Паразит (записки зомбированного) - Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник) - Артур Конан Дойл - RutLib.com

Книга: Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник)

Паразит
(записки зомбированного)

24-го марта. Вот и весна в разгаре.

Большой орешник, растущий перед окном моей лаборатории, покрылся набухшими почками, липкими и смолистыми, некоторые из них уже лопнули, и на их месте показались зелёные листочки.

Прогуливаясь по тропинкам, ощущаешь вокруг неудержимую работу могучих и молчаливых сил природы. Влажная земля словно пахнет сочными плодами. Повсюду раскинулись зелёные ветви деревьев. Маленькие веточки распрямились от переполнившего их сока, и влажный, тяжёлый воздух Англии пронизан тонким ароматом смолы.

Над изгородями – почки, за изгородями – ягнята. Повсюду зарождается жизнь. Внешнюю её сторону я вижу, а внутреннюю ощущаю.

У нас тоже есть своя весна, когда маленькие артерии наши расширяются, жизненные силы, точно вешние соки, бьют через край, а железы с удвоенной силой трудятся над выработкой этих соков и их очисткой. Все годы нашей жизни природа неустанно занимается починкой механизма человеческого тела.

В этот самый миг я ощущаю в себе брожение крови и готов порхать словно мошка в освежающем луче, который заходящее солнце шлёт мне через окно.

Ещё немного, и я бы пустился в пляс, меня удержало лишь опасение, что Чарльз Сэдлер примчится снизу взглянуть, что тут такое творится.

Нет, мне не следует всё-таки забывать, что я – профессор Джилрой.

Какой-нибудь убелённый сединами профессор может позволить себе роскошь быть естественным, но если фортуна дала одну из первых кафедр университета человеку сорока трёх лет, то ему приходится прикладывать усилия, чтобы быть на высоте положения.

Славный малый этот Вильсон.

Если бы только я мог вложить в физиологию столько энтузиазма, сколько он – в свою психологию, я давно бы стал по меньшей мере вторым Клодом Бернаром.

Все свои жизненные и душевные силы он направляет к одной заветной цели. Засыпая, он перебирает в уме результаты, полученные за день, а просыпаясь, намечает план исследований на начавшийся день.

И тем не менее, не считая весьма ограниченного круга знакомых, о Вильсоне и его работе мало кто знает.

Физиология же наука признанная. Если мне удаётся внести в неё хоть какую-то лепту, то все это видят и приветствуют мой успех.

Но Вильсону до всего этого нет дела: он стремится заложить фундамент будущей науки. Вся работа его проходит как бы под землёй и остаётся невидимой окружающим.

И всё же он без жалоб делает своё дело. И переписывается с сотнею других таких же одержимых.

В надежде найти хоть одно достоверное свидетельство, он тщательно изучает десятки и десятки научных подлогов, и в результате случай позволяет ему найти лишь ничтожную песчинку истины. Он роется в старых книгах и глотает новые. Ставит опыты, читает лекции. И всеми силами стремится разжечь в других страсть, снедающую его самого.

Я преисполнен удивления и восхищения, когда думаю о нём, и всё-таки, когда он предлагает мне присоединиться к его исследованиям, я всякий раз вынужден объяснять, что в нынешнем своём состоянии они мало привлекательны для человека, решившего посвятить себя точной науке.

Покажи Вильсон мне что-нибудь положительное, что-нибудь действительно объективное, я, быть может, и заинтересовался сим предметом не на шутку и углубился бы в него столь же рьяно, как сейчас углублён в физиологию.

Но поскольку половина его субъектов запятнала себя шарлатанством и фиглярством, а другая оказалась подвержена истерии, то нам, физиологам, сегодня ничего иного не остаётся, как заниматься телом, а исследование души предоставить нашим потомкам.

Несомненно, я матерьялист. Агата даже утверждает, что я чудовищный матерьялист. А я ей отвечаю: это ли не прекрасный повод поскорее перейти от нашей помолвки к свадьбе; мне очень не хватает духовной поддержки, и я думаю, что, при всём моём матерьялизме, Агата бы мне сильно помогла.

И тем не менее я могу сойти за курьёзный пример того влияния, какое образование оказывает на наш темперамент, ибо если только я не строю иллюзий на собственный счёт, то я по природе человек чрезвычайно психичный, то есть на мне легко проводить исследования в психической области.

Я был весьма беспокойным, впечатлительным ребёнком, предавался мечтам, был подвержен сомнамбулизму, полон предчувствий.

Чёрные волосы, тёмные глаза, худое и смуглое лицо, точёные пальцы – всё это характеризует мой темперамент; не случайно такой знаток физиогномики, как Вильсон, проявляет ко мне необычайный интерес и подспудно принимает меня за своего.

Но мой мозг словно пропитан точной наукой. Я привык признавать лишь факты и то, что поддержано доказательствами. В моём мышлении нет места предположению и вымыслу.

Покажите мне объект, который я могу наблюдать в микроскоп, разрезать скальпелем и взвесить на весах, – я всю жизнь посвящу его изучению. Но если вы предложите мне взять в качестве объекта исследования чувства, впечатления, внушения, то вы тем самым предложите мне заняться делом, для меня весьма неприятным, к которому я питаю искреннее отвращение.

Отход от чистого разума раздражает меня точно так же, как скверный запах или неблагозвучная музыка.

Вот почему я сейчас всячески оттягиваю свой вечерний визит к Вильсону.

Однако, похоже, невозможно уклониться от приглашения – это будет слишком невежливо, и теперь, когда туда идут госпожа Марден и Агата, я не могу не пойти, даже если б мне и удалось отказаться.

И всё же я бы предпочёл встретиться с ними в каком-нибудь ином месте, неважно где.

Я знаю, что Вильсон опять попытается заманить меня, насколько то в его силах, в туманную полунауку, которую он культивирует. Энтузиазм делает его равно недоступным как неодобрительным мнениям, так и предостережениям.

Только серьёзная ссора сможет дать ему представление о том отвращении, какое во мне вызывают психические исследования.

Совершенно уверен, что у него будет какой-нибудь новый месмерист, или ясновидец, какой-то медиум или выделыватель фокусов, который опять обведёт нас вокруг пальца.

Всё это, разумеется, весьма неприятно, но, во всяком случае, для Агаты это будет настоящий праздник. Такие вещи её весьма интересуют, поскольку женщин вообще увлекает всё непонятное, таинственное, неопределённое.

10 часов вечера. Привычка вести дневник проистекает, как мне кажется, от научного склада моего ума, о чём я писал сегодня утром.

Люблю записывать впечатления, пока они ещё совсем свежи в памяти.

По меньшей мере раз на дню я тем самым стремлюсь определить и проанализировать состояние своего ума.

Такая практика весьма полезна для самоанализа, и я склонен думать, что это придаёт твёрдости характеру.

А мой – должен честно признаться – весьма нуждается в том, чтобы я делал всё возможное для его укрепления. Я опасаюсь, как бы однажды мой невротический темперамент не взял верх и я не оказался бы тогда вдали от той холодной и спокойной точности, что так выгодно отличает Мэрдока или Пратт-Гольдейна.

Ведь если бы не этот мой темперамент, едва ли несообразные выходки, свидетелем коих я был сегодня вечером, расстроили бы мои нервы настолько, чтобы довести меня до потрясения.

Единственное, что меня несколько утешает, так это то, что ни Вильсон, ни мисс Пенклоса, ни даже Агата не могли ничего заподозрить о моей слабости.

А что, в самом деле, меня так разволновало? Да ничто, сущий пустяк, вызывающий у меня сейчас улыбку, когда я пишу об этом. Агата с матерью пришли раньше меня. Я действительно явился позже всех и застал в комнате уже множество гостей.

Едва я успел перемолвиться словом с госпожой Марден и Агатой – она была очаровательна в своём красно-белом туалете с блестящими колосками-заколками в волосах, – подошёл Вильсон и потянул меня за рукав.

– Вам требовалось нечто положительное, Джилрой, – объявил он, увлекая меня в угол. – Так вот! Дорогой друг, у меня здесь феномен, настоящий феномен!

Могло ли это произвести на меня большое впечатление, если я прежде не раз слышал от него подобные заверения? В своём энтузиазме Вильсон готов превратить светляка в звезду.

– На сей раз, дорогой мой, сомнения в достоверности исключаются, – заявил он, быть может отвечая на ироничное выражение, промелькнувшее в моём взгляде. – Моя супруга знакома с нашим феноменом уже давно. Они обе, знаешь ли, из Тринидада. Мисс Пенклоса в Англии всего лишь пару месяцев, никого за пределами университетского кружка не знает, но уверяю тебя: сказанного ею уже вполне достаточно, чтобы установить её способность к ясновидению на самой научной основе. Она не имеет равных ни среди любителей, ни среди профессионалов. Пойдём, я тебя представлю.

Я не жалую профессиональных торговцев тайнами, а любители такого рода меня ещё менее прельщают.

Одно дело, когда вы находитесь в присутствии платного исполнителя. Тогда вы хотя бы можете подскочить к нему и тут же разоблачить, коль скоро вы поняли, в чём, собственно, состоит его трюк. Он пришёл сюда, чтобы обмануть вас, а вы – чтобы уличить его.

Но что вы можете сделать, когда перед вами подруга хозяйки дома? Разве станете вы неожиданно включать свет, чтобы все удостоверились, как она в темноте манипулирует своими хитроумными орудиями? Или, быть может, вы станете брызгать краской ей на вечернее платье, пока она воровато бегает по комнате, перемещая свою светящуюся склянку и проделывая всякие плоские фокусы, являющиеся якобы проявлением потусторонних сил?

Получится конфуз, а вас сочтут невежей. Невелик же выбор ролей, отведённых вам при подобном сценарии: либо вы невежа, либо простофиля!

А потому я был не в очень-то хорошем расположении духа, когда в сопровождении Вильсона шёл знакомиться с этой дамой.

По ней никак нельзя было сказать, что она из Вест-Индии. Маленькая, хрупкая, ей, думаю, может быть уже за сорок, лицо худое и заострённое, волосы каштанового цвета. Наружность её в высшей степени непримечательна, а манеры весьма сдержанны. Окажись она среди десятка других женщин, то она бы в последнюю очередь привлекла к себе ваше внимание.

Несомненно, самым примечательным в ней были глаза, но надо сказать, что и они далеко не привлекательная часть её физиогномии: серые, немного зеленоватые, общее их выражение произвело на меня впечатление неискренности.

Да нет, неискренность, пожалуй, даже не то слово. Жестокость – вот что, наверное, всего более подходит. Хотя нет, и это не то. Во взгляде мисс Пенклосы было что-то кошачье, коварное. Костыль, прислонённый тут же к стене, сообщил мне о ещё одной неприятной особенности её облика, и когда она встала, я увидел, что она действительно сильно хромает на одну ногу.

Итак, я был представлен мисс Пенклосе, и от меня не укрылось, что, когда Вильсон произнёс моё имя, она бросила взгляд в сторону Агаты.

Значит, Вильсон ей уже всё рассказал.

Конечно, подумалось мне, она сейчас сообщит, что ей оккультным образом известно, будто я обручён с одной молодой особой, у которой хлебные колоски в волосах. Интересно бы знать, как много Вильсон рассказал ей обо мне.

– Профессор Джилрой – страшный скептик, – заметил он. – Надеюсь, мисс Пенклоса, вам удастся его убедить.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Профессор Джилрой совершенно прав, предпочитая оставаться скептиком, раз уж ему не было предъявлено ничего убедительного. Но мне, между прочим, кажется, – сказала она, обращаясь ко мне, – что вы и сами могли бы быть превосходным медиумом.

– Почему вы так считаете, позвольте вас спросить?

– Ну, например, по причине месмеризма.

– Опыт, однако, показал мне, что месмеристы берут в качестве субъектов лиц с повредившимся рассудком. И я полагаю, что все результаты, достигнутые ими, искажены тем обстоятельством, что они имеют дело с ненормальными организмами.

– Тогда скажите мне, какая из этих дам обладает, на ваш взгляд, нормальным организмом? – спросила она. – Я хотела бы, чтобы вы сами выбрали того человека, которого полагаете наиболее уравновешенным. Возьмём, например, девушку в красно-белом туалете, мисс Агату Марден. Так её, кажется, зовут?

– Да, я придал бы определённую значимость результатам, достигнутым с её помощью.

– Я, разумеется, не могла проверить, до какой степени она впечатлительна. Совершенно естественно, что некоторые люди реагируют значительно быстрее других. Могу ли я спросить, до каких пределов простирается ваш скептицизм? Надеюсь, вы допускаете реальность месмерического сна и силы внушения?

– Я ничего не допускаю, мисс Пенклоса.

– Ах, боже мой! Я-то полагала науку более продвинутой. Разумеется, я ничего не смыслю в научной стороне дела. Я знаю только то, что могу сделать сама. Вот видите там девушку в красном платье, возле японской вазы. Сейчас я сделаю так, что она подойдёт к нам.

Говоря это, она наклонилась и уронила веер.

Девушка обернулась и направилась в нашу сторону с вопросительным видом, как если бы её кто позвал.

– Ну, что ты на это скажешь, Джилрой? – восторженно воскликнул Вильсон.

Я не рискнул высказать, что я об этом думаю. На мой взгляд, всё это было полнейшим бесстыдством, самым бессовестным обманом, какой мне когда-либо доводилось видеть.

Наличие сговора и сигнал не то что не вызывали сомнений, но просто бросались в глаза.

– Профессор Джилрой, как видно, не удовлетворён, – прокомментировала она, буквально впиваясь в меня своими странными прищуренными глазами. – Вся заслуга этого опыта досталась моему вееру. Ну хорошо. Попробуем что-нибудь ещё. Мисс Марден, вы не будете иметь ничего против, если я вас усыплю?

– О, нисколько. Напротив, мне было бы весьма интересно, – с готовностью ответила Агата.

В эту минуту нас обступили собравшиеся. Мужчины с белыми манишками, женщины с декольтированной белоснежной грудью. На одних лицах было ожидание чуда, другие же выражали лишь полное внимание: казалось, сейчас произойдёт нечто схожее одновременно с религиозной церемонией и с представлением, даваемым магом-волшебником.

На середину комнаты выдвинули кресло красного бархата. Агата расположилась в нём, зардевшись и слегка дрожа при мысли об эксперименте, насколько я мог судить по колеблющимся колоскам в волосах.

Мисс Пенклоса встала со стула и склонилась над ней, опершись на свой костыль.

И вдруг эта женщина преобразилась. От её нерешительности и даже, как казалось, низкого роста не осталось и следа.

Она словно выросла на несколько дюймов и помолодела лет на двадцать.

Глаза заблестели, на блеклых щеках заиграл румянец. Лицо стало юным.

Произошло то же, что происходит со скучающим и рассеянным молодым человеком: стоит ему предложить дело, в котором он может показать свои силы, – и он тотчас загорается, в глазах азарт, задор.

Мисс Пенклоса бросила на Агату такой взгляд, который ранил меня до глубины души.

Точно так римская императрица смотрит на рабыню, стоящую перед ней на коленях.

Затем резким и повелительным жестом она вскинула руки и начала медленно опускать их перед Агатой.

Я внимательно следил за Агатой. Первые три пасса, казалось, лишь позабавили её. Но при четвёртом я заметил некоторое остекленение взгляда и незначительное расширение зрачков.

При шестом возникла временная регидность.

При седьмом веки начали опускаться.

При десятом глаза застыли. Дыхание сделалось медленнее и громче обычного.

Наблюдая происходящее, я силился сохранить своё научное хладнокровие, но вместо этого ощущал себя во власти какого-то беспричинного и лихорадочного волнения.

Надеюсь, мне удалось хотя бы не подать вида, но я испытывал то же, что ребёнок, попавший в темноту.

Никогда бы не подумал, что могу ещё быть подвержен подобной слабости.

– Она в глубоком трансе, – возвестила мисс Пенклоса.

– Она всего лишь спит! – воскликнул я.

– Ну что же, разбудите её.

Я тряс Агату за руку, кричал ей в ухо.

Но тщетно, с тем же успехом я мог бы кричать мертвецу.

Тело Агаты покоилось на мягком сиденьи. Организм был в целости и сохранности; работа лёгких и сердца не прекращалась. Но душа? Она как будто ускользнула в потусторонний мир. Что с нею сталось? Какая сила изгнала её?

Я был заинтригован и повергнут в замешательство.

– Извольте удостовериться: месмерический сон, который игнорирует наука, – объявила мисс Пенклоса. – Что до внушения, то всё, что я сейчас скажу мисс Марден, она непременно исполнит либо сейчас, либо по пробуждении. Вы просите доказательств этому?

– Разумеется, – ответил я.

– Что ж, вы их получите.

На лице у неё мелькнула улыбка, как будто мисс Пенклосе пришла на ум забавная идея.

Она наклонилась и с самым серьёзным видом прошептала что-то на ухо мисс Марден.

Агата, бывшая столь безучастной к моим призывам, кивнула в знак согласия.

– Проснитесь! – воскликнула мисс Пенклоса, с силой ударив костылём в пол.

Веки дрогнули и поднялись, взгляд мало-помалу принял осмысленное выражение; душа проглянула в нём, точно после мимолётного затмения.

Мы ушли рано.

Пережитое, казалось, не произвело на Агату никакого впечатления; что до меня, то я нервничал и был совершенно расстроен. Я даже оказался не в состоянии понять поток комментариев, который обрушил на меня Вильсон, и ничего ему не ответил.

Когда же я прощался с мисс Пенклосой, она вложила мне в руку какую-то бумажку.

– Прошу вас, не взыщите, – сказал она, – если я принимаю меры предосторожности, чтобы одолеть ваш скептицизм. Вскройте это письмо завтра, но не раньше десяти утра. Думаю, что подобный способ личного контроля покажется вам убедительным.

Ума не приложу, что она имеет в виду, но я исполню её просьбу – прочту записку в указанное время.

Сильно болит голова, обрываю записи, на сегодня достаточно.

Завтра, я уверен, всё, что сейчас выглядит необъяснимым, предстанет совершенно в ином свете.

Я не откажусь от своих убеждений без боя.

25-го марта. Ошеломлён, потрясён.

Ясное дело, я должен ещё раз подумать: не ошибочно ли моё мнение о месмеризме.

Но прежде всего расскажу, что же всё-таки произошло.

Я кончил завтракать и принялся рассматривать диаграммы, с помощью которых надеюсь придать ясности моему сегодняшнему уроку, когда вошла экономка и сказала, что Агата ждёт в моём кабинете и что ей необходимо немедленно меня видеть.

Я взглянул на часы и с недоумением увидел, что всего лишь половина десятого.

Когда я вошёл в комнату, Агата стояла перед камином, лицом ко мне.

В её осанке было что-то такое, что повергло меня в крайнее замешательство, и слова приветствия замерли у меня на губах.

Вуаль на лице моей невесты была приспущена, но я видел, что Агата бледна и ей не по себе.

– Остин, – сказала она. – Я пришла сообщить вам, что наша помолвка расторгнута.

У меня потемнело в глазах, я почувствовал обморочную слабость – и вынужден был прислониться к книжному шкафу.

– Но позвольте… – залепетал я. – Агата, ваше решение несколько поспешно.

– Да, Остин. Я пришла сказать вам, что наша помолвка расторгнута.

– Да нет же! – воскликнул я. – Извольте объясниться. Право, это так на вас не похоже, Агата. Скажите, неужели я имел несчастье оскорбить вас?

– Всё кончено, Остин.

– Но почему, Агата? Вас, должно быть, ввели в заблуждение. Вам, наверное, рассказали обо мне какую-то гнусную ложь? Или вы неверно истолковали мои слова. Скажите, в чём моя вина? В чём, собственно, дело? Одного вашего слова хватит, чтобы всё исправить!

– Считайте, что я освобождаю вас от обязательств.

– Но вчера вечером, когда мы расстались, между нами не было и тени недоразумения. Что могло произойти за это время? Отчего вы так переменились? Это, верно, произошло вчера вечером. Вы вспомнили о чём-то и не одобрили моего поступка. Уж не моё ли отношение к месмеризму тому причина? Вы рассердились на меня за то, что я позволил этой женщине проводить с вами свой дурацкий опыт? Но вы же знаете, что при малейшем признаке вашего неудовольствия я бы немедленно вмешался?

– Не к чему говорить об этом, Остин. Между нами всё кончено.

Голос Агаты был какой-то невыразительный, в тоне не чувствовалось убеждённости. Во всей осанке сквозило что-то неуловимо принуждённое и неестественное.

Тем не менее было ясно, что Агата решительно не желает вдаваться в какие-либо объяснения и устраивать сцены.

Не так однако было со мной. Я буквально дрожал от возбуждения, пришлось даже отвернуться. Мне было стыдно показать Агате, что я до такой степени утратил контроль над собой.

– Вы должны знать, что это для меня значит! – вскричал я. – Это крушение моих надежд. Вы одним махом взяли и разрушили мою жизнь! Надеюсь, вы хотя бы выслушаете меня и скажете наконец, в чём дело. Неужели вы думаете, что и я поступил бы с вами так же при каких бы то ни было обстоятельствах? Ради бога, Агата, скажите, в чём я провинился перед вами!

Она молча проследовала мимо и уже открыла дверь.

– Не вижу смысла что-либо объяснять, Остин, – ответила Агата. – Считайте нашу помолвку расторгнутой.

И она ушла, оставив меня в оцепенении. Прийдя в себя, я услышал, как за ней закрылась входная дверь.

Я бросился в комнату и принялся одеваться. Быть может, миссис Марден знает, какова причина свалившегося на меня несчастья.

Я был в столь лихорадочном возбуждении, что мне стоило немалых трудов завязать ботинки.

Никогда не забуду эти ужасные десять минут.

Едва я надел пальто, как часы на камине пробили десять.

Десять часов! Я вспомнил о записке мисс Пенклосы. Записка лежала на столе. Я подбежал и развернул её. Она была написана карандашом, весьма примечательным квадратным почерком.

Вот что в ней говорилось:

«Дорогой профессор Джилрой!

Прошу извинить, что мой опыт затронул Вашу личную жизнь, в которую я не смею вторгаться.

Профессор Вильсон случайно упомянул о Ваших отношениях с моим сегодняшним субъектом, и я подумала, что ничто не сможет для Вас быть более убедительным, нежели указание, внушённое мною мисс Марден, нанести Вам визит завтра в половине десятого утра с тем, чтобы сообщить, будто Ваша помолвка расторгнута, каковое расторжение и должно будет продлиться около получаса.

Наука столь требовательна, столь взыскательна, что весьма затруднительно предложить ей такое средство контроля, которое бы могло её удовлетворить. Но я уверена, что подобное средство будет выглядеть вполне убедительно, поскольку субъект в данном случае всего менее расположен совершить это действие по собственной доброй воле.

Каков бы ни был результат, забудьте о нём: субъект в данном случае совершенно ни при чём, и у Вашей избранницы сердца не останется ни малейшего воспоминания о пережитом опыте.

Пишу эти строки, чтобы Вас успокоить и попросить прощения за мимолётное страдание, которое, вероятно, я доставила Вам своим опытом».

И в самом деле, когда я прочёл записку, то испытал несказанное облегчение и был не в состоянии сердиться.

Конечно же, это на редкость бесцеремонно со стороны женщины, с которой я едва знаком. Но в то же время надо признать, что я сам спровоцировал её своим скептицизмом. Меня и в самом деле трудно убедить. Вот она и выбрала этот способ.

Мне и вправду нечего возразить, опыт оказался весьма убедителен. Гипнотическое внушение действительно имело место и стало теперь для меня твёрдо установленным фактом.

Приходится признать: Агата, самая уравновешенная из женщин, которых я знаю, была доведена до бессознательного автоматического состояния.

Другое лицо, находящееся на значительном удалении, заставило её двигаться наподобие того, как инженер управляет движением торпеды Бреннана.

Душа гипнотизёра вкралась в неё, изгнала её душу, завладела нервным аппаратом, как бы говоря: «Я буду распоряжаться твоим телом в течение получаса».

Агата, с момента её прихода и до самого ухода, должна была находиться в бессознательном состоянии.

Но как она в таком состоянии шла по улице, не подвергаясь при этом опасности?

Я взял шляпу и спешно вышел, чтобы убедиться, что с Агатой всё в порядке.

Да. Она была у себя.

Меня провели в салон, где я застал свою невесту с книгой на коленях.

– Вы наносите ранние визиты, Остин, – сказал она с улыбкой.

– Да, но, во всяком случае, не столь ранние, как вы, дорогая Агата, – ответил я.

Мои слова явно заинтриговали её.

– Что вы хотите этим сказать?

– Разве вы сегодня никуда не выходили?

– Выходила? Куда я могла выходить?

– Агата, – сказал я как нельзя более серьёзно, – вас не затруднит подробно описать мне, чем вы занимались сегодня утром?

Мой строгий вид её позабавил.

– Остин, сегодня вы говорите со мной как настоящий профессор. Вот что значит быть невестой учёного! Но я всё-таки скажу вам, чем я занималась, хотя мне и непонятно, что тут для вас интересного. Я встала в восемь часов. Позавтракала в восемь тридцать. В десять минут девятого пришла в эту комнату и принялась читать «Мемуары» мадам де Ремюза. И через несколько минут воздала должное этой французской даме – заснула за её книгой, а также и вам, сударь, поскольку видела вас во сне, что должно быть для вас как нельзя более лестным. И проснулась я всего лишь несколько минут назад.

– И что, вы оказались там же, где были до этого?

– А как бы я смогла оказаться в другом месте, позвольте вас спросить?

– Если не трудно, Агата, расскажите, что вам снилось обо мне? Уверяю, что мной движет не простое любопытство.

– У меня лишь смутное впечатление, что в этом сне вы играли какую-то роль. Но точно я ничего не помню.

– Если сегодня вы никуда не выходили, то тогда почему, Агата, ваши туфли в пыли?

На лице её отразилась растерянность.

– Остин, что такое с вами сегодня? Можно подумать, что вы мне не верите. Да, мои туфли в пыли, – наверное, я надела пару, которую служанка не почистила со вчерашнего дня.

Было совершенно очевидно, что Агата ничего не знает, и я решил: пусть лучше она пребывает в неведении. Если бы я стал объяснять случившееся, то, пожалуй, испугал бы её, и ничего хорошего бы из того не получилось. Поэтому я сменил тему и вскоре откланялся: мне надо было идти в университет.

Случившееся произвело на меня неизгладимое впечатление.

Горизонт научных возможностей для меня сразу же неимоверно раздвинулся. Меня больше не удивляют энергия и дьявольский энтузиазм Вильсона. Ещё бы ему не работать рьяно! Он чувствует: стоит протянуть руку – и коснёшься огромного, невозделанного исследовательского поля.

Да, я помню, какое воодушевление я испытал, когда увидел, что ядро клетки принимает новую форму, или когда рассматривал все подробности мышечного волокна при трёхсоткратном увеличении.

И как всё-таки ничтожны подобные изыскания в сравнении с теми, что затрагивают самые основания жизни и природы души человеческой!

Я всегда считал дух производным материи. Ум, полагал я, вырабатывает мысль точно так же, как печень – жёлчь.

Но можно ли утверждать такое теперь, когда я вижу, что дух воздействует на материю на расстоянии, играя на ней, словно музыкант на скрипке?

Отныне я вынужден признать, что тело не порождает души. Оно скорее лишь грубый инструмент, посредством которого проявляется дух. Так ветряная мельница не порождает ветра, а служит лишь его проявлением. Вот что противоречило всем моим устоявшимся мыслям и, однако, вне всякого сомнения, оказалось возможным и стоит тщательного изучения.

И почему мне, собственно, воздерживаться от изучения этой области? Вчера ведь я написал: «Покажи Вильсон мне что-нибудь положительное, что-нибудь действительно объективное, я, быть может, и заинтересовался сим предметом не на шутку и углубился бы в него столь же рьяно, как сейчас углублён в физиологию».

Ну что ж, нечто положительное и объективное мне было предъявлено. И я сдержу слово, данное самому себе. Исследование этой области, я уверен, представляет огромный интерес.

Некоторые мои коллеги смотрят на данную тему искоса: наука действительно полна предрассудков, чуждающихся рассуждения. Но если у Вильсона хватает смелости отстаивать свои убеждения, то и я могу позволить себе то же самое.

Завтра утром я обязательно зайду к нему и к мисс Пенклосе. Наверняка её возможности не исчерпываются только тем, что она нам продемонстрировала. От неё естественно ожидать и большего.

26-го марта. Вильсон, как я и думал, в восторге от моего обращения. Что до мисс Пенклосы, то при всей её сдержанности видно, что она довольна удавшимся опытом.

Странная она женщина, право слово. Молчаливая, неинтересная, но, когда проявляет свои способности, буквально преображается.

Стоит ей только сесть на своего конька, и от её бесцветности и вялости не остаётся и следа.

Странно, но мне кажется, что мисс Пенклоса мною интересуется. Я невольно замечал, что она следит за каждым моим шагом.

У нас была на редкость интересная беседа о её чрезвычайных способностях.

Постараюсь передать её способ видения, хотя, конечно же, за ним нельзя признать научной значимости.

– Вы находитесь лишь на подступах к самому предмету, – сказала мисс Пенклоса, когда я выразил ей своё изумление по поводу удивительного случая суггестии, продемонстрированного мне накануне. – Когда мисс Марден пришла к вам, у меня не было никакого прямого влияния на неё. Сегодня утром я даже не думала о ней. Вчера я всего лишь настроила её ум подобно тому, как я бы завела будильник, чтобы он зазвонил в назначенное время. Если бы действие внушения проявилось не через двенадцать часов, а через шесть месяцев, всё произошло бы точно так же.

– А если бы вы внушили мисс Марден убить меня?

– Она бы неминуемо исполнила это.

– Но тогда это ужасная, чудовищная способность! – вырвалось у меня.

– Да, это действительно ужасная, чудовищная способность, вы совершенно правы, – строго ответила мисс Пенклоса. – И чем больше вы о ней узнаете, тем ужаснее, чудовищнее она вам покажется.

– Могу я вас спросить, – сказал я, – что именно вы имели в виду, говоря, будто внушение – лишь подступ, преддверие проблемы? Что вы считаете здесь главным?

– Я бы предпочла вам этого не открывать.

Я поразился силе, прозвучавшей в её словах.

– Вы понимаете, что я задал этот вопрос не из праздного любопытства, но в надежде найти научное объяснение фактам, которые вы мне представили.

– Профессор Джилрой, – ответила она, – честно признаюсь вам: наука меня ни в коей мере не интересует. Какое мне дело, сможет она или нет как-то объяснить эти явления?

– Но я надеялся…

– А, это совсем другое дело! Если это интересует лично вас, – сказала она с самой очаровательной улыбкой, – то я с удовольствием отвечу на любые ваши вопросы. Так о чём вы меня спрашивали? Ах да, насчёт моих необычайных способностей. Профессор Вильсон никак не желает в них поверить, но они тем не менее существуют. Так, например, гипнотизёр вполне в состоянии обрести полную власть над своим субъектом, при условии что последний достаточно восприимчив. И гипнотизёру тогда нет нужды в каких-либо предварительных внушениях, он может сразу заставить субъекта сделать то, что захочет.

– И субъект не поймёт, что с ним происходит?

– Это зависит от разных обстоятельств. Если сила приложена достаточно энергично, субъект совершенно не поймёт, что с ним происходит. Как, например, мисс Марден, когда она пришла к вам и нагнала на вас такого страху. Даже если влияние не столь сильно, субъект, отдавая отчёт в своих поступках, всё равно не сможет противиться внушению.

– Тогда, получается, он лишится силы воли?

– Нет, просто она будет подчинена внешней воле, оказавшейся сильнее.

– Ну а сами вы пользовались этой способностью?

– Много раз.

– Значит, у вас очень сильная воля.

– Но это не единственное из необходимых условий. У очень многих людей сильная воля, однако они не могут спроецировать её за пределы себя. Самое главное здесь – это умение направлять волю на другую личность, с тем чтобы вытеснить волю субъекта. Я замечала, что эта способность изменяется у меня в зависимости от состояния здоровья и сил.

– Короче говоря, вы направляете свою душу в тело другого человека?

– Можно сказать и так.

– А что делает в это время ваше собственное тело?

– Оно попросту находится в состоянии летаргии.

– Но нет ли в этом какой опасности для вашего собственного здоровья?

– Небольшая опасность есть. Нужно всё время внимательно следить за своим сознанием, не позволяя ему ускользнуть полностью, иначе будет нелегко вновь обрести себя. Нужно постоянно сохранять связь, коннексию, так сказать. Боюсь, что изъясняюсь в терминах весьма неточных, профессор Джилрой, но я не знаю, как придать этим вещам более научную форму. Во всяком случае, я говорю лишь о том, что испробовала и проверила.

Сейчас, перечитывая написанное, удивляюсь самому себе.

И это я, Остин Джилрой, чья несгибаемая логика и преданность фактам известны в университете и за его пределами!

И что же! С самым серьёзным видом я сижу и записываю фантазии женщины, заявившей, будто она способна спроецировать свою душу за пределы собственного тела и что, находясь в летаргии, она может издали направлять действия других людей!

И я должен согласиться?

Разумеется, нет!

Пусть она прежде докажет наглядно и недвусмысленно, а так я не уступлю ни на йоту. И всё же если я и остался скептиком, то перестал быть насмешником.

Сегодня вечером у нас будет сеанс магнетизации, пусть же мисс Пенклоса попробует оказать на меня месмерическое влияние.

Если ей это удастся – отлично. Это станет отправной точкой моих дальнейших поисков.

Как бы то ни было, никто не сможет обвинить меня в пособничестве.

Если же у мисс Пенклосы ничего не получится, постараемся отыскать для неё такого субъекта, который, как и жена Цезаря, будет вне подозрений.

Вильсон едва ли подходит: он совершенно не поддаётся внушению.

10 часов вечера. Думаю, что нахожусь на пороге великих, эпохальных открытий.

Иметь возможность изучать загадочные явления изнутри, обладать организмом, способным реагировать на эти явления, и мозгом, оценивающим и контролирующим их, – несомненное преимущество, выпавшее на мою долю.

Уверен, Вильсон охотно пожертвовал бы пятью годами жизни ради той восприимчивости, в существовании которой у себя я убедился на опыте.

На сеансе не было никого, кроме Вильсона и его жены.

Я сидел, откинув голову назад. Мисс Пенклоса стояла передо мной, несколько слева, и делала те же самые пассы, какие накануне усыпили Агату.

После каждого пасса, я чувствовал поток тёплого воздуха, который, казалось, вызывал во мне дрожь и какой-то жар, охватывающий тело со всех сторон.

Я не сводил глаз с лица мисс Пенклосы, но постепенно черты её утрачивали ясность и в конце концов совершенно растворились.

Я сознавал, что вижу теперь только её глаза, серые, неподвижные, бездонные, глядящие вглубь меня. Они растут, ширятся и под конец превращаются в два горных озера, в которые я падаю из поднебесья с ужасающей быстротой.

Я вздрогнул, и в тот же миг в глубинах сознания возникла догадка, что эта дрожь есть не что иное, как фаза ригидности, которую я наблюдал накануне у Агаты, когда она покоилась в этом кресле.

Ещё через мгновение я достиг поверхности озёр, слившихся уже в одно, и погрузился в его воды с ощущением тяжести в голове и всплеском в ушах. Я скользил под водой всё вниз и вниз, а затем начал стремительно подниматься наверх, стремясь увидать свет, разлившийся по разбегающимся волнам зелёных вод.

Я был возле самой поверхности воды, когда слово «проснитесь!» зазвучало в моей голове: я подпрыгнул и увидел, что сижу в кресле в обществе мисс Пенклосы, стоящей передо мной, опершись на костыль, и Вильсона, который с записной книжкой в руке смотрел на меня из-за плеча.

У меня не осталось какого-либо ощущения тяжести или усталости.

Напротив, хотя после опыта прошёл только час, чувствую себя настолько бодрым, что скорее готов остаться в кабинете и работать за столом до утра, нежели отправиться в постель.

Я вижу, как передо мной разворачивается длинная серия опытов, и с нетерпением жду минуты, когда смогу наконец их начать.

27-го марта. Потерянный день.

Мисс Пенклоса поехала вместе с Вильсоном и его женой к Сеттонам.

Начал читать «Животный магнетизм» докторов Бине и Фере.

Сколь странная это область! Одни результаты. А что до причины, так полнейшая тайна!

Это подстёгивает воображение, но одновременно настораживает меня. Буду избегать заключений и дедукций, останусь на твёрдой почве фактов.

Я знаю теперь, что месмерический транс и внушение – реальность и что сам я легко подвержен действию этой силы.

Таково моё настоящее положение.

Я завёл новую толстую тетрадь для записей и буду вносить в неё только научные наблюдения.

Вечером долго беседовал с Агатой и её матерью о свадебных приготовлениях.

Мы думаем, что самое начало летних каникул – наиболее подходящая пора для свадьбы.

Зачем ещё откладывать?

Хотя осталось несколько месяцев, но время тянется мучительно долго, а миссис Марден говорит, что нужно ещё многое уладить.

28-го марта. Был у мисс Пенклосы и снова решился подвергнуться гипнозу. Опыт во многом походит на предыдущий, с тою лишь разницей, что потеря чувствительности наступила несколько быстрее. Смотреть «Журнал А», записи по поводу температуры в комнате, барометрического давления, пульса и дыхания, сделанные профессором Вильсоном.

29-го марта. Новый сеанс гипноза. Подробности в «Журнале А».

30-го марта. Воскресенье, потерянный день.

Меня раздражает всё, что прерывает наши опыты.

Пока что они не выходят за пределы физических признаков, сопровождающих потерю чувствительности, либо частичной, либо полной, либо крайней.

Затем мы намереваемся перейти к феноменам внушения и ясновидения.

Профессора уже доказали эти факты с помощью женщин-субъектов в Нанси и Сальпетриере.

Доказательство будет теперь ещё убедительнее, когда его получит женщина-гипнотизёр на профессоре, свидетелем чему будет другой профессор. Ведь подумать только! Субъектом являюсь я – скептик и матерьялист! По меньшей мере я докажу, что моя верность науке взяла верх над желанием оставаться самим собой. Заставить нас отказаться от собственных слов – это самая большая жертва, какую наука может когда-либо потребовать от нас.

Мой сосед Чарльз Сэдлер, молодой, обаятельный прозектор анатомии, зашёл сегодня вечером вернуть том «Архивов Вирхова», когда-то одолженный мною. Я назвал его «молодым», но на самом деле он на год старше меня.

– Я узнал, Джилрой, – сказал он, – что вы проводите над собой опыты совместно с мисс Пенклосой.

– Так вот, – продолжил он после того, как я подтвердил, – на вашем месте я бы не пошёл в этих опытах дальше. Несомненно, вы решите, что это большая дерзость с моей стороны – говорить вам такое. Но я считаю своим долгом предостеречь вас: не поддерживайте с мисс Пенклосой никаких доверительных отношений!

Я, естественно, выразил недоумение.

– Я, видите ли, при всём желании не могу вдаваться в подробности, – ответил он. – Мисс Пенклоса тесно связана с одним из моих друзей – так что моё положение довольно щекотливое. Могу сказать вам одно: эта женщина ставила опыты и надо мной, и они оставили у меня в памяти впечатление самое неприятное.

Напрасно он рассчитывал на то, что я удовлетворюсь столь скудными доводами; я приложил величайшие старания, дабы вытянуть из него подробности, но всё было тщетно.

Может быть, он просто ревновал из-за того, что я занял его место? Или, быть может, он один из тех учёных, которые воспринимают как личное оскорбление открытие фактов, опрокидывающих их предвзятые мнения?

Неужели он в самом деле полагает, будто я откажусь от опытов, которые, судя по всему, будут богаты результатами, и всё из-за того только, что у него есть какие-то неопределённые претензии?

Кажется, его задела та лёгкость, с которой я отнёсся к его туманным предостережениям, и мы расстались довольно холодно.

31-го марта. Загипнотизирован мисс Пенклосой.

1-го апреля. Загипнотизирован мисс Пенклосой. (Смотреть «Журнал А».)

2-го апреля. Загипнотизирован мисс Пенклосой (сфигмограмма, сделанная профессором Вильсоном).

3-го апреля. По-видимому, эти гипнотизации заметно влияют на общую конституцию.

Агата говорит, что я похудел и что у меня под глазами наметились мешки.

Я замечаю за собой раздражительность, чего не бывало прежде. Так, при малейшем звуке я вздрагиваю, и глупость студента уже не забавляет меня, а бесит.

Агата хочет, чтобы я прекратил опыты, но я отвечаю ей, что любая исследовательская работа, если ею упорно заниматься, утомительна и что научные результаты не даются даром.

Когда она увидит, какую сенсацию произведёт моя статья об «Отношениях между духом и материей», то и сама признает, что не зря я потратил столько усилий.

Не удивлюсь, если в конце концов меня даже изберут членом Королевского общества.

Вечером снова был загипнотизирован.

Воздействие производится теперь с гораздо большей быстротой, а субъективные видения менее выражены.

О каждом сеансе я делаю самые подробные записи в журнале.

Вильсон уезжает из города на восемь или десять дней, но мы не будем прерывать опыты, ценность которых зависит не столько от его наблюдений, сколько от моих ощущений.

4-го апреля. Мне необходимо быть начеку. В наши опыты вкралось осложнение, которого я ранее не принял в расчёт. В своём стремлении получить научные факты я был достаточно слеп: не учёл, что мы все люди, мисс Пенклоса и я.

Я могу здесь писать то, что не посмел бы сказать ни одной живой душе.

Несчастная, по всей видимости, в меня влюблена.

Я бы не высказал этого даже на страницах дневника, но дело зашло слишком далеко.

В течение последней недели были некоторые признаки, которые я упорно не хотел замечать: её оживление с моим приходом, её уныние, когда я уходил, поспешность, с которой она мне предлагает приходить почаще, выражение глаз, тембр её голоса.

Я делал всё возможное, чтобы не придавать этому значения, полагая, что это просто чересчур раскованные манеры людей из Вест-Индии.

Но прошлым вечером, когда я пробудился от гипнотического сна, я, сам того не ведая, потянулся к мисс Пенклосе и, не желая этого, пожал ей руки.

Когда я окончательно пришёл в себя, мы всё ещё сидели, держась за руки, и она смотрела на меня с тревожной улыбкой.

И что всего ужаснее: меня так и подмывало сказать то, что она ожидала услышать.

Сколь жалким лжецом я бы оказался! Какое отвращение я испытывал бы к себе самому, если бы в ту минуту поддался этому искушению!

Но, слава богу, я нашёл в себе силы встать и выбежать из комнаты.

Боюсь, это выглядело грубо, но я ничего не мог поделать: ещё секунда – и я бы потерял власть над собой.

Я, дворянин, человек чести, обручённый с одной из самых очаровательных, прелестных девушек Англии, я чуть было не потерял рассудок и, поддавшись слепой страсти, едва не признался в любви малознакомой женщине.

Мисс Пенклоса гораздо старше меня и к тому же – хромает!

Это чудовищно, отвратительно – и всё же побуждение было столь сильно, что если б я хотя минуту ещё побыл с нею, то обесчестил бы себя.

Что всё это значило?

Мне доверено преподавание, я объясняю студентам функции организма, а что я сам о нём знаю?

Было ли это пробуждением каких-то дремавших во мне стремлений, инстинктов животного предка, который попытался вдруг утвердиться?

Я уже был близок к тому, чтобы поверить в сказки об одержимости бесом, настолько сильным оказалось это чувство.

И вот данное происшествие ставит меня в весьма затруднительное положение.

С одной стороны, мне не хотелось бы отказаться от опытов, уже так продвинувшихся и обещающих блестящие результаты. С другой – если эта несчастная женщина воспылала ко мне страстью… Нет, не может быть, наверное, я всё-таки обманулся.

Она! В её возрасте, с её-то внешностью!

И наконец, мисс Пенклосе известно о моей свадьбе с Агатой. Она понимает, в каком положении я нахожусь.

Если она и улыбалась, то лишь потому, что её, быть может, позабавило, когда я в состоянии головокружения взял её за руку.

Во всём виноват мой полузагипнотизированный ум: превратно истолковав происходящее, он поспешил направить меня по ложному пути.

Мне бы хотелось убедиться, что это действительно так.

Взвесив все «за» и «против», я думаю, что лучше всего отложить наши опыты до приезда Вильсона.

Я тотчас написал мисс Пенклосе письмо. Не делая никаких намёков на последний вечер, уведомил, что неотложные дела вынуждают меня прервать сеансы на несколько дней.

Вскоре я получил ответ; довольно сухо мисс Пенклоса сообщала, что если я передумаю, то застану её дома в обычный час.

10 часов вечера. Так вот я, оказывается, какая тряпка!

С некоторых пор я начинаю лучше разбираться в себе, и по мере того, как узнаю себя, моё самоуважение постепенно исчезает.

Определённо, я не всегда был столь слаб, как сейчас.

В четыре часа дня я улыбнулся бы, если б мне сказали, что сегодня вечером я пойду к мисс Пенклосе, и тем не менее в восемь часов я был, как обычно, у дверей Вильсона.

Не знаю, как это случилось, – влияние привычки, я полагаю. Быть может, у подвергавшихся действию гипноза существует определённого рода голод на гипнотизацию наподобие того, как у курильщиков опиума, и я, получается, стал его жертвою.

Одно мне известно: работая у себя в кабинете, я с нарастающим волнением ощущал, что не могу усидеть на месте: я беспокоился безо всякой причины, никак не удавалось сосредоточить внимание на бумагах, лежащих передо мной. И тогда наконец, даже не сознавая, что делаю, я схватил шляпу и поспешил на своё привычное свидание.

Вечер выдался интересный.

Мисс Пенклоса встретила меня как обычно, нисколько не удивившись, что я пришёл вопреки своей записке.

Казалось, вчерашнее происшествие не произвело на неё никакого впечатления, так что я мог до известной степени надеяться, что я несколько преувеличил.

6-го апреля, вечер. Нет, нет, я ничего не преувеличил.

Я не могу более закрывать глаза на очевидность: эта женщина воспылала ко мне страстью.

Это чудовищно, но это правда.

Нынешним вечером, пробудившись от месмерического транса, я вновь обнаружил, что моя рука лежит в её руке, а я не могу избавиться от отвратительного ощущения, как будто меня принуждают попрать собственную честь, своё будущее – всё на свете и пасть к ногам этой твари, лишённой всякого земного очарования, как я это прекрасно вижу, когда нахожусь вне её влияния.

Но когда я нахожусь рядом с ней, то чувствую по-иному.

Она пробуждает во мне что-то дурное – нечто такое, о чём я не хотел бы думать. Она парализует всё лучшее в моей природе, поощряя недостойное и пагубное.

Определённо, не хорошо мне быть возле неё.

Последний вечер был опаснее предыдущего.

Вместо того чтобы убежать, как ранее, я остался. Завладев моей рукой, мисс Пенклоса вникала в самые интимные темы. Среди прочего мы говорили об Агате.

Что именно?

Мисс Пенклоса утверждала, что Агата весьма заурядна, и я с ней… согласился!

Она ещё пару раз заговорила об Агате в малолестных выражениях – и я не протестовал!

Какой дрянью я был.

Но, несмотря на проявленную слабость, я ещё не совсем ослеп и хорошо понимаю, чем чреваты эти сеансы.

Буду настороже.

У меня достанет здравого смысла: бежать, едва я почувствую, что отдаюсь во власть этой женщине.

Начиная с нынешнего воскресного вечера никаких сеансов с мисс Пенклосой!

Откажусь от опытов; оставлю эти изыскания; что угодно, только не это мучительное, чудовищное искушение, заставляющее меня так низко падать в собственных глазах!

Я ничего не сказал мисс Пенклосе: постараюсь держаться от неё подальше.

Она поймёт и без моих объяснений.

7-го апреля. Я не выходил из дома, как и решил.

Конечно, жалко оставить столь интересное исследование, но не губить же ради него свою жизнь, а я знаю, что эта женщина подчинит меня своей воле.

11 часов вечера. Помоги мне Бог! Что происходит?

Неужели схожу с ума?

Спокойно, спокойно, немного поразмыслим.

И прежде всего постараюсь в точности описать, что же произошло.

Когда я писал эти строки, было около восьми часов.

Я испытывал странное беспокойство и вышел, чтобы провести вечер с Агатой и её матерью.

Обе они заметили, что я растерян и бледен.

Часам к девяти пришёл профессор Пратт-Гольдейн, и мы сели играть в вист.

Я делал отчаянные усилия, чтобы сосредоточить внимание на картах, но лихорадочное возбуждение лишь усилилось, и стало ясно, что мне с ним не справиться.

Я уже не владел собой.

В конце концов, во время раздачи карт, я бросил свои карты на стол. Пробормотав несвязные извинения по поводу какого-то свидания, я бросился вон из комнаты.

Смутно, как во сне, припоминаю, что пробежал через холл, сорвал шляпу с вешалки и громко хлопнул дверью.

Вновь вижу словно во сне газовые фонари на улице: мои забрызганные грязью ботинки как бы говорят, что я, должно быть, бежал не разбирая дороги.

Всё было словно в какой-то дымке, странное, нереальное.

Так я влетел в дом Вильсона.

Я видел миссис Вильсон и мисс Пенклосу.

Я почти не помню, о чём мы говорили, но вспоминаю, что мисс Пенклоса шутя пригрозила мне рукояткой трости, обвинила в опоздании и в том, что я больше не проявляю былого интереса к опытам.

Гипнотизации не было, но я пробыл некоторое время там и вот только что вернулся.

Сознание вновь обрело ясность, и я могу размышлять о том, что произошло.

Нелепо приписывать всё случившееся слабости и силе привычки.

Прошлым вечером я пытался объяснить происходящее именно так, но теперь вижу, что дело гораздо серьёзнее и вместе с тем гораздо ужаснее.

Когда я сидел за карточным столом у госпожей Марден, казалось, на меня накинули петлю и тянут к этой женщине.

Я больше не могу скрывать это от самого себя.

Это чудовище держит меня в своей власти; но мне нужно сохранять хладнокровие и употребить весь свой ум на то, чтобы найти средство освободиться от её чар.

Но каким слепым глупцом я был однако!

В пылу исследовательского азарта я устремился прямо в пропасть, разверстую передо мной.

И разве злодейка меня не предупреждала? Разве не сказала она – и это записано у меня в дневнике, – что когда она приобретает власть над своим субъектом, то может заставить его делать всё, что угодно?

Именно такую власть она и обрела надо мной.

И вот я полностью в подчинении хромоножки. Жалкая игрушка её капризов, я должен делать то, что ей хочется.

И что хуже всего: я должен испытывать те чувства, которые ей нравятся.

Я испытываю к ней омерзение, я боюсь её, и всё же, когда я оказываюсь под магическим влиянием, несомненно, она может заставить меня любить себя.

Одно утешает: отвратительные побуждения, которыми я корил себя, идут не от меня, а от неё, хотя поначалу я об этом не догадывался.

Эта мысль утешительна: стало быть, дело не в моих дурных помыслах.

8-го апреля. Да, теперь, при свете дня, когда я совершенно спокоен и есть время собраться с мыслями, я вынужден подтвердить всё, что записал здесь вчера.

Я в ужасном положении, но что бы ни случилось, нельзя терять голову: её власти я должен противопоставить свой ум.

В конце концов, я не безмозглая марионетка, которую заставляют танцевать, дёргая за ниточку.

У меня есть энергия, ум и смелость.

Я могу ещё справиться с мисс Пенклосой, невзирая на все её дьявольские штуки.

Не только могу, но и должен… иначе что станет со мной?..

Попытаюсь найти логичный выход.

Эта женщина, по её же признанию, может господствовать над моей нервной организацией. Она может проецировать себя в моё тело и управлять им.

У неё душа паразита, да, душа паразита, чудовищного паразита.

Она вторгается в мой остов, как рак-отшельник в раковину моллюска.

Я пассивен и бездеятелен.

Да и что я могу сделать? Я имею дело с силами, о которых мне ровным счётом ничего не известно.

И я никому не могу рассказать о своих мучениях.

Ещё подумают, что я сошёл с ума! И конечно же, если это станет известно в университете, мне объявят, что не нуждаются в услугах профессора, одержимого демоном.

А Агата?!

Нет и нет, нужно, чтобы я встретился с опасностью один на один.

Я перечитал мои заметки в том месте, где эта женщина говорит о своей силе.

Там есть одна фраза, которая меня совершенно обескураживает.

Мисс Пенклоса утверждает, что, когда влияние слабо, субъект знает, чтó он делает, но всё равно не может управлять собой; если же воля осуществляется энергично, то он оказывается совершенно бессознательным.

Так вот, я всегда сознавал, чтó я делаю, но прошлым вечером это сознание заметно ослабло.

А это, по видимости, означает, что мисс Пенклоса ещё не проявила всю силу своего внушения.

Был ли когда человек, оказавшийся в таком отчаянном положении, как я?

Да, вероятно, один был, и он даже находился совсем рядом со мной и пытался меня предостеречь.

Чарльз Сэдлер должен что-нибудь знать об этом!

Его неопределённые советы, чтобы я держался начеку, сегодня вполне прояснились.

О, если бы я тогда послушался его! А я сам выковал себе цепи, продолжая эти сеансы.

Сегодня же встречусь с Сэдлером.

Извинюсь за то, что так легкомысленно отнёсся к его предупреждениям.

И посмотрю, может ли он дать мне какой-нибудь совет.

4 часа дня. Нет, Сэдлер мне не советчик.

Едва я намекнул на свой ужасный секрет, он выказал такое удивление, что я не пошёл далее.

Насколько могу судить (согласно смутным указаниям и скорее выводам, нежели определённым утверждениям), то, что испытал он, сводится к словам и взглядам, подобным тем, что были обращены и ко мне.

Сэдлер смог удалиться от мисс Пенклосы, и сам этот факт доказывает, что в действительности он никогда и не был её пленником.

О, знал бы он, чего ему удалось избежать!

Сэдлер, должно быть, обязан этим своему флегматичному англосакскому темпераменту. Я же брюнет и кельт, и потому яды этой колдуньи глубоко проникают мне в кровь.

Удастся ли освободиться от неё?

Стану ли я когда-нибудь снова тем, кем был ещё пятнадцать дней назад?

Так что же мне предпринять?

Оставить университет во время учебного года, – об этом и речи быть не может.

Будь я свободен, я бы тотчас составил план действий.

Отправился бы путешествовать, например, в Персию. Да, но позволила бы она мне уехать? Быть может, даже и в Персии я не избавился бы от злотворного влияния и поспешил бы обратно к её костылю?

Лишь на собственном горьком опыте я могу узнать пределы, до которых простирается её дьявольская власть надо мной.

Я буду сражаться с ней, покуда есть силы.

Что ещё остаётся делать?

Я слишком хорошо знаю, что к восьми часам вечера необоримая потребность в её обществе, знакомое лихорадочное возбуждение вновь овладеют мною.

Как преодолеть их; что я должен для этого сделать?

Хорошо бы вообще не выходить из комнаты.

Закрою дверь на ключ и выброшу его в окно! Да, но что прикажете делать утром?

Не надо думать о завтрашнем утре: я должен любой ценой разорвать эти путы.

9-го апреля. Победа. Я поступил совершенно правильно.

Вчера, в семь часов вечера, после лёгкого ужина я заперся в своей комнате и выбросил ключ в сад.

Я взял один занятный роман и три часа кряду пытался читать в постели, но в действительности мне было не до веселья, то были ужасные часы; каждую минуту я ожидал, что окажусь под влиянием этой негодяйки. Но ничего подобного не произошло; утром я встал с постели с таким чувством, словно освободился от кошмара.

Быть может, она догадалась и поняла, что воздействовать на меня бесполезно.

Во всяком случае, один раз я уже взял над ней верх, и если мне это удалось раз, то удастся и другой.

Что было гораздо затруднительнее, так это получить ключ назад.

По счастью, внизу оказался садовник, и я крикнул, чтобы он бросил ключ мне в окно. Он, наверное, подумал, что я только что его уронил.

Я прикажу наглухо забить двери и окна и скорее поручу шестерым дюжим молодцам держать меня в кровати, нежели соглашусь ещё хоть раз оказаться в обществе этой колдуньи.

Сегодня после полудня получил записку от мисс Марден: Агата просила зайти к ней.

В любом случае я так и намеревался поступить, но меня ждали плохие новости. Как выяснилось, Армстронги сели в Аделаиде на «Аврору» и скоро должны приплыть в Англию. Особенно неприятно, что они просили миссис Марден дожидаться их в городе.

Значит, я не увижу Агату в течение месяца или шести недель, а поскольку «Аврора» ожидается в среду, госпожам Марден нужно уезжать немедленно, если они хотят прибыть вовремя.

Остаётся утешать себя, что когда мы наконец окажемся вместе, то больше никогда не будем разлучаться.

– Я прошу вас только об одном, моя дорогая, – сказал я Агате, когда миссис Марден вышла. – Если вы случайно встретите мисс Пенклосу, либо в городе, либо здесь, обещайте, что вы никогда не позволите ей ещё раз загипнотизировать себя.

Агата в изумлении взглянула на меня:

– Но всего пару дней назад, Остин, вы уверяли, что заинтересованы в этих опытах и намерены довести их до конца.

– Да, но теперь я иного мнения.

– И вы намерены от них отказаться?

– Да.

– О, как я рада, Остин! Вы даже не представляете, какой усталый и бледный вид у вас последнее время. Между прочим, именно из-за вас мы с мамой до сих пор не уехали в Лондон; мы не хотели оставлять вас, ведь вы в таком подавленном состоянии! Вы очень переменились, Остин. Порой вы кажетесь странным. Я просто недоумевала в тот вечер: вы, бросив карты, покинули несчастного профессора Пратт-Гольдейна и ушли, не сказавши ни слова. Я была убеждена, что эти опыты плохо сказываются на ваших нервах.

– И я так считаю, дорогая.

– А также и на нервах мисс Пенклосы. Вы слышали, что она больна?

– Нет.

– Нам сообщила миссис Вильсон. Она полагает, что это нервная лихорадка. Профессор Вильсон вернётся на следующей неделе, и миссис Вильсон мечтает, чтобы к тому времени мисс Пенклоса поправилась, ведь у профессора целая программа опытов, которые он намеревается довести до конца.

Я был крайне рад, что Агата обещала мне остерегаться мисс Пенклосы.

Довольно того, что эта женщина прибрала к рукам одного из нас.

С другой стороны, я встревожился, узнав о её болезни.

Вот что сильно снижает значимость победы, которую, как мне казалось, я одержал вчера вечером.

Насколько я помню, мисс Пенклоса говорила, что ухудшение её здоровья изрядно вредит силе внушения.

Не оттого ли, победа далась мне так легко?

Ладно! Сегодня вечером нужно будет принять те же меры предосторожности, и тогда посмотрим, чья возьмёт.

У меня какой-то детский страх, когда подумаю о ней.

10-го апреля. Вчера вечером снова всё обошлось.

У садовника нынешним утром было очень забавное лицо, когда я снова позвал его и попросил бросить мне ключ.

Представляю, что подумает обо мне прислуга, если я продолжу в том же роде. Зато я оставался дома, не ощущая ни малейшей потребности выйти, а это самое главное.

Мне кажется, что я наконец начинаю освобождаться от своего рабства у этой женщины, хотя возможно, что её власть надо мной ослабела всего лишь до того дня, покуда к ней снова не вернутся силы. Мне остаётся только молить Бога, чтобы это было не так.

Агата с матерью уезжают сегодня утром, и мне кажется, что весеннее солнце утратило весь свой блеск. И всё же оно очень красиво, когда смотришь на него сквозь зелёные листья каштана, растущего под моими окнами, и когда оно оживляет мощные стены старых зданий колледжа, поросшие лишайником.

Как всё сладостно и упоительно в природе, как успокаивает она душу! И как поверить после этого, что она же таит в себе силы столь нечистые, возможности столь отвратительные?

В самом деле, понятно, что ужасное несчастье, меня постигшее, находится в природе вещей, оно не выходит за её пределы и не из области сверхъестественного.

Нет, это сила естественная, коей эта женщина лишь пользуется и которая неведома обществу.

Сам факт, что сила эта соотносится со здоровьем, ослабевает при его ухудшении, показывает, что она целиком и полностью подвластна законам физическим.

Если б у меня было время, я бы изучил эту силу и нашёл ей противодействие. Но увы! Не тогда надо помышлять о дрессировке тигра, когда находишься в его когтях! Тут только одна забота: как бы вырваться.

Ах! Когда я гляжу в зеркало и вижу там свои чёрные глаза и испанское лицо с тонкими чертами, я хотел бы быть обезображенным оспой или серной кислотой.

Во всяком случае, это избавило бы меня от душевных мучений.

Судя по всему, вечером у меня будут неприятности. Некоторые обстоятельства заставляют меня опасаться этого.

Во-первых, я встретил на улице миссис Вильсон; она сообщила, что мисс Пенклосе уже лучше, хотя она ещё и слаба; во-вторых, скоро приедет профессор Вильсон, и его присутствие будет для этой колдуньи помехой.

Я не боялся бы наших встреч, если бы они происходили в присутствии третьего лица. А так у меня дурное предчувствие, поэтому я принял те же меры предосторожности, что и накануне.

10-го апреля, вечер. Нет, слава богу, и этим вечером всё обошлось.

На этот раз неловко было снова обращаться к садовнику. Затворившись, я подсунул ключ под дверь таким образом, чтобы утром был предлог обратиться к служанке. Но эта предосторожность оказалась совершенно ненужною, поскольку у меня ни разу не возникло побуждения выйти.

Три вечера подряд мне удалось остаться дома! Определённо, мои мучения подходят к концу, поскольку Вильсон вернётся не сегодня так завтра.

Сказать ему, через что я прошёл, или не откровенничать?

Уверен, я не найду у него никакого сочувствия. Для Вильсона это всего лишь любопытный случай. Ещё расскажет обо мне в докладе на ближайшем заседании ОПИ, и все с важным видом начнут судить и рядить, насколько велика возможность того, что я бессовестно солгал, и сопоставлять её с вероятностью, что у меня попросту начинается помешательство.

Нет, я не стану просить помощи у Вильсона.

Я чувствую себя в добром здравии и в прекрасном расположении духа; сегодня на занятиях в университете я был как никогда в ударе.

О, если бы только избавиться от зловещей тени, омрачающей мою жизнь, как бы я был счастлив!

Я молод, не лишён привлекательности, достиг вершин в своей профессии, помолвлен с прекрасной и очаровательной девушкой – что ещё нужно мужчине моих лет?

Лишь одно не даёт мне покоя… Боже, как подумаю, что мне грозит!

Полночь. Я схожу с ума!

Да, верно, эта история кончится сумасшествием.

Я и сейчас уже близок к помешательству.

В голове всё словно кипит, когда прикладываю к ней пылающую руку. По телу пробегает дрожь, как у испуганной лошади.

О, какую ночь я провёл!

И всё же есть основание испытывать некоторое удовлетворение.

Рискуя сделаться предметом насмешек для прислуги, я снова подсунул ключ под дверь, обрекая себя на добровольное заточение.

Затем, поскольку ложиться спать было ещё рано, я не раздеваясь лёг на кровать и принялся читать Дюма.

Внезапно я оказался скинут… да, скинут, сброшен, стянут на пол. Именно такие слова могут описать действие той подавляющей силы, которая вдруг навалилась на меня.

Я цеплялся за одеяло. Ухватился за ножку кровати. Думаю даже, что в своём исступлении я выл и кричал.

Но всё напрасно. Я ничего не мог с собою поделать. И должен был подчиниться. Мне было невозможно преодолеть влияние этой силы или как-то от неё укрыться.

Лишь поначалу я оказывал какое-то сопротивление. Влияние вскоре сделалось настолько подавляющим, что бороться с ним стало невозможно.

Благодарю Небо, что меня никто не удерживал, а то я, верно, не смог бы за себя поручиться.

Порываясь выйти из дому, я отчётливо сознавал, что для этого нужно сделать. Итак, я зажёг свечу, стал на колени перед дверью и попытался подтащить ключ кончиком гусиного пера; но оно было слишком коротким и только отодвинуло ключ ещё дальше.

Тогда я, со спокойным упрямством, взял из ящика нож для разрезания бумаги, просунул его под дверь и притянул ключ.

Открыв входную дверь, я вошёл в кабинет, взял с бюро одну из своих фотографий, написал на ней несколько слов и положил её во внутренний карман пальто. После этого направился к дому, где жил Вильсон.

Ясность сознания была удивительной, и однако ощущения не похожи на те, которые я воспринимал до этого в нормальном состоянии. Всё походило теперь на яркие образы и события, происходящие во сне.

Сознание словно раздвоилось.

С одной стороны, мною руководила чужая воля, влекущая меня к лицу, от коего она исходила; и была также другая личность, более слабая, протестующая, в которой я узнавал своё «я», слабо борющееся против этого необоримого влияния. Так собака, рвущаяся с цепи, вынуждена вставать на задние лапы.

Я помню ещё, что осознавал конфликт этих двух сил, но не помню ни того, как я шёл, ни как меня впустили в дом.

Тем не менее у меня остался исключительно чёткий образ моей встречи с мисс Пенклосой.

В небольшом будуаре, в котором обыкновенно проходили наши опыты, она лежала на канапе, прикрывшись тигровой шкурой и подперев голову рукой.

Когда я вошёл, мисс Пенклоса подняла глаза: она, очевидно, ждала моего прихода; свет лампы падал прямо ей на лицо, и я заметил, что она очень бледна и расстроена, под глазами тёмные круги.

Больная улыбнулась мне и левой рукой указала на стоявший рядом стул.

Я быстро подошёл, схватил эту руку и… вспоминаю об этом с отвращением к себе… страстно поднёс к губам.

После чего я уселся на стул, не выпуская руки мисс Пенклосы, и протянул фотографию, которую принёс с собой.

Я говорил без умолку, рассказывая о своей любви к ней, о страдании, которое мне причинила её болезнь, о радости, какую мне доставляло её выздоровление, и о том, сколь несчастным я себя чувствую, когда оказываюсь вынужден провести хотя бы один вечер вдали от неё.

Она, слушая меня, оставалась неподвижна и лишь бросала на меня повелительные взгляды. На устах её играла вызывающая улыбка.

Припоминаю, что раз она провела рукой по моим волосам – так ласкают собаку – и что мне – о ужас! – была приятна её ласка.

Я содрогаюсь при мысли об этом.

Я стал её рабом телом и душой и даже радовался своему рабству.

Тогда-то и произошла счастливая перемена. И пусть мне никогда не говорят после этого, будто нет Провидения. Я был уже на краю гибели, ещё немного – и я шагнул бы в бездну.

Можно ли считать простым совпадением то, что помощь пришла ко мне именно в ту минуту?

Нет, нет, есть Провидение, и Оно отвело меня от пропасти, в которую я готов был низринуться.

Есть всё-таки в мире нечто более могущественное, чем эта ведьма со всеми её уловками.

Как утешительно, что я могу так думать!

Подняв глаза, я вдруг увидел, что моя мучительница заметно переменилась.

Лицо, бывшее до этого бледным, приобрело мертвенный цвет. Глаза остекленели, и веки их тяжело закрылись. Рот утратил былую твёрдость, лоб словно сузился.

Мисс Пенклоса казалась испуганной, самоуверенность сменилась полной нерешительностью.

Видя эту перемену, я почувствовал, как сердце у меня дрогнуло и забилось, словно пытаясь вырваться из сжимавших его тисков – тисков, с каждой минутой терявших свою силу.

– Остин, – проговорила она полушёпотом. – Я слишком много на себя взяла. У меня недостаточно сил. Я ещё не оправилась после болезни. Но я не могла больше жить, не видя вас. Вы не бросите меня сейчас, Остин! Это минутная слабость. Ещё пять минут – и я снова стану сама собой. Подайте мне маленький графин, что стоит на столе возле окна.

Но я уже овладел собой.

По мере того как у моей мучительницы угасала сила, её влияние рассеивалось и я обретал свободу.

Во мне проснулась агрессивность, исполненная горечи и бешенства.

Хотя бы раз дам понять этой ведьме, каковы мои истинные чувства к ней!

Душу мою переполняла ненависть настолько же скотская, как и любовь, вызвавшая её. Это была дикая вспышка злобы, как у разъярённого оленя.

Я готов был схватить стоявший рядом костыль и ударить им мисс Пенклосу по лицу.

Больная выставила руки как бы в попытке отразить удар и, отшатнувшись, забилась в угол дивана.

– Водки! Водки! – проговорила она не своим голосом.

Я схватил графин с водкой и вылил его содержимое под пальму, стоявшую в кадке возле окна.

Затем вырвал у неё из рук свою фотографию и разорвал её в клочья.

– Гнусная женщина! – воскликнул я. – Убей я вас, я бы только исполнил свой долг перед обществом!

– Я люблю тебя, Остин, люблю тебя, – простонала мисс Пенклоса.

– Да, – воскликнул я. – Как вы уже любили Чарльза Сэдлера. И скольких других до него!

– Чарльза Сэдлера? – выдавила она из себя. – Так он вам сказал? Ах, Чарльз Сэдлер… Чарльз Сэдлер…

Губы её побледнели, а голос звучал, словно шипение змеи.

– Да, я всё о вас знаю и расскажу всем, до какого бесстыдства вы опустились. Вы знали о моём положении, знали, что я обручён. И всё же употребили свою жуткую силу на то, чтобы приворожить меня. Вы сможете околдовать меня снова, но прежде я скажу: я люблю мисс Марден, люблю всем сердцем, а вы – вы внушаете мне лишь отвращение и ужас. Ваш вид, ваш голос мне ненавистны. При одной только мысли о вас мне становится тошно. Вот какие чувства на самом деле я к вам питаю. И если вам всё равно хочется притянуть меня к себе с помощью фокусов, как нынче вечером, то вам, я надеюсь, хотя бы не доставит удовольствия сделать своим любовником человека, который сказал, что он по-настоящему о вас думает. Можете внушить мне любую речь, какую пожелаете, но вы не сможете забыть…

Я остановился, потому что мисс Пенклоса откинулась назад, лишившись чувств.

У неё не хватило сил выслушать меня до конца.

О, какое пламенное ощущение триумфа я испытываю, думая о том, что теперь, будь что будет, она не может более обманываться на мой счёт и ей известны мои истинные чувства к ней!

Но что теперь со мной станет? Ведь она на всё способна.

Страшно даже подумать.

Уж конечно, она не оставит меня в покое. Но когда я подумаю о том, что ей сказал…

Не имеет значения, хотя бы один раз я оказался сильней, чем она.

11 апреля. Нынешней ночью я почти не спал и утром чувствовал себя настолько разбитым и вместе с тем возбуждённым, что мне пришлось попросить Пратт-Гольдейна прочитать лекцию вместо меня.

Такое случалось со мной впервые. Я встал в полдень, но голова у меня болела, руки дрожали, а нервы были в самом жалком состоянии.

И вот сегодня вечером мне нанесли визит.

И кто! Вильсон собственной персоной пожаловал. Он только что воротился из Лондона, где читал лекции, разоблачил одного врача и провёл серию опытов по передаче мысли. Он принял также профессора Рише, приехавшего из Парижа; изучал свойства кристалла, неотрывно глядя в него несколько часов кряду, и добился определённых результатов относительно проникания материи через материю.

Всё это он выплеснул мне в уши единым махом.

– Послушай, – наконец заметил он, – ты что-то неважно выглядишь. Да и мисс Пенклоса пребывает в полной прострации. Ну а наши опыты? Как они продвигаются?

– Я их прекратил.

– Да что ты! И почему, собственно?

– Это занятие показалось мне опасным.

Вильсон извлёк из кармана коричневую записную книжку.

– Вот это весьма любопытно, – сказал он. – И какие же у тебя причины говорить, будто исследования эти опасны? Прошу, укажи мне факты в хронологическом порядке, хотя бы с приблизительными датами и именами свидетелей, заслуживающих доверия, и их точными адресами.

– Прежде всего скажи: известны ли тебе случаи, когда гипнотизёр, обретя власть над субъектом, пользовался ею с преступной целью?

– Десятки случаев! – запальчиво воскликнул Вильсон. – Преступления, совершённые под влиянием суггестии.

– Я не имею в виду суггестию. Я про другое: когда внезапный импульс, непреодолимое побуждение поступает от лица, находящегося на удалении.

– Одержание! – завопил он в полном восторге. – Это самое редкое явление. У нас только восемь случаев, из которых вполне удостоверены лишь пять. Не хочешь ли ты сказать…

Его возбуждение было столь сильно, что он едва выговаривал слова.

– Нет, этого я не хочу сказать, – отрезал я. – Ты меня извини, дорогой друг, но мне сейчас нездоровится. Всего доброго.

Таким-то бесцеремонным образом я в конце концов избавился от него.

Он ушёл, потрясая карандашом и записной книжкой.

Вполне возможно, что я не умею проявлять стойкость в несчастье, но лучше уж не выносить сор из дома, а тем более не устраивать из неприятностей ярмарочный аттракцион.

Вильсону уже давно чуждо всё человеческое. Для него жизнь сводится теперь только к случаям и феноменам.

Я скорее умру, чем стану откровенничать с ним.

12-го апреля. Вчерашний день был благословенным днём спокойствия, и вечер прошёл без всяких происшествий.

Возвращение Вильсона сильно меня утешает.

Что отныне может сделать эта женщина?

Конечно, теперь, после всего сказанного, она должна питать ко мне такую же антипатию, как и я к ней.

Нет, она не может, не может желать себе любовником того, кто оскорбил её подобным образом.

Нет, думаю, что я избавлен от её любви…

Но чего ожидать от её ненависти?

Не сможет ли она воспользоваться своей силой, чтобы отомстить?

Ба! К чему пугать себя призраками?

Она забудет меня, я забуду её, всё уладится.

13-го апреля. Нервы мои окончательно успокоились, а силы восстановились.

Я в самом деле думаю, что взял верх над этой тварью. Но должен сознаться, что какое-то опасение по-прежнему не оставляет меня. Мисс Пенклоса поправилась; мне стало известно, что сегодня в полдень она выезжала на прогулку в коляске вместе с миссис Вильсон по Грейт-стрит.

14-го апреля. Мне хочется вообще уехать отсюда.

И я уеду к Агате сразу же, как только закончится семестр.

Проявляю презренную слабость, но эта женщина ужасно действует мне на нервы.

Я снова виделся и разговаривал с ней.

Это случилось сразу же после ленча. Я курил в кабинете сигару, когда услышал в коридоре шаги Мюррея, моего слуги.

Послышались ещё чьи-то шаги. Следом за Мюрреем кто-то шёл.

Я не придал этому значения, как вдруг необычный звук заставил меня вскочить со стула. По телу пробежала дрожь.

Я никогда раньше не обращал внимания на тот своеобразный звук, который производит костыль калеки, но возбуждённые нервы поведали мне, что я слышу именно этот сухой стук деревяшки, перемежаемый глухим звуком, какой издаёт нога, касаясь пола.

В следующее мгновение слуга ввёл мисс Пенклосу.

Я даже и не пытался выказать обычные в таких случаях знаки вежливости.

Также и она не сочла нужным делать этого.

Я просто стоял с сигарой в руке и молча разглядывал вошедшую.

Мисс Пенклоса, со своей стороны, тоже молча взирала на меня, и её взгляд напомнил мне те страницы моего дневника, где я пытаюсь описать выражение её глаз и понять, насмешливое оно или жестокое.

Но сегодня в таких усилиях не было нужды: это была жестокость, холодная, непреклонная.

– Итак, – наконец проговорила она, – вы всё находитесь в том же самом расположении ума, в котором я вас видела последний раз?

– Я всегда был в одном и том же расположении ума.

– Пусть между нами не будет неясностей, профессор Джилрой, – нараспев проговорила она. – Я не тот человек, над которым можно безнаказанно насмехаться, как вы скоро сможете убедиться. Вы просили меня провести серию опытов, вы завоевали моё расположение, вы признались мне в любви, принесли свою фотографию со словами нежной привязанности, а затем в тот же вечер сочли возможным высказать мне самые немыслимые оскорбления, причём в таких выражениях, какие ни один человек никогда бы не посмел употребить в мой адрес. Скажите мне, что эти слова вырвались у вас в минуту умственного помрачения. Я готова всё забыть и простить. Ведь вы отказываетесь от этих слов, Остин? Ведь на самом деле вы не ненавидите меня?

Я мог бы сжалиться над этой уродливой женщиной, столько страсти, любви и мольбы выражал её взгляд, каким бы грозным он ни казался.

Но когда я вспомнил, чтó я из-за неё пережил, сердце моё сделалось каменным.

– Если вы когда и слышали от меня признания в любви, – сказал я, – то вам прекрасно известно, что говорили их себе вы сами, а не я. О моих же настоящих чувствах к вам вы услышали во время последней нашей встречи.

– Я знаю, кое-кто оговорил меня перед вами. Вероятно, он?

И она в ярости стукнула костылём в пол.

– Хорошо, – проговорила мисс Пенклоса. – Вам прекрасно известно, что я могу сию же минуту заставить вас улечься у моих ног, как собачонку. Вам больше не видать меня в минуту слабости, когда можно оскорблять меня безнаказанно. Берегитесь, профессор Джилрой. Ваше положение поистине ужасно. Вы просто ещё не отдаёте себе отчёта в той полноте власти, которую я над вами имею.

Я пожал плечами и отвернулся.

– Ладно, – продолжала она после некоторой паузы, – если вы презираете мою любовь, посмотрим, что вы скажете, когда вас охватит страх. Вы улыбаетесь, но наступит день, когда вы будете молить о прощении. Да-да, при всей своей гордыне вы будете валяться у меня в ногах и проклянёте тот день, когда из меня, своего лучшего друга, сделали самого заклятого врага. Берегитесь, профессор Джилрой!

Я увидел мелькнувшую в воздухе белую руку и лицо, в котором не было почти ничего человеческого, так оно было обезображено яростью. Наконец моя мучительница ушла. В коридоре долго слышались её ковыляющие шаги и стук костыля.

Скверно стало у меня на душе.

Смутное предчувствие надвигающихся бед овладело мной.

Я тщетно силился уговорить себя, будто всё это лишь пустые слова и угрозы ярости. Мне слишком хорошо запомнились её безжалостные глаза, для того чтоб я мог убедить себя в этом.

Что делать? О боже! Что делать?

Я больше не хозяин самому себе, моя душа мне не принадлежит.

В любую минуту этот мерзостный паразит может проникнуть туда, и тогда!..

Я должен поделиться с кем-то своей ужасной тайной, я должен сказать об этом, иначе я сойду с ума.

Если бы у меня был кто-нибудь, кто бы мне посочувствовал, кто бы дал совет!

Обратиться к Вильсону? Нет, об этом нечего и думать.

Чарльз Сэдлер тоже мне не подмога. Он поймёт меня лишь в тех пределах, коими ограничен его собственный опыт.

Пратт-Гольдейн! Он человек уравновешенный, наделён здравым смыслом и находчив.

Пойду к нему, всё ему скажу. Боже мой, хоть бы он смог чем-нибудь помочь мне!

6 часов 45 минут вечера. Нет, бесполезно, никто мне ничем не поможет. Я должен биться один на один с этой тварью.

Передо мной два пути: или я становлюсь её любовником, или же она измывается надо мной, как ей вздумается.

Даже если она ничего не предпримет, я буду жить в постоянном страхе ожидания – пытка воистину адская. Но пусть она меня мучает, пусть сводит с ума, пусть наконец убьёт, я ни за что не уступлю.

В конце концов, что может быть хуже: она разлучила меня с Агатой, внушила мне, что я лжец, клятвопреступник, человек, потерявший всякое право считаться джентльменом!

Пратт-Гольдейн принял меня на редкость любезно и выслушал очень внимательно. Но крупные черты его лица, медлительность взгляда не внушали доверия, и я воздержался от откровений.

Даже мебель в его кабинете была громоздка, как-то слишком вещественна, слишком материальна.

Да и потом, что бы я сам, на его месте, сказал ещё месяц назад, приведись какому-нибудь незадачливому коллеге поведать мне свою историю о демоническом одержании?

Я, чего доброго, выказал бы куда меньше терпения, нежели он.

По ходу моего рассказа он делал заметки, спрашивал, сколько чая я пил накануне, сколько часов спал, не изнурял ли себя занятиями, не бывало ли у меня внезапных болей в голове, неприятных снов, звона в ушах, не темнеет ли у меня в глазах – столько вопросов, доказывающих мне, что он видел в моих страданиях лишь переутомление мозга.

Короче, он отпустил меня, высказав мне изрядное число банальностей по поводу упражнений на свежем воздухе и необходимости избегать всякого нервного напряжения.

И выписал мне рецепт, в котором прописал хлораль и капли брома. По дороге домой я скатал его в шарик и выбросил в речку.

Нет, ни один человек не может помочь мне.

Если я обращусь ещё и к другим, то, может статься, это получит огласку – и меня посадят в сумасшедший дом.

Единственное, что я могу сделать, – это собрать всю свою волю, всё своё мужество и молиться о том, чтобы порядочный человек не был оставлен на произвол судьбы.

15-го апреля. Это самая восхитительная весна, которая когда-либо была на свете. Всё такое зелёное, упоительное, прекрасное!

И сколь разителен контраст между окружающей природой и моей душой, опустошённой сомнением и страхом.

День прошёл без происшествий, но я знаю, что стою на краю пропасти. Я знаю об этом и всё же продолжаю жить своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось.

Единственный луч света, который в неё проникает, – это мысль о том, что Агата счастлива, здорова и находится вне всякой опасности вдали отсюда.

Если бы эта тварь могла наложить руку на каждого из нас, то… о, только не это!

16-го апреля. Эта женщина изобретательна в своих преследованиях. Она знает, что я очень люблю свою работу и уделяю ей много времени. И именно с этой стороны она ведёт свои атаки.

Похоже, дело клонится к тому, что меня уволят с кафедры, но я буду биться до последнего.

Без борьбы ей меня оттуда не выжить.

Сегодня утром на занятиях со студентами у меня на минуту-две появилось головокружение и неустойчивость, какая-то пустота в темени; впрочем, всё довольно быстро прошло. Несмотря на тревожные симптомы, я остался доволен собой: так увлекательно и доходчиво рассказал о функциях красных кровяных телец.

Каково же было моё удивление, когда сразу же после урока один из студентов вошёл ко мне в лабораторию и попросил разрешить его сомнения: так он заинтригован существенным различием между моими утверждениями и утверждениями учебников.

Он показал свою тетрадь, что я вижу! В течение двух минут я нёс самую возмутительную, антинаучную ересь.

Естественно, я решительно заявил юноше, что он неверно меня понял, но, сравнив его записи с записями остальных студентов, должен был признать, что он прав: действительно я высказал несколько нелепейших утверждений. Я поспешил сослаться на минутную рассеянность и хоть и выпутался с грехом пополам, но чувствую, что эта история повторится, и не один раз, и последствия для меня будут самыми печальными.

До конца семестра остаётся всего лишь месяц. Только бы продержаться!

26-го апреля. Прошло десять дней; и у меня за всё это время не хватило духу открыть свой дневник.

К чему писать о вещах, которые меня унижают и позорят?

Я поклялся, что больше ни разу не открою его.

И тем не менее такова сила привычки, что я опять сижу и записываю свои ужасные ощущения и переживания подобно тому, как один самоубийца записывал, что он испытывает под действием яда, его убивающего.

Итак, катастрофа, которую я предвидел, не заставила себя ждать! Не далее как вчера университетское руководство освободило меня от исполнения обязанностей профессора и заведующего кафедрой.

Это, надо сказать, было сделано самым деликатным образом, с оговорками, что такая мера временна и продиктована заботой обо мне, а также желанием предоставить мне возможность восстановить силы, говорилось что-то о моём переутомлении. Но так или иначе – дело сделано: я больше уже не профессор.

Лаборатория однако пока ещё оставлена в моём ведении, но я думаю, что и её у меня скоро отберут.

Факт, что мои лекции стали предметом насмешек для всего университета.

Моя зала всегда была до отказа набита студентами, приходившими посмотреть и послушать, что ещё выкинет или сказанёт чудак-профессор.

Обойдусь без подробностей, надо ли живописать своё унижение, свой позор?

О, эта дьявольская женщина! Нет такого шутовства, такой глупости, которые бы она не заставила меня совершить.

Я начинал урок в ясных и пристойных выражениях, но у меня всякий раз бывало такое чувство, будто я на пороге умственного помрачения.

Когда же я чувствовал на себе воздействие мисс Пенклосы, то противился ему яростно, изо всех сил. От огромного напряжения воли на лбу выступал пот, в то время как студенты, слыша бессвязные фразы, видя мои гримасы, хохотали во всю над обезьяньими ужимками своего профессора.

Затем когда она полностью завладевала мной, то заставляла меня говорить самые величайшие нелепости. Я отпускал глупые остроты, впадал в сентиментальность, то и дело повышал голос, словно произнося тост, напевал популярные песенки или невежливо уединялся ото всех с тем или иным ассистентом.

Потом сознание вновь прояснялось, я продолжал как ни в чём не бывало и вполне достойно заканчивал занятия.

Неудивительно, что моё поведение стало притчею во языцех. И вполне естественно, что ректорат университета после такого скандала оказался вынужден уволить меня.

Проклятая колдунья!

И что всего ужаснее, так это моё полное одиночество.

Вот я смотрю в банальное английское окно, выходящее на не менее банальную английскую улицу с фланирующими по ней полицейскими, тогда как за мной скрывается какая-то зловещая, таинственная тень, не имеющая ничего общего ни с нашим веком, ни с этим миром.

В университетском городке, в средоточии сей страны науки и учёной премудрости, я оказываюсь раздавлен, истерзан силой, о которой науке ровным счётом ничего не известно и перед которою она бессильна.

Ни один магистрат не согласится меня выслушать; ни одна газета не пожелает обсудить то, что со мной случилось. Ни один врач не признает симптомы моего состояния.

Самые близкие друзья увидят в этом лишь свидетельство моего умственного расстройства.

Я потерял всякий контакт с миром.

А, дьявольская женщина! Пусть она остережётся! Она доведёт меня до крайности. Если закон ничего не может сделать для вашей защиты, то, в соответствии с естественным правом, вам не остаётся ничего другого, как самим позаботиться о себе.

Вчера на Грейт-стрит встретил мисс Пенклосу, и она заговорила со мной. Пусть она благодарит Бога, что мы встретились не на уединённой деревенской дороге.

Мисс Пенклоса с ледяной улыбкой спросила, не смягчился ли я немного.

Я не удостоил её ответом.

– Что ж, как видно, вам этого мало, – пригрозила она.

А, берегитесь, сударыня, берегитесь!

Однажды она уже была в моей власти. Быть может, не в последний раз.

28-го апреля. Итак, я уволен и больше не преподаю в университете, по крайней мере мисс Пенклоса уже не может преследовать меня. Два дня я наслаждался покоем.

Отчаиваться ещё рано, да и ни к чему.

Между тем все выражают мне сочувствие, признают, что моя преданность науке и тяжёлый характер проводимых исследований и опытов вывели из равновесия мою нервную систему.

Совет университета направил мне письмо, составленное в самых дружественных выражениях. Мне деликатно рекомендуют предпринять длительное путешествие и надеются, что я поправлю пошатнувшееся здоровье, после чего смогу возобновить преподавательскую деятельность в начале летнего семестра.

В самых лестных выражениях отзываются о моих трудах и заслугах перед университетом.

Воистину, лишь в несчастье можно получить доказательства своей действительной популярности.

Этой твари, быть может, прискучит истязать меня, и тогда всё устроится. Да поможет мне Бог!

29-го апреля. В нашем сонном городке маленькая сенсация.

Криминальной полиции у нас делать нечего, разве что какой-нибудь буян-недоучка из числа студентов спьяну побьёт газовые фонари да подерётся с полицейским.

Но прошлой ночью была попытка ограбить местное отделение Банка Англии. Все только и говорят об этом. Утром, возвращаясь с прогулки, встретил своего близкого друга – Паркерсона, управляющего отделением. Никогда не видел его таким взволнованным.

Даже если грабителям и удалось бы проникнуть в помещение банка, им пришлось бы возиться ещё с сейфами, так что получилось, что оборона была лучше подготовлена, чем нападение. И вообще, по правде сказать, оно не выглядело удачным.

На оконных рамах первого этажа остались следы ножниц или какого-то другого подобного инструмента, который, очевидно, просовывали снизу, пытаясь открыть окна.

Полиция, должно быть, уже напала на след: оконные рамы накануне были выкрашены, так что пятна зелёной краски должны остаться на руках и одежде преступника.

4 часа дня. Ах, эта подлая женщина! Будь она трижды проклята! Всё равно! Ей не взять верха надо мной!

Вот ведьма!

Из-за неё я потерял кафедру, но ей мало того: теперь она покушается на мою честь!

Я, стало быть, ничего не могу против неё сделать, если не считать… Нет, как бы она меня ни изводила, я едва ли смогу на это решиться.

Час назад, причёсываясь у себя в спальне перед зеркалом, я бросил взгляд на нечто, отчего у меня похолодело на сердце. Я почувствовал при этом такую слабость в ногах, что вынужден был сесть на край кровати, чтобы не упасть. После чего разрыдался.

Вот уже много лет, как со мной такого не бывало, но на этот раз нервы мои окончательно сдали.

Я мог лишь всхлипывать в бессильном приступе боли и гнева.

Моя пижама, которую я обыкновенно надеваю после обеда, висела на вешалке, возле платяного шкафа, и правый рукав её, от манжеты до локтя, был покрыт толстым слоем зелёной краски.

Вот, стало быть, что означала её последняя угроза!

Она сделала из меня дурака на людях, а теперь ещё хочет заклеймить и как преступника.

На сей раз ей это не удалось, но потом!.. Я не смею даже об этом помыслить!

И Агата… И бедная моя мама! Какой удар для неё на старости лет!

Нет, лучше умереть!

Да, вот до какого позора она меня довела. Именно это она, несомненно, и хотела сказать, когда предупредила, что я и не подозреваю, до каких пределов простирается её власть надо мной.

Я перечитал свои записи, где передан этот наш разговор, и нашёл там утверждение, что, покуда она проявляет своё влияние лишь вполсилы, субъект ещё сознаёт свои действия; но когда она прилагает полное усилие, то он уже ничего не помнит и не сознаёт.

А у меня как раз теперь и нет никаких воспоминаний или представлений о том, что я делал сегодня ночью…

Я готов поклясться, что спал всю ночь крепким сном в своей постели и что мне даже ничего не снилось.

И однако – вот пятна, которые недвусмысленно доказывают, что я оделся, вышел и даже пытался открыть окна в банке, после чего вернулся домой.

Видел ли меня кто-нибудь?

Не исключено, что меня и видели за этим занятием. Может быть, даже шли за мной до самого дома.

О, каким адом стала моя жизнь! Я не знаю больше ни отдыха, ни покоя. Но скоро моему терпению придёт конец!

10 часов вечера. Я отчистил пижаму скипидаром. Думаю, меня всё-таки никто не видел.

Открыть окна я пытался с помощью своей отвёртки. Она оказалась вся перемазана краской, так что её мне тоже пришлось почистить.

Голова у меня болит так, словно сейчас разорвётся. Я принял пять гранул антипирина.

Если бы не Агата, я принял бы все пятьдесят, и всё было бы кончено.

3 мая. Три спокойных дня.

Эта адская ведьма играет со мной, словно кошка с мышкой: отпускает лишь затем, чтоб снова на меня прыгнуть.

Самый сильный страх овладевает мной, когда всё выглядит спокойным.

Здоровье моё в самом плачевном состоянии, равно как и облик: непрестанная икота и тик в левом глазу.

Я слышал, что Агата с матерью вернётся послезавтра.

Не знаю, радоваться мне этому или наоборот. В Лондоне они были в безопасности; но, попав сюда, могут оказаться втянутыми в липкую паутину, в которой я сейчас бьюсь один. И нужно, чтобы я им об этом сказал.

Я не могу жениться на Агате, поскольку не в состоянии отвечать за свои действия.

Да, мне необходимо им всё сказать, хотя это и грозит разрывом.

Сегодня вечером университетский бал, и я должен пойти туда. Но, видит Бог, я всего менее расположен к развлечениям. Однако нельзя, чтобы обо мне сказали, будто я уже не в состоянии показываться на людях.

Если же меня там увидят, если я смогу немного поговорить со своими коллегами, то тем самым я как бы докажу, что лишать меня кафедры было несправедливо.

11.30 вечера. Я был на балу.

Мы пришли туда вместе с Чарльзом Сэдлером, но ушёл я раньше него.

Во всяком случае, я дождусь его возвращения: в последнее время я стал бояться засыпать ночью – что-то ещё я выкину во время сна?

Сэдлер – весёлый и практичный парень, разговор с ним укрепит мои нервы.

В общем и целом вечер удался на славу.

Я беседовал со всеми сколько-нибудь влиятельными людьми, и мне кажется, доказал им, что место моё ещё не вакантно.

Мерзавка также была на балу. Она, конечно, не могла танцевать и сидела вместе с миссис Вильсон.

Не единожды взгляд её устремлялся в мою сторону. Но, оглядывая зал, я меньше всего обращал на это внимание.

Один раз, когда я сидел к ней боком и краем глаза наблюдал за нею, я заметил, что взгляд её обращён на кого-то ещё.

Посмотрев в том же направлении, я увидел, что это был Сэдлер, танцевавший тогда с младшей из мисс Тэрстон.

Глядя на девушку, с которою он вальсировал, становится понятным, как он должен быть счастлив, что, в отличие от меня, ускользнул из лап этой негодяйки. То-то обидно: он даже не знает, от чего спасся!

Кажется, его шаги раздаются на улице. Пойду спущусь, приглашу к себе. Если он захочет…

4 мая. И зачем я только прошлой ночью вышел из дому? Собственно, я даже не помню, выходил ли я и что было после. Но вместе с тем не помню и того, когда лёг спать.

Проснувшись утром, я обнаружил, что правая рука у меня распухла и отекла. Ума не приложу, где и как я разбил руку.

С другой стороны, после вчерашнего вечера я чувствую себя необыкновенно хорошо.

Не могу только никак понять, как случилось, что я не встретил Сэдлера, ведь мне так хотелось его видеть.

Боже мой, при одной только мысли… А ведь это возможно, это даже более чем вероятно… Неужели она опять втянула меня в какое-то грязное дело?

Спущусь к Сэдлеру и расспрошу его.

Полдень. Дела обстоят хуже некуда.

Моя жизнь теперь вовсе не стоит того, чтоб жить дальше. Но если я должен умереть, нужно хотя бы, чтоб умерла и она. Не могу же я в самом деле допустить, чтобы, пережив меня, она довела до безумия кого-нибудь ещё, как сделала со мной. Нет, терпение моё лопнуло.

Она превратила меня в загнанного зверя, в существо, опаснее которого на свете уже ничего не может быть. Бог свидетель, я и мухи не мог обидеть, а теперь, если только эта женщина когда-нибудь попадётся мне в руки – ей не быть живой!

Сегодня же увижусь с ней, и она узнает, чего от меня ждать.

Спустившись к Сэдлеру, я был немало удивлён, застав его в кровати.

Едва я вошёл, он приподнялся на постели и повернул ко мне лицо, вид которого меня совершенно потряс.

– Ох, Сэдлер! – вырвалось у меня. – Что с вами случилось?

Внутри меня словно что-то оборвалось, когда слова слетели с моих губ.

– Джилрой, – ответил он, еле шевеля разбитыми губами, – вот уже несколько недель я задаюсь вопросом, не сумасшедший ли вы. Теперь у меня не осталось ни малейших сомнений. Более того, я уверен: вы – опасный сумасшедший. Не опасайся я скандала, способного повредить репутации колледжа, вы сейчас были бы уже в руках полиции.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул я.

– Вот что я хочу сказать: вчера вечером, как только я открыл дверь, вы набросились на меня, дважды ударили кулаком по лицу, повалили наземь и принялись пинать ногами, а затем, почти без чувств, оставили меня лежать на улице. Посмотрите на свою руку! Она обличает вас.

Да, это была сущая правда: рука у меня, от самого запястья, распухла и вздулась, словно нанеся удар страшной силы.

Что же делать?

Хотя он и убеждён в моём сумасшествии, мне необходимо было рассказать ему всё.

Я сел возле его кровати и изложил ему историю своих мучений с самого начала.

Да, я рассказал ему всё, рассказал в таких выражениях, пыл которых победил бы неверие самого закоренелого скептика. Во время рассказа руки у меня дрожали.

– Она презирает и вас, и меня! – воскликнул я. – Вчера вечером она отомстила сразу нам обоим. Она не могла не видеть, как я ушёл с бала, и вас, я знаю, она также видела. Ей известно, сколько времени вам понадобится, чтобы вернуться к себе. И тогда-то она и пустила в ход всю свою преступную волю. О, раны, нанесённые вашему лицу, – сущая малость в сравнении с теми, что нанесены моей душе.

Мой рассказ потряс его. Правда моих слов была неоспоримой.

– Да, да, – в задумчивости проговорил он. – Она видела, как я покинул зал. Я знаю, она способна на такое. Но возможно ли, чтобы она впрямь довела вас до этого? Невероятно! И что вы собираетесь теперь делать?

– Положить этому конец! – вскричал я. – Я доведён до последней крайности. Сегодня я только честно предупрежу её, но в следующий раз говорить не стану, а буду действовать.

– Не действуйте опрометчиво, – предупредил он.

– Опрометчиво? – вырвалось у меня. – Опрометчиво для меня теперь только одно: медлить хотя бы минуту!

Выпалив это, я бросился вон из комнаты.

И вот я на пороге события, которое может перевернуть всю мою жизнь.

Примусь за дело сейчас же.

Сегодня я добился серьёзного результата: хотя бы одного человека мне удалось убедить в реальности чудовищных козней, жертвой которых я стал.

И если случится худшее, то этот дневник покажет, до какой крайности я доведён.

Вечером. Когда я пришёл к Вильсону, меня немедленно провели, и я нашёл его в обществе мисс Пенклосы.

В течение получаса мне пришлось выслушивать его шумную болтовню по поводу недавнего исследования им действительной природы спиритических стуков. За всё это время ни негодяйка, ни я не проронили ни слова. Мы лишь неприязненно глядели друг на друга.

В её взгляде читалось злорадство. Она же в моём, думаю, читала ненависть и угрозу.

Я уже начал терять надежду, что мне удастся перемолвиться с ней хоть словом, когда Вильсона вдруг позвали и он покинул комнату. На несколько минут мы остались с глазу на глаз.

– Итак, профессор Джилрой, – сказала она с присущей ей горькой улыбкой, – или, вернее сказать, просто господин Джилрой, как поживает после бала ваш друг Чарльз Сэдлер?

– Чёртова ведьма! – прорычал я. – Сейчас я положу конец вашим фокусам! Хватит с меня. Выслушайте-ка лучше, что я вам скажу.

В два прыжка я пересёк комнату и грубо тряхнул её за плечо.

– Как есть Бог на небе, я клянусь, что если вы ещё хоть раз проделаете со мной одну из своих дьявольских козней, то поплатитесь за это жизнью. Будь что будет, но я, право слово, лишу вас жизни! Я подошёл к пределу человеческого терпения.

– Наши счёты ещё не вполне улажены, – сказала она в запальчивости, не уступавшей моей. – Я умею любить, но умею и ненавидеть. У вас был выбор – и вы отпихнули мою любовь ногой! Так что теперь вам придётся отведать моей ненависти. Осталось приложить уже совсем небольшое усилие, и я покончу с вашим упрямством. И будьте уверены: я непременно с ним справлюсь! Мисс Марден, как я слышала, возвращается завтра.

– Какое вам до этого дело? – Я уже не владел собой. – Вы мараете её уже тем только, что смеете произносить её имя. Да если только вы попробуете вредить ей…

Она испугалась. Я видел это, хотя она и силилась выглядеть вызывающе. В моём уме она, несомненно, читала роковую мысль и пятилась от меня.

– Она должна быть счастлива, имея такого поклонничка, – прошипело чудовище, – мужчину, у которого хватает смелости угрожать одинокой и беззащитной женщине! Мне, видимо, следует поздравить мисс Марден с тем, что у неё есть такой галантный заступник!

Слова эти и так язвительны, но самый тон, каким они были сказаны, и весь облик этого демона не поддаются описанию.

– Оставьте болтовню, – ответил я. – Я пришёл сюда не для праздных разговоров, а единственно чтобы предупредить вас – и предупредить самым торжественным образом: следующая злобная выходка, каковую вы себе надо мной позволите, окажется для вас последней!

И с этими словами, поскольку я услышал шаги Вильсона, поднимавшегося по лестнице, я вышел из комнаты.

Да, грозный облик ядовитой гадины теперь её не спасёт. Отныне ей стало ясно, что меня следует бояться не меньше, чем её.

Убийство! Какое кошмарное слово. Но когда приходится убивать ядовитую змею или кровожадного тигра – тогда это совсем другое дело.

Пусть же она впредь поостережётся!

5 мая. К одиннадцати часам ходил на вокзал встречать Агату с матерью.

Она выглядит такой весёлой и счастливой. Какая же она красавица! И как она обрадовалась, увидев меня.

И чем только я заслужил её любовь?

Я проводил их домой, и мы завтракали вместе.

На какой-то миг мне даже почудилось, будто покров забвения скрыл все тревоги и терзания моей жизни.

Агата сказала, что я бледен, выгляжу больным и усталым. Милая девочка приписывает это моему одиночеству и нерадивости наёмной прислуги. Избави бог, чтобы она когда-нибудь узнала правду!

Пусть силы зла, если они существуют на свете, бросают свою тень только на меня одного, а жизнь Агаты да будет освещена солнцем!

Я только что вернулся от них. Чувствую себя так, словно родился заново.

Когда она рядом, мне кажется, что я могу перенести любые тяготы.

5 часов вечера. Теперь постараюсь быть предельно точным.

Постараюсь как можно точнее записать то, что случилось.

Воспоминание о происшедшем ещё совсем свежо в памяти, и я могу рассказать обо всём, не упуская ни малейшей подробности. Хотя, пожалуй, едва ли мне когда-нибудь удастся забыть события этого дня.

От Агаты я вернулся после ленча. Только я сел работать за свой микроскоп, как тут же вдруг почувствовал, что сознание оставляет меня. Эти обмороки нагоняют на меня ужас, ведь с некоторого времени я слишком хорошо знаю, чтó они означают.

Придя в себя, я обнаружил, что сижу в какой-то маленькой комнате, весьма непохожей на ту, в какой был раньше.

Комната, уютная и светлая, обставлена креслами и стульями, покрытыми хлопчатобумажной тканью с рисунком; на окнах разноцветные занавеси, на стенах – тысяча мелких безделушек.

Инкрустированные настенные часы тикали передо мной, стрелки их показывали половину четвёртого.

Обстановка показалась мне хорошо знакомой, и тем не менее я с удивлением озирался по сторонам, пока взгляд наконец не упал на мою фотографию в рамке, стоящую на пианино. По другую сторону я увидел фотографию Агаты.

Я сразу же узнал, где нахожусь: будуар Агаты.

Но как объяснить моё появление и присутствие здесь? Зачем я пришёл сюда? Не был ли я направлен с какой-нибудь дьявольской целью – для исполнения некой гнусности?

И не совершил ли я уже то, ради чего меня сюда направили? Не иначе как, не то бы мне не прийти в себя.

О, как же я испугался! Что я здесь делал?

В отчаянии я вскочил – и на ковёр свалился какой-то небольшой флакон, лежавший, оказывается, до этого у меня на коленях.

Он упал, но не разбился. Я поднял его.

На этикетке я прочитал: «Концентрированная серная кислота».

О боже!

Вытащив стеклянную пробку, я увидел, как из флакона пошёл густой дым; комната стала наполняться резким, удушающим запахом.

Я узнал флакон: он хранился у меня в качестве химического реактива.

Но с какой стати флакон с серной кислотой я принёс в комнату Агаты? Разве это не та самая жидкость, густая и дымящаяся, которой, как известно, пользовались некоторые ревнивые женщины, чтобы разрушить красоту своих соперниц?

Сердце у меня перестало биться. Я посмотрел флакон на свет. Слава богу! – он был полон.

Значит, до сей минуты ничего страшного не произошло.

Но, войди Агата минутой раньше, нет сомнений, что дьявольский паразит, вселившийся в меня, заставил бы меня плеснуть этой жидкостью ей в лицо!

А! Эта мысль не умещается у меня в голове!

Но видимо, так оно и было задумано, иначе зачем бы я принёс этот флакон сюда?

При мысли о том, что я чуть было не совершил, мои ослабевшие нервы совсем сдали. Я упал в кресло, меня сотрясла дрожь, и я забился в конвульсиях. Я, наверное, являл собой жалкое подобие человека.

Лишь голос Агаты и шелест её платья привели меня в себя.

Подняв глаза, я увидел её голубые прекрасные очи, с нежностью и жалостью глядящие на меня.

– Нам следует отвезти вас в деревню, Остин. Вам необходимо успокоиться и отдохнуть. Вы страшно устали.

– О, пустяки! – сказал я, силясь улыбнуться. – Это всего лишь минутная слабость. Теперь мне уже совсем хорошо.

– Я очень сержусь на себя за то, что заставила вас здесь так долго ждать. Бедный мой друг, вы провели в одиночестве по меньшей мере полчаса. В салоне был пастор, а поскольку я знаю – вы нисколько не дорожите его обществом, то мне и показалось, что будет лучше, если Джейн проведёт вас сюда. Честное слово, мне думалось, что наш викарий никогда не уйдёт!

– И я благодарю Небо за то, что он не ушёл раньше! – воскликнул я с воодушевлением помешанного.

– Да что с вами, Остин, в самом деле такое? – спросила она, беря меня за руку, когда я, шатаясь, попытался встать. – Почему вас так радует, что священник не ушёл раньше? И что это за флакончик у вас в руке?

– Да это так… – ответил я, быстро пряча флакон с кислотою в карман. – Но мне однако надо идти, у меня срочное дело.

– Какой у вас сердитый вид, Остин. Я прежде вас таким никогда не видела. Вы чем-то разгневаны?

– Да, разгневан.

– Но не я тому причиной?

– Нет, нет, моя дорогая. Только это слишком долго сейчас объяснять.

– Но вы мне так и не сказали, зачем пришли.

– Я пришёл спросить, будете ли вы по-прежнему любить меня, что бы я ни сделал впоследствии и какая бы тень ни легла на моё имя? Будете ли вы по-прежнему доверять мне и останетесь ли мне верны, сколь бы зловещие обвинения надо мной ни висели?

– Вы знаете, что я вам останусь верна, Остин.

– Да, я действительно знаю. И что бы я ни сделал, Агата, знайте, я сделал это единственно ради вас. Меня к этому вынуждают. Нет иного средства покончить с этим, моя милая.

Я обнял её и стремительно вышел.

Пришло время действовать решительно.

Пока это чудовище грозило только моим интересам и моей чести, я мог ещё спрашивать себя, что мне следует предпринять.

Но теперь, когда Агата – моя невинная Агата! – оказалась в опасности, мне стало совершенно ясно, чтó именно я должен сделать.

У меня не было при себе оружия, но это не могло меня остановить. Что за нужда мне в оружии, если я чувствую, как во мне напрягается и вибрирует каждый мускул, рождая силу, которой одержим только яростный безумец?

Я бежал по улицам и был настолько погружён в задуманное, что едва замечал лица друзей, с которыми сталкивался по дороге. Также я едва заметил, как профессор Вильсон выбежал из дома и со стремительностью, не уступающей моей, помчался в противоположном направлении.

Запыхавшийся, но полный решимости, я подошёл к дому и позвонил.

Мне открыла перепуганная служанка, но испуг её удвоился, когда она увидела лицо человека, стоящего перед ней.

– Немедленно проводите меня к мисс Пенклосе, – потребовал я.

– Сударь, – еле слышно ответила она, – мисс Пенклоса скончалась сегодня в половине четвёртого пополудни.

1894 г.

Назад: Первоапрельская шутка

Дальше: Святотатец