, должно быть, в этом и заключалась главная тайна их тесной дружбы. Они как бы дополняли друг друга. То, чего не хватало одному, находилось в избытке у другого. Мортимер был медленный, добросовестный и рассудительный англосакс. Скотт – быстрый, удачливый и блестящий кельт. Мортимер был солиден, Скотт вызывал симпатию. Мортимер умел глубоко думать, а Скотт блестяще говорить. Оба были нелюдимы. Военными корреспондентами они состояли давно, но по странному совпадению им до сих пор не приходилось работать вместе. Благодаря этому они вдвоём написали всю новую военную историю. Скотт был под Плевной, под Шипкой, видел войну с зулусами, Египет и Суаким. Мортимер был на бурской войне, ездил в Чили, Болгарию, Сербию и описал как очевидец войны на индейской границе бразильское восстание и события на Мадагаскаре. Всё это они видели собственными глазами, и поэтому было очень интересно слушать их разговоры: в них не было ничего теоретического. Зачем же им было делать предположения и строить догадки, когда они видели всё собственными глазами?

Несмотря на тесно связывавшую их дружбу, Мортимер и Скотт не переставали соперничать между собою. Каждый из них готов был жизнью пожертвовать для приятеля, но этого приятеля он готов был ежеминутно принести в жертву собственной газете. Если Мортимер мог устроить таким образом, чтобы в «Интеллидженс» появился полный отчёт о каком-нибудь деле в то время, как в «Курьере» об этом не было ни строчки, он непременно так и поступал, самым безбожным образом надувая друга и приятеля. Скотт платил Мортимеру тою же монетой, и это считалось у них в порядке вещей.

Третьим в этой небольшой компании был Энерли – молодой, неопытный и простоватый на вид корреспондент «Ежедневной газеты»; глаза у него были вялые, сонные, а нижняя губа отвисла. Даже закадычные приятели считали Энерли чем-то вроде дурачка. Энерли любил военное дело и два раза корреспондировал об осенних манёврах. Описание этих манёвров было довольно живописное, и по этому случаю владельцы «Ежедневной газеты» решили испытать его в качестве специального военного корреспондента.

Мортимер и Скотт глядели на простоватого молодого человека свысока и часто над ним подсмеивались. Впрочем, они его любили. Да и как было не любить товарища, который не представлял для них никакой опасности? А не боялись они его вот почему: Энерли ехал на плохонькой сирийской лошадке, за которую он заплатил пятнадцать гиней и тридцать шиллингов. Мортимер же и Скотт сидели на великолепных скаковых пони. Ближайшая телеграфная станция была позади, в Саррасе. Разве мог Энерли поспеть за пони и отправить в одно время с ними телеграмму о военных событиях, если таковые будут иметь место?

Все трое корреспондентов слезли с лошадей и ввели их под тень пальм.

– Пальма – это прекрасная вешалка, – произнёс Скотт, вешая револьвер и бутылку на небольшие веточки, росшие у ствола пальмы. – Впрочем, тень пальмы ещё не особенно важное кушанье: для тропиков можно было изобрести что-нибудь получше, и я удивляюсь, как это ничего не изобрели.

– Вот взять хотя бы банан в Индии, – сказал Мортимер.

– Или, например, есть такие деревья в стране ашанти. Под таким деревом может свободно пообедать полк солдат.

– Недурно тоже вот и в Бирме тиковое дерево. Однако, чёрт возьми, наши холодные консервы совсем растаяли в седле. Эти консервы не годятся для здешнего климата. Кстати, Энерли, где же ваш багаж?

– Багаж придёт через пять минут.

Вдоль по извилистой тропинке между скал двигался маленький караван нагружённых верблюдов. Животные неспешно шли переваливающейся походкой и величественно поглядывали по сторонам. Впереди ехали на ослах трое берберов, а сзади шли погонщики верблюдов. Караван с утомительной медленностью двигался в течение девяти долгих часов с восхода месяца, делая лишь по две с половиной мили в час.

При виде пальмовой рощицы и рассёдланных лошадей все – и люди и животные – повеселели. В несколько минут багаж с верблюдов был снят, верблюды рассёдланы, костры разведены, из реки принесли свежей воды и животным задали корм, положив его перед каждым на подстилке, так как ни один благовоспитанный арабский верблюд не станет есть без подстилки.

Там, на дороге, – ослепительный блеск солнца; здесь, под деревьями, – мягкие полутона. Зелёные листья пальм резко вырисовываются на фоне ясного, безоблачного неба. Слуги и арабы быстро и бесшумно снуют взад-вперёд, дрова в костре потрескивают, лёгкий дымок тянется вверх. Тут же вблизи мирные и глуповатые физиономии жующих верблюдов. Кто хоть раз в жизни собственными глазами видел эти картины, тому они вечно будут сниться.

Скотт принялся готовить яичницу и запел какую-то любовную песню. Энерли начал разыскивать нужные консервы. Он рылся в сосновом ящике, наполненном до верху жестянками со сгущённым супом, ростбифом, цыплятами и сардинами. Добросовестный Мортимер разложил перед собой записную книжку и стал записывать свой вчерашний разговор с одним железнодорожным инженером.

Подняв на минуту глаза, он вдруг увидел своего вчерашнего собеседника. Тот нёсся на своём караковом пони, направляясь к пальмам, под которыми сидели корреспонденты.

– Вот тебе раз! Ведь это же Мерривезер!

– А глядите-ка, как взмылена лошадь под ним. Совершенно очевидно, что он заставил её скакать несколько часов кряду. Эй, Мерривезер, остановитесь!

Мерривезер, плотный человек маленького роста с рыжей бородой клином, мчался мимо, по-видимому не желая останавливаться и разговаривать с корреспондентами. Услышав крики, он перевёл лошадь на рысь и стал приближаться к пальмам.

– Ради бога, дайте чего-нибудь выпить! – прохрипел он. – Язык у меня присох к нёбу.

Мортимер поспешно подал инженеру воды, Скотт принёс виски, а Энерли начал угощать его консервами. Инженер пил воду до тех пор, пока у него не захватило дух.

– Ну а теперь мне надо ехать дальше, – произнёс он, обтирая рыжие усы.

– Есть какие-нибудь новости?

– Вышла задержка в постройке дороги. Должен повидаться с генералом. Ведь полевого телеграфа нет. Это чёрт знает что такое!

– А нет ли чего для газеты? – И из карманов корреспондентов разом, как по команде, выскочили три записные книжки.

– Я сообщу вам новости, повидавшись с генералом.

– О дервишах ничего не слышали?

– Ничего особенного. До свидания, господа. Ну, вперёд, Джинни!

И лошадь снова двинулась в путь.

– Думаю, что и в самом деле ничего особенного, – произнёс Мортимер, глядя вслед инженеру.

– А вот и нет, дело чертовски скверное! – воскликнул Скотт. – У нас подгорела яичница с ветчиной. Ах! нет, слава богу, ошибся… Яичница спасена и даже вышла очень удачной. Энерли, сервируйте этот ящик в качестве стола, а вы, Мортимер, спрячьте вашу записную книжку. Теперь вилка должна быть важнее, чем карандаш. Что с вами, Энерли? Чего вы сидите разинув рот?

– Да я удивляюсь, неужто, в самом деле, этот разговор с инженером нужно передавать по телеграфу?

– А уж это должны решить сами редакторы. Названные копеечные соображения и расчёт не должны нас касаться. Мы должны стремиться к тому, чтобы не упустить чего-либо важного, это – наша обязанность.

– Но что же, собственно, важного нам сообщил этот господин?

Длинное и суровое лицо Мортимера озарилось улыбкой. Его забавляла наивность молодого товарища.

– Наша профессия не такова, чтобы делать друг другу подарки, – произнёс он. – Впрочем, в виде исключения, пожалуй, прочту вам составленную мною телеграмму. Делаю я это только потому, что известие не представляет важности. Если б в виду имелось важное известие, будьте уверены, я бы вам ничего не сообщил.

Энерли взял поданный ему Мортимером клочок бумаги и прочитал:

«Мерривезер. Препятствие. Остановка. Отправился сообщить генералу. Устранение препятствий. Сущность дела позже. Слухи о дервишах».

Энерли поморщил лоб и произнёс:

– Что-то уж больно сжато.

– Сжато! – расхохотался Скотт. – Как раз наоборот, эта телеграмма до преступного многословна. Получи мой старик-редактор от меня такую писульку, он выругался бы так, что стены у него в кабинете покраснели б. Я бы сократил эту телеграмму наполовину. Слово «сообщить», например, совершенно лишнее. «Сущность дела» тоже. И однако, мой старик не задумался бы сделать из этой телеграммы известие по крайней мере в десять строк.

– Да ну? – удивился Энерли.

– Да, хотите, я вам сымпровизирую эту телеграмму? Дайте-ка карандаш.

И, поцарапав несколько минут в своей записной книжке, Скотт произнёс:

– Слушайте: «От нашего собственного корреспондента. Мистер Чарльз Мерривезер, выдающийся железнодорожный инженер, ведущий в настоящее время постройку линии от Сарасса к югу вдоль Нила, встретил на своём пути серьёзные препятствия, мешающие ему выполнить возложенную на него важную задачу». Как вы понимаете, редактор знает, кто такой Мерривезер и чем он здесь занят. Слово «препятствие» объяснит ему всё. Теперь слушайте дальше: «Сегодня мистер Чарльз Мерривезер должен был совершить верхом путешествие в сорок миль. Ему было совершенно необходимо посоветоваться с генералом по поводу мер, которые следует принять к устранению причин, мешающих дальнейшей постройке дороги. О сущности этих препятствий мы сообщим после. Коммуникационная линия спокойна, хотя слухи о присутствии дервишей на нашем восточном фланге продолжают циркулировать».

Дочитав до конца сочинённую им заметку, Скотт расхохотался и, демонстрируя ровные белые зубы, сказал:

– Вот и всё. Так именно и сочиняются самые новейшие известия для милых дурачков – наших добрых читателей.

– Но неужели такая заметка может быть интересна для публики?

– Для публики всё интересно. Эти люди хотят знать всё, и им ужасно нравится то, что на театре войны торчит человек, получающий сто фунтов в месяц только затем, чтобы они, господа читатели, знали самые последние и самые свежие новости.

– Я очень благодарен вам за то, что вы открываете мне все эти профессиональные тайны, бывшие мне ранее недоступными.

– Да, по правде сказать, откровенничать у нас не принято, мы и собрались-то вместе для того, чтобы перещеголять друг друга… Однако яиц больше нет, и поэтому давайте есть варенье. Мортимер прав, говоря, что эта телеграмма не имеет никакого значения. Эта телеграмма хороша только в одном смысле. Она удостоверяет, что мы находимся в самом деле в Судане, а не в Монте-Карло. Но знайте, Энерли, что всякий из нас будет работать только на себя, когда начнутся серьёзные события.

– Неужели это так необходимо?

– Разумеется.

– А мне, напротив, кажется, что было бы гораздо лучше, если бы мы делились сведениями. Во-первых, соединив свои силы, мы гораздо легче сделали бы наше дело, да и время приятнее бы провели.

Старые корреспонденты жевали хлеб, намазанный вареньем, и слушали своего молодого товарища с явным неудовольствием.

– Ну, – возразил Мортимер, сверкая глазами из-под очков, – мы прибыли сюда не для того, чтобы забавляться. Каждый из нас хлопочет прежде всего о своей газете. Наши газеты конкурируют между собой. Как же они станут конкурировать, если мы, вместо того чтобы соперничать друг с другом, станем действовать заодно? Уж если действовать заодно, то почему же не соединиться и с «Рейтером»?

– Конечно, – воскликнул Скотт, – если привести ваш план в исполнение, Энерли, то профессия военного корреспондента утратит всякую прелесть. Теперь более ловкий успевает отправить телеграмму прежде своих товарищей, а тогда и ловкость окажется ненужной. Все будут делиться, и делиться поровну.

Мортимер взглянул сперва на великолепных скаковых пони, принадлежавших ему и Скотту, а затем на дешёвую сирийскую лошадь Энерли и наставительно прибавил:

– Теперь победителем выходит человек, лучше других приготовившийся к событиям. И это справедливо. Пусть предприимчивость и предвидение получают достойную награду. Всяк за себя, и более способный побеждает. Надо, чтобы более способные выдвигались на первый план, а это возможно только при свободной конкуренции. Вспомните Чандлера. Он никогда бы не сделал карьеры, если бы не рассчитывал только на себя. Однажды он притворился, будто сломал себе ногу. Товарищ-корреспондент бросился за доктором, а Чандлер тем временем поспешил на телеграф и отправил первым депешу о событии.

– Что же, по вашему мнению, это хорошо?

– Конечно, наша работа заключается в неустанной борьбе.

– А я считаю поступок Чандлера бесчестным.

– Да считайте себе на здоровье. Важно то, что газета Чандлера напечатала отчёт о сражении, а другие – нет. Эта история сделала Чандлеру карьеру! – воскликнул Скотт.

– Или вспомните Уэстлейка, – заговорил Мортимер, набивая трубку. – Эй, Абдул, убирай тарелки… Уэстлейк выдал себя за правительственного комиссара, воспользовался казёнными лошадьми и благодаря этому отправил в свою газету известие раньше товарищей. Газета в этот день издала полмиллиона экземпляров.

– И это, по вашему мнению, хорошо? – задумчиво спросил Энерли.

– А почему нет?

– Да ведь, помилуйте, это своего рода конокрадство. И потом, этот Уэстлейк лгал…

– Ну, батенька, я готов и лошадь украсть или соврать, только бы доставить газете телеграмму в столбец и притом такую, какой в других газетах нет. Что вы скажете на это, Скотт?

– Я готов на всё, кроме убийства, – ответил тот.

– Но и в этом я вам не поверю, – шутливо заметил Мортимер.

– Ну извините, газетчика я ни за что не убил бы. На такое деяние я гляжу как на непозволительное нарушение профессиональной этики. Но другое дело, если между мною и телеграфной проволокой стоит простой смертный. О, этот смертный весьма должен опасаться за свою жизнь. Знаете, что я вам скажу, милый Энерли, скажу откровенно: если вы хотите делать эту работу и в то же время считаться с требованиями совести, то вы напрасно приехали в Судан. Сидели бы себе в Лондоне, так бы оно лучше было. Мы ведём неправильную жизнь. Работа газетного корреспондента ещё не приведена в систему. Верю, что в будущем условия нашей работы изменятся к лучшему, но это время ещё не пришло. Делайте, что можете и как можете, но всегда старайтесь попасть на телеграф первым. Вот вам мой совет. И, кроме того, когда вам придётся в следующий раз ехать на войну, заведите себе лошадь получше. Вы видите, какие у нас с Мортимером лошади? Мы можем состязаться друг с другом, но, по крайней мере, нам известно, что никто нас обогнать не может. Мы приняли свои меры, как видите.

– Ну, я далеко не так уверен, как вы, – медленно проговорил Мортимер. – Лошадь обгоняет верблюда на двадцати милях, но на тридцати верблюд обгоняет лошадь.

– Как такой верблюд может обогнать лошадь? – с удивлением спросил Энерли, указывая на мирно лежавших верблюдов.

Корреспонденты весело расхохотались:

– Нет, нет, Энерли, не такой, а чистокровный, верховой, рысистый. На этих именно верблюдах дервиши и делают свои молниеносные набеги.

– Неужто эти верблюды идут скорее лошадей?

– Они выносливее лошадей. Верблюд идёт всё время одним аллюром и не нуждается ни в отдыхе, ни в корме. Дурная дорога ему тоже нипочём. В Хальфе устраивали состязания на далёкие расстояния между верховыми верблюдами и скаковыми лошадьми, и на тридцати милях верблюд выходил победителем.

– И всё-таки упрекать себя нам незачем. Нам едва ли предстоит тридцатимильное путешествие. Полевой телеграф будет готов к будущей неделе.

– Так-то оно так. Ну а что, если что-нибудь случится теперь?

– Верно, но поводов для беспокойства никаких. Эй, Абдул, начинай грузить верблюдов в пять часов. Часика три мы отдохнём. Ну что, иных вечерних пенсовых джентльменов не видать?

Мортимер направил свой полевой бинокль на север и ответил:

– Не видать ещё.

– А то ведь пенсовые джентльмены способны путешествовать по такой жаре. С них станется! Осторожнее со спичками, Энерли, пальмовая роща – это тот же пороховой магазин. Берегись пожара! Ну что ж, приятных сновидений!

И старые корреспонденты, надев на лица сетки от москитов, погрузились немедленно в глубокий сон. Люди, привыкшие к жаре, и на открытом воздухе засыпают быстро и легко.

Молодой Энерли стоял прислонясь к пальме и куря трубку. Он думал о советах, которые ему были только что преподаны. Несимпатичны ему были эти советы, но что же делать? Ведь у его коллег огромный опыт незаурядных военных корреспондентов. Не ему, новичку, учить их. Раз они действуют таким образом, то и он должен подражать их примеру. Спасибо им, по крайней мере, за откровенность. Они хоть научили его правилам игры, в которой он отныне участвует. С волками жить – по-волчьи выть.

Стоял знойный полдень, и холодные воды Нила манили к себе измученное тело. Но купаться во время жары в Африке опасно. Воздух был точно раскалён, и в нём гудели и жужжали невидимые насекомые. Это жужжание наводило сон. Ветра не было ни малейшего. Где-то вдали кричал удод. Энерли докурил трубку, выколотил золу и готовился лечь спать, как вдруг его глаза уловили в пустыне, по направлению к югу, какое-то движение.

К пальмам во весь дух мчался всадник. «Должно быть, это гонец из армии», – подумал Энерли. Но как раз в эту минуту солнце осветило всадника, и его подбородок засиял золотом. Рыжая борода сразу же помогла Энерли угадать, кто это такой. Он узнал инженера Мерривезера, который возвращался. Но зачем, спрашивается? Ведь он так торопился увидеть генерала, а теперь возвращается, не достигнув цели своего путешествия. Неужели его лошадь отказалась идти дальше? Но нет, лошадь мчится во весь дух. Энерли взял бинокль Мортимера и ясно увидал галопирующую лошадь и утомлённого всадника на ней. Но куда же это он торопится?

В то время как Энерли наблюдал в бинокль, всадник и лошадь нырнули в маленькую ложбинку и исчезли. Ложбинка эта была расположена у берега реки. Энерли продолжал глядеть в бинокль, ожидая появления всадника, но минута проходила за минутой, а его не было видно. Маленькая ложбинка точно поглотила инженера с его лошадью.

Вдруг Энерли вздрогнул. Он увидел между скал, около ложбины, серый дымок, который клубком полз по пустыне. Не медля ни минуты, он растолкал Мортимера и Скотта.

– Вставайте, господа, вставайте! Кажется, дервиши убили Мерривезера! – закричал он. Оба корреспондента мигом вскочили и, схватившись за свои записные книжки, радостно воскликнули:

– А представителя «Рейтера» как раз здесь и нет!

– Мерривезер убит? Где? Когда? Как?

Энерли вкратце изложил им то, что видел.

– И вы не слыхали звука выстрела?

– Нет, не слыхал.

– Ну, это немудрено. Звук выстрела заглушается скалами. Но, господа, посмотрите, пожалуйста, на этих сарычей!

Две большие чёрные птицы парили в голубом небе. Затем они стали описывать круги и спустились в маленькую ложбинку.

– Отлично! – произнёс Мортимер и, уткнув нос в книжку, стал составлять телеграмму в редакцию. Затем он прочёл телеграмму, которая гласила:

«Мерривезер обезглавлен дервишами. Возвращался, застрелен, изуродован. Коммуникационная линия прервана».

– Вы думаете, он был обезглавлен?

– Разумеется. Если убит, так и обезглавлен.

– Послушайте, Мортимер, ведь одни дервиши гнались за ним, а другие подстерегли его в ложбине? Стало быть, у них несколько маленьких партий.

– По всей вероятности, так.

– А почему вы написали, что он изувечен?

– Мне не впервой воевать с арабами. Они всегда уродуют трупы.

– Но куда вы собираетесь, Мортимер?

– В Саррас.

– И я с вами! – воскликнул Скотт.

Энерли в каком-то остолбенении наблюдал за товарищами. Ликуя по случаю важных новостей, эти люди, по-видимому, совершенно забывали о собственном положении. И они сами, и их лагерь, и их слуги находились в пасти льва.

Пока корреспонденты разговаривали, в воздухе раздался жёсткий, неприятный звук выстрелов: «Тра-та-та-та-та!» И пули засвистели над их головами, сбивая листву с пальм. Испуганные слуги – их было шестеро – забегали взад и вперёд.

Командование принял на себя невозмутимый Мортимер. Скотт был слишком горяч для всего этого. Он трепетал в предвкушении важных событий, которые можно протелеграфировать. Холодный, суровый Мортимер скоро образумил перепуганных слуг.

– Тали хенна! Эгри! – кричал он. – Коего чёрта вы испугались? Поставьте вперёд верблюдов! Так. Под ноги к ним поставьте ящики и чемоданы. Киэс! Или вы не слыхали никогда свиста пуль? Ослов ставьте вот сюда! Пони отведите назад. Не нужно, чтобы в них попали пули. Ну, эти арабы стреляют ещё хуже, чем десять лет назад.

– Однако вот этот выстрел удачен, – произнёс Скотт. Совсем близко раздалось шлёпанье, точно в воду упал камень.

– В кого попала пуля?

– А вон в того чёрного верблюда, который жуёт жвачку.

Пока Скотт говорил, животное, продолжая жевать, положило шею на песок и закрыло свои большие чёрные глаза.

– Этот выстрел стоит мне пятнадцать фунтов, – скорбно сказал Мортимер. – А как вы думаете, сколько их тут против нас?

– Мне кажется, четверо.

– Да, стреляют две безингеровские винтовки. Но здесь могут быть и копьеносцы.

– Не думаю. Это просто маленькая партия стрелков. Кстати, Энерли, вы никогда ещё не были под огнём?

– Никогда, – ответил молодой журналист, чувствовавший страшный нервный подъём.

– Любовь, бедность и война – вот три вещи, которые должен испытать всякий, кто желает жить полной жизнью. Подайте-ка мне эти патроны. И заметьте, Энерли, боевое крещение, получаемое вами, очень снисходительно. Сидя за этими верблюдами, вы находитесь в такой же безопасности, как если бы вы сидели в курилке литературного клуба.

– Да, здесь безопасно, но не комфортабельно, – произнёс Скотт. – Теперь бы хорошо выпить виски с сельтерской водой. Но, право, Мортимер, нам везёт. Подумайте, что скажет генерал, когда он узнает, что первое сражение выдержал отряд прессы. Подумайте-ка о представителе «Рейтера»! Он-то торопился в авангард!

– И пенсовые джентльмены тоже останутся с носом. Как на потеху, они безнадёжно опоздали.

– Ей-богу, эта пуля, кажется, убила кусавшего меня москита!

– Один из ослов тоже убит.

– Ну, уж это совсем скверно! Как мы теперь повезём наш багаж в Хартум?

– Не огорчайтесь, мой милый. Вы разве забыли, какие великолепные телеграммы мы пошлём в газеты? Я точно вижу напечатанные жирным шрифтом заголовки! «Нападение на коммуникационную линию. Убийство британского инженера. Нападение на представителей прессы». Разве это не здорово?

– А вот интересно, какой будет следующий заголовок, – произнёс Энерли.

– «Ранение нашего собственного корреспондента!» – воскликнул Скотт, падая на спину.

Но он тотчас же собрался с силами, встал и произнёс:

– Пустяки, они меня только слегка щёлкнули по колену. Однако становится жарковато, и я, пожалуй, признаю, что в литературном клубе в настоящую минуту лучше, чем здесь.

– У меня есть пластырь, если хотите.

– Пластырь потом, а теперь нам предстоит маленькое удовольствие: они нас, наверное, атакуют.

– И то: они приближаются.

– У меня превосходный револьвер, но, к сожалению, он сильно отдаёт. Право слово, если мне нужно подлечить какому-нибудь негодяю пищеварение, я всегда целю ему в ноги. Боже мой! Они погубили наш котёл!

И правда. Раздался звук, похожий на сильный удар гонга. Ремингтоновская пуля пробила котёл, в котором кипела вода, и над костром поднялся громадный клуб пара. Из-за скал раздались дикие ликующие крики арабов.

– Эти идиоты воображают, что они нас взорвали. Теперь они нас непременно атакуют. Уж будьте покойны. У вас есть револьвер, Энерли?

– Нет, но у меня есть двуствольное охотничье ружьё.

– Душевный вы человек! Будто предугадали, что вам нужно. Ну да ничего, сойдёт и ружьё. А патроны у вас какие?

– Такие же.

– Ну, ничего, ничего… сойдёт! Смотрите, какой у меня револьвер основательный! Ведь безразлично, из какого инструмента убивать этих мерзавцев.

– Чего тут рассуждать, – воскликнул Скотт. – Надо защищаться как придётся. Женевская конвенция не обязательна для Судана. Давайте-ка обрежем пули, чтобы они были действеннее. Когда я был на войне в Тамаи…

– Погодите немножко, – сказал Мортимер, глядя в бинокль, – кажется, они идут.

– Надо заметить время, – произнёс Скотт, вынимая часы, – ровно семнадцать минут пятого.

Энерли лежал за верблюдом, глядя с неотступным вниманием на скалы. Виден был только дым от выстрелов, а самих нападающих не видно. Что-то страшное и странное было в этих невидимых людях, которые упорно преследовали своих жертв и придвигались к ним всё ближе и ближе. Он слышал крик арабов после того, как лопнул котёл, и затем чей-то громовой голос прокричал что-то по-арабски. Скотт пожал плечами:

– Скажите, пожалуйста, ещё не взяли нас, а уже собираются…

Энерли хотел спросить у Скотта значение этого приказания, но не спросил, боясь, что это скверно отзовётся на его нервах.

Стрельба началась на расстоянии ста ярдов. У журналистов дальнобойных винтовок не было, и отвечать на выстрелы они не могли.

Если бы арабы продолжали эту тактику, то журналистам пришлось бы либо сделать отчаянную и сопряжённую со страшными опасностями вылазку, либо продолжать лежать за верблюдами, подставляя себя под выстрелы и ожидая помощи. Но, к счастью, негры не любят сражаться винтовками, о стратегии они понятия не имеют и стремятся всегда к рукопашной. Так и теперь дервиши стали быстро приближаться к врагам.

Энерли первый увидел человеческое лицо, глядевшее на них из-за камней. Он увидал громадную мужественную, с сильно развитыми челюстями голову чисто негроидного типа. В ушах блестели серебряные серьги. Этот человек поднял вверх руку, в которой держал винтовку.

– Стрелять? – спросил Энерли.

– Нет, это слишком далеко, ваш выстрел будет совершенно бесполезен.

– Однако какой это живописный негодяй! – произнёс Скотт. – Не снять ли нам его на память, Мортимер? А вот и ещё один!

Из-за другой скалы выглянул красивый темноволосый араб с чёрной остроконечной бородой. На голове у него была зелёная чалма, свидетельствовавшая о том, что этот араб – хаджи. Нервное и возбуждённое лицо выдавало в нём закоснелого фанатика.

– У них всякой твари по паре, – засмеялся Скотт.

– Этот араб из племени баггара. Чрезвычайно воинственное племя! Это опасный человек! – заметил Мортимер.

– Да, вид у него довольно-таки гнусный! А вот и другой негр.

– Целых два. По внешнему виду из племени динга. Из этого племени вербуются наши чёрные батальоны. Сражаясь, динга не думают о том, за кого они сражаются. Они любят войну ради войны. Если бы эти идиоты были поумнее, они понимали бы, что арабы – их наследственные враги и что мы их естественные друзья и союзники. Поглядите-ка на этого дурака, как он лязгает зубами на людей, освободивших его от рабства у арабов.

– Но как же вы это объясняете? – спросил Энерли.

– А вот погодите, как он подбежит поближе, я ему объясню всё своим револьвером. Глядите в оба, Энерли. Они бегут на нас.

И действительно, атака началась. Впереди бежал араб в зелёной чалме, за ним – негр-великан с серебряными серьгами в ушах. Другие два негра следовали позади. Когда дервиши стали спрыгивать один за другим со скалы, Энерли вспомнились школьные времена, как он и его товарищи прыгали через низкие заборики. Эти дикари были великолепны. Плащи их развевались, сталь зловеще блестела.

Мелькающие в воздухе чёрные руки, бешеные лица, топот быстро бегущих ног, – ах, как всё это было красиво!

Покорный закону британец привык уважать человеческую жизнь, жизнь для него священна. Молодой журналист никак не мог по этой причине понять, что эти люди приближаются затем, чтобы его убить. Ему было также непонятно, что и он имеет полное право отправить этих бегущих людей на тот свет. Он глядел на всё как зритель и наслаждался зрелищем.

– Ну, стреляйте же, Энерли! Цельтесь в араба! – крикнул чей-то голос.

Энерли поднял ружьё и нацелился прямо в тёмное свирепое лицо. Он спустил курок, но лицо приближалось, делаясь всё больше и свирепее. Около Энерли загремел выстрел, затем другой, и он увидел, как тёмная грудь араба окрасилась кровью. Но несмотря на это, араб продолжал бежать.

– Стреляйте же, стреляйте! – закричал Скотт.

Снова Энерли спустил курок, и снова его ружьё дало осечку. Раздались два пистолетных выстрела, и большой негр упал, поднялся и снова упал.

– Да стреляйте же вы, сумасшедший вы этакий! – крикнул гневный голос.

Но в эту минуту араб перепрыгнул через убитого верблюда и наступил ногой на грудь Энерли, и тому показалось, будто он грезит и видит сон: вот он борется с кем-то, лёжа на земле, а затем около самого его лица вдруг происходит какой-то ужасный взрыв, и он погружается в небытие. Сражение для Энерли кончилось.

– До свидания, старина! Вы скоро поправитесь. Отдохните немножко.

Это был голос Мортимера. Энерли открыл глаза и, как в тумане, увидал лицо в очках и почувствовал на плече тяжёлую руку. Рядом с ним стоял Скотт, который в эту минуту подпоясывался. Скотт сказал:

– Жалко нам вас оставлять, да что поделаешь? Надо спешить на телеграф, чтоб известие появилось в завтрашних утренних изданиях.

– Мы поместим в телеграмме, что вы были ранены, и ваш редактор поймёт, почему он не мог получить от вас вестей. Если подъедут представители «Рейтера» или корреспонденты вечерних пенсовых газет, то не говорите им ничего. Аббас будет за вами ухаживать, а мы вернёмся завтра после полудня.

Энерли слышал их слова, но отвечать у него не было сил. Он видел, как два всадника, одетые в жёлтое, уселись на своих гладких вороных пони и уехали. Фигуры их постепенно исчезали между скалами. Память Энерли заработала, и он вспомнил всё, что произошло. Он понял, что случай сразу прославиться ускользает от него. Правда, столкновение было ничтожное, но ведь это первое столкновение за всю войну. А большая публика в Англии жаждет новостей. Телеграмма о сражении появится в «Интеллидженс», появится в «Курьере», и только в одной «Ежедневной газете» не будет об этом ни слова. Эта мысль была ему так неприятна, что он даже привстал. Во всём теле он чувствовал страшную слабость, голова кружилась, и для того, чтобы не упасть, он должен был схватиться за ствол пальмы. Великан-негр лежал на том же месте, где был убит. Его громадная грудь была пронизана пулями, и на каждой ране сидели кружком мухи.

Араб лежал в нескольких ярдах от него, закинув обе руки за голову. Голова его, проломленная и израненная в нескольких местах, представляла ужасное зрелище. На теле араба лежала собственная двустволка Энерли; один ствол был разряжен, а курок другого ствола был взведён только наполовину.

– Скотт-эфенди застрелил его из твоего ружья, – произнёс чей-то голос.

Это говорил Аббас – слуга-араб, говоривший по-английски.

Энерли даже простонал, до такой степени ему сделалось стыдно. Значит, он так потерялся во время сражения, что даже позабыл взвести курок. И он, однако, знал, что сделал это не от страха, а потому, что слишком заинтересовался врагами. Он приложил руку к голове и почувствовал, что лоб его обвязан мокрым носовым платком.

– А где другие дервиши?

– Убежали. Один из них ранен в руку.

– А что случилось со мною?

– Эфенди получил удар сабли по голове. Эфенди схватил разбойника за руки, а Скотт-эфенди его застрелил. У эфенди сильно обожжено лицо.

И Энерли сразу почувствовал боль во всём лице. Под носом у него пахло жжёными волосами. Он поднёс руку к усам – их не было, тронул брови – брови тоже исчезли. Он понял, что произошло. Когда он катался по земле, схватившись с дервишем, их головы были близко одна к другой, и ожоги были результатом выстрела Скотта, спасшего его от смерти. Ну да это не беда! Волосы вырастут ещё прежде, нежели он успеет вернуться в Лондон. Вот удар сабли – это посерьёзнее. Может быть, из-за этого удара он не в силах теперь будет поехать на телеграф в Саррас. Во всяком случае, надо попробовать.

Но на чём ехать? – вот вопрос. На этой жалкой серенькой лошадке?

Она стояла тут же, опустив голову и согнув колени, видимо не оправившись ещё от утреннего происшествия. Разве на такой лошади сделаешь тридцать пять миль галопом? Разве можно, сидя на ней, соперничать с великолепными пони его товарищей?

Эти пони скачут быстро и замечательно выносливы. Да, выносливы. Но есть животные ещё более выносливые, чем пони. Это настоящий верховой верблюд. Вот если бы у него был такой верблюд, то он мог бы попасть на телеграф первым. Ведь Мортимер говорил, что на тридцатимильном расстоянии верховой верблюд может обогнать любую лошадь.

И тут в голове Энерли молнией пронеслась мысль. Он вспомнил слова Мортимера, что дервиши всегда делают свои набеги на этих верховых верблюдах. Дервиши ездят на верховых верблюдах: на чём же приехали эти два убитых дервиша? И вмиг позабыв о своих ранах, он бросился по направлению к скалам. Аббас последовал за ним, протестуя против внезапной прыти хозяина. Энерли спешил убедиться, увели ли бежавшие дервиши верблюдов, или же они заботились только о спасении собственной шкуры? Там и сям были рассеяны пустые патроны от пуль, и Энерли воочию увидел те места, где скрывались враги, обстрелявшие их лагерь под пальмами. Вдруг он чуть не вскрикнул от радости.

Невдалеке из ложбинки выглядывала грациозная длинная шея и изящная белая голова необыкновенного верблюда. Таких верблюдов он и не видывал. Это чудесное животное с лебединой шеей было так же похоже на вьючное животное, как кровный скакун похож на водовозную клячу.

Животное лежало под скалами. На спине у него висел мех с водой и мешок с кормом. Передние ноги его были по арабскому обычаю связаны около колен.

Энерли взобрался животному на спину, а Аббас снял верёвку. Верблюд поднялся, и с журналистом стало твориться что-то неладное. Его швыряло то к шее животного, то назад, и он хватался за что попало, лишь бы удержаться у него на спине, что ему наконец удалось.

И вот он сидит на скакуне пустыни. Животное было так же смирно, как и красиво, и стояло, поводя длинной шеей и большими чёрными глазами. Энерли привязал свои ноги к седлу, а затем схватил кривую палочку, которую ему подал Аббас. Поводьев было два: один повод шёл от ноздрей верблюда, другой – от шеи. Он тронул длинную шею палочкой, и в ту же минуту голос прощавшегося Аббаса ушёл куда-то далеко-далеко. Справа и слева затанцевали чёрные скалы и жёлтый песок.

Энерли ехал на верховом верблюде первый раз в жизни и сначала чувствовал себя довольно хорошо. Стремян не было, и вообще не было никакой точки опоры, так что приходилось прижиматься коленями к бокам животного. Он попробовал раскачиваться взад-вперёд, как это делают арабы, но ничего не вышло. На седле он также держался слабо. Как он ни старался утвердиться в нём, он непрестанно катался во все стороны, точно бильярдный шар на чайном подносе. Тогда он схватился обеими руками за седло, чтобы удержаться на нём, и сразу почувствовал себя лучше. А животное бежало своей быстрой бесшумной рысью, и Энерли, откинувшись назад, по временам подгонял его.

Солнце уже заходило за чёрные горы, и запад окрасился в светло-зелёное и розовое. Вечера на Ниле великолепны. Древняя тёмная река катит воды между чёрными скалами, но по вечерам даже и эти тёмные воды окрашиваются нежными небесными цветами. Блеск солнца, жар, стрекотание насекомых исчезли. Энерли, несмотря на боль в голове, наслаждался быстрым движением, а прохладный укрепляющий воздух освежал ему лицо и вливал новые силы.

Он взглянул на часы и быстро сделал расчёт времени и расстояния. Было более шести часов, когда он выехал. Дорога скверная, и немыслимо рассчитывать делать более семи миль в час. Дай бог поэтому поспеть в Саррас между двенадцатью и часом ночи. И затем телеграмма переписывается в Каире, на что нужно ещё два часа. Стало быть, по всей вероятности, его послание попадёт в редакцию не ранее двух или трёх часов утра. Может быть, его и успеют напечатать, но нет, вряд ли. В три часа утренняя газета уже готова, и стало быть – прощай карьера. Одно только было ясно Энерли, а именно, что он должен попасть на телеграф первым. Энерли хотел во что бы то ни стало попасть в Саррас первым, поэтому он то и дело прикасался палочкой к шее верблюда, и тот бежал всё быстрее и быстрее. Молодой журналист радовался: он был уверен, что обгонит своих товарищей.

Но за это удовольствие приходилось дорого платить. Он слыхал, что люди умирали на спинах верховых верблюдов, и знал, что арабы, приготовляясь в длинные путешествия, забинтовывают себя в полотно. В начале путешествия эти предосторожности казались ему ненужными и смешными, но теперь, двигаясь по горным тропинкам, он начинал понимать, что значит путешествие на верховом верблюде.

Его трепало из стороны в сторону, и скоро он стал чувствовать мучительную боль во всём теле. То у него болели плечи, то спина, то бёдра, то он чувствовал глухую, тяжёлую боль в рёбрах. Он пробовал переменить положение, но ничто не помогало, и он, стиснув зубы, решил, что скорее умрёт, а не бросит путешествия. Но все скорби были позабыты, когда вдруг при восходе луны он услышал впереди стук лошадиных копыт. Энерли понял, что обгоняет своих товарищей. Половина дороги была сделана, а времени было уже одиннадцать часов.

В маленькой хижине под железной крышей, в которой помещался телеграф Сарраса, аппарат работал без устали целый день. Стены её были голые, а вместо стульев стояли пустые ящики. Но несмотря на это, хижина находилась в постоянном общении со всеми странами Европы. Вспотевший от усталости телеграфист должен был целый день принимать военные телеграммы от весьма высокопоставленных лиц.

Французский министр-президент непременно хотел знать, как хартумский поход отразится на международном положении, а один английский маркиз уведомлял главнокомандующего о чрезвычайно важных осложнениях дипломатического характера. Шифрованные телеграммы чуть не свели телеграфиста с ума, ибо нет более тяжкого занятия, как принимать шифрованную депешу, содержания которой не понимаешь.

Да, в тот день европейская дипломатия усиленно работала, и работа её в виде шифровок передавалась в маленькую хижину Сарраса.

Только в два ночи телеграфист окончил огромную депешу и отворил дверь хижины, намереваясь выкурить трубку и подышать свежим ночным воздухом.

И вдруг перед хижиной остановился верблюд, а с него свалился человек, по-видимому мертвецки пьяный.

– Который час? – крикнул странный незнакомец.

Телеграфист хотел было сказать, что час такой, когда все пьяные должны спать в своих постелях, но благоразумно воздержался. Острить над людьми, одетыми в хаки, небезопасно. И он коротко ответил, что теперь раннее утро.

Странный человек ухватился за дверь, чтобы не упасть, и в отчаянии воскликнул:

– Два часа! Стало быть, всё пропало!

Столь несуразный ответ окончательно убедил телеграфиста, что незнакомец пьян. Голова его была перевязана выпачканным в крови носовым платком, лицо красное, и он стоял подогнув колени, как человек, окончательно обессиленный.

Наконец телеграфист начал соображать, что происходит что-то из ряда вон выходящее.

– Сколько времени идёт депеша до Лондона? – спросил незнакомец.

– Около двух часов.

– А теперь два. Стало быть, раньше четырёх депеши доставить нельзя?

– То есть раньше трёх.

– Раньше четырёх?

– Нет, раньше трёх.

– Но ведь вы же сказали, что теперь два часа.

– Да, но вы забываете разницу между здешним и лондонским временем. Примите во внимание разницу в географической долготе.

– Боже мой, так, стало быть, я могу ещё успеть! – воскликнул Энерли и, усевшись на ящике, начал диктовать свою знаменитую телеграмму.

И вот на другой день в «Ежедневной газете» появился огромный отчёт о событии на берегу Нила. Отчёт был разукрашен жирными заголовками. Что касается «Интеллидженс» и «Курьера», то их столбцы были так же белы, как и лица их редакторов. А в телеграфной станции Сарраса в то время, как Энерли диктовал свою депешу, случилось следующее. Около четырёх часов утра в Саррас прибыли два усталых всадника на двух разбитых лошадях. Остановившись в дверях хижины, они взглянули молчаливо друг на друга и бесшумно удалились. Ветераны прессы поняли, что в жизни бывают случаи, когда английский язык бессилен.