Путешествуя как-то в Польше, автор сих строк узнал о событиях столь печальных, настолько глубоко потрясших его, что счёл необходимым запечатлеть их в повести, дабы показать, к каким трагедиям приводило польское, а точнее сказать, российское крепостничество, причём не только в екатерининские времена, но и в недавнем прошлом. Польская знать, по сути дела сама пребывавшая в рабстве, искренне стремилась к освобождению крепостных, но подчинённость законам Российской империи запрещала ей осуществить подобный шаг.

Городок Побереже в Подольском воеводстве в Польше примостился у подножия горы, орошаемой множеством ручьёв. Он представляет собой скопление жалких домишек, в центре которого расположены католический костёл и две православные церкви, которые легко отличить от него по их позолоченным куполам. По одну сторону рыночной площади размещается единственный в городе постоялый двор, а по другую – несколько лавок, из окон и дверей которых выглядывают неряшливо одетые евреи-сидельцы. В некотором отдалении от города, на холме, покрытом виноградниками и фруктовыми деревьями, возвышается графский замок, который, быть может, не совсем соответствует своим внешним видом столь пышному названию, но, с другой стороны, у кого повернётся язык назвать иначе обитель владетеля здешних мест?

В то утро, с которого начинается наш рассказ, управляющий поместьем получил из замка распоряжение, в котором не было ничего из ряда вон выходящего: следовало подобрать для господской службы двух крепких молодых парней на конюшню и молодую девку в каштелянскую. Повинуясь этому приказу, изрядное число самых красивых крестьянских юношей и девушек Ольгогродского повета собралось на широкой аллее, ведущей к замку. Некоторых провожали опечаленные, плачущие родители, в чьих сердцах, однако, теплилась робкая надежда: «Быть может, выберут не моё дитя?»

Когда всех завели во двор, из замка вышел сам граф Рожинский в сопровождении домочадцев, дабы лично произвести смотр подросшему поколению своих подданных. Это был маленький неприметный человечек лет пятидесяти, с глубоко посаженными глазами и насупленными бровями. Его жена – чрезвычайно дородная дама примерно тех же лет – отличалась на редкость вульгарной внешностью и громким, сварливым голосом. Её жалкие попытки подражать манерам и осанке истинных аристократов выглядели просто смешно. Надо отметить, что оба супруга были полны решимости пробиться в высшее общество, невзирая на собственное весьма сомнительное происхождение: отец «сиятельного» графа Рожинского был простым камердинером. На службе у знатного вельможи, сделавшего его своим фаворитом, папаша сумел скопить достаточно денег, чтобы унаследовавший их сынок смог приобрести обширное поместье в Ольгогродском повете, а вместе с ним ещё тысячу шестьсот человеческих душ в безраздельную собственность. Власть его над крепостными была абсолютной. Если же, доведённые барским гнётом до безумия, они осмеливались проявлять непокорность – горе таким смельчакам! Их ждали сырые, зловонные подвалы, где прикованные за руку узники могли годами томиться, не видя солнечного света, постепенно забываемые всеми, за исключением тюремщика, ежедневно приносившего им кружку воды и заплесневелый сухарь.

Кое-кто из стариков поговаривал, что Савва, отец молоденькой девушки, пришедшей теперь к замку вместе с пожилой женщиной и стоящей первой в ряду своих сверстниц, также заточён в подземную темницу. Этот Савва всегда крутился возле графа. Рассказывали, что граф привёз его из какой-то далёкой страны вместе с маленькой дочкой, осиротевшей со смертью матери. Савва отдал девочку на воспитание пожилой чете, что присматривала за пасекой в лесу близ замка, и иногда навещал её. Но вот однажды он не пришёл и больше уже не появился. Напрасно лила слёзы маленькая Анелька, тщетно вопрошая: «Где мой отец?» Отца она больше не увидела. В конце концов прошёл слух, что Савва был послан куда-то далеко с крупной суммой денег и там сделался жертвой разбойников. В девять лет даже самая тяжёлая потеря забывается быстро. Не прошло и полугода, как Анелька перестала горевать. Приёмные родители были добры к ней и любили девочку как родную дочь. Им и в голову не приходило, что Анельку могут забрать прислуживать в господский замок, да и у кого хватило бы совести отнять единственное чадо у семидесятилетних стариков?

В тот день она впервые очутилась далеко от дома. С любопытством она разглядывала всё, что попадалось на глаза, в особенности девушку, с виду – свою ровесницу, в удивительно красивом наряде, и юношу лет восемнадцати, который, судя по плётке у него в руках, только что вернулся с верховой прогулки. Молодой человек расхаживал взад-вперёд, разглядывая выстроенных перед ним в шеренгу крестьянских парней. Наконец он отобрал двоих, и их сразу увели на конюшню.

– А я выбираю вот эту девушку, – заявила его сестра Констанция Рожинская, указывая на Анельку. – Она здесь самая красивая, а я терпеть не могу рядом с собой дурнушек.

Вернувшись в гостиную, Констанция распорядилась, чтобы Анельку отвели в её апартаменты и отдали под присмотр мадемуазель Дюфур, камеристки-француженки, совсем недавно выписанной из Одессы, где она служила в салоне модной одежды. Несчастное дитя! Когда её оторвали от приёмной матери и стали уводить прочь, она с пронзительным воплем вырвалась из рук барских слуг, бросилась к старой женщине и судорожно обхватила её стан, но была безжалостно оторвана вновь, и только граф Рожинский вполголоса поинтересовался:

– Это её дочь или внучка?

– Ни то, пане, ни другое, – ответил один из слуг, – всего лишь сиротка, взятая на воспитание.

– Кто же тогда отведёт старуху домой? По-моему, она совсем слепая.

– Я сам, пане, отведу её, – сказал слуга, склоняясь до земли. – Я позволю ей держаться за стремя моего коня, а когда она окажется в своей хижине, пускай дальше её муж о ней заботится.

Высказавшись на сей счёт, слуга отошёл к остальной челяди и присоединился к толпе собравшихся во дворе замка крестьян. Но доставлять старуху домой пришлось двоим; с ней случилась истерика, а потом она потеряла сознание, и её едва удалось вернуть к жизни.

А что же сталось с Анелькой? Ей не позволили даже поплакать вволю. Теперь все дни напролёт она принуждена была сидеть в углу и шить, причём с первого же дня подразумевалось, что она сразу всё будет делать правильно. Если же ей случалось в чём-то ошибиться, то провинившуюся оставляли без еды или наказывали розгами. Утром и вечером она обязана была помогать мадемуазель Дюфур одевать и раздевать госпожу. К счастью, юная Констанция, привыкшая к рабскому повиновению и свысока относившаяся ко всем ниже её по положению, была по-своему добра к бедной сиротке. Настоящая пытка начиналась потом, когда Анеля покидала будуар молодой хозяйки и поступала в полное распоряжение мадемуазель Дюфур. Девушка из кожи вон лезла, только бы угодить француженке, но, несмотря на все старания, та ни разу не похвалила новенькую, зато ругани и оскорблений хватало с лихвой. Так прошло два месяца.

В один прекрасный день мадемуазель Дюфур раньше обычного отправилась в церковь к исповеди. Анелька осталась одна. Её вдруг охватило страстное желание снова узреть величавую красоту и спокойствие зеленеющих листвой деревьев под удивительно глубоким синим рассветным небом, как она часто делала раньше, когда первые лучи восходящего солнца проникали в окошко маленькой лесной хижины. Она выбежала в сад. Очарованная красотой и обилием разнообразных цветов, девушка пробиралась всё дальше и дальше по извилистым аллеям, пока не очутилась в самом настоящем лесу. Она так давно не видела своего любимого леса, что теперь намеренно стремилась в самую чащобу. Она огляделась вокруг. Никого! Она одна, совсем одна! Пройдя ещё немного, Анеля наткнулась на ручеёк, струящийся через лес, и тут вспомнила, что ещё не молилась с утра. Опустившись на колени, она сложила вместе ладони, устремила к небесам очи и нежным голоском запела псалом, обращённый к Деве Марии.

Она пела, и голос её становился всё громче, постепенно набирая силу и страсть. Грудь её лихорадочно вздымалась под напором обуревавших девушку эмоций, глаза сияли необыкновенным блеском, но как только гимн кончился, головка Анели бессильно поникла, по щекам заструились слёзы, и она безудержно зарыдала во весь голос. Неизвестно, сколько бы она так просидела, но в эту минуту кто-то подошёл к ней сзади со словами:

– Не надо плакать, девочка, петь куда приятнее, чем лить слёзы.

Подошедший приподнял ей голову, вытер глаза носовым платком и поцеловал в лоб. Это был сын графа, Леон.

– Ты не должна плакать, милая, – продолжил он. – Успокойся, прошу тебя, а когда к нам приедут коробейники, купи себе нарядный платок.

С этими словами молодой человек вложил в руку Анельки серебряный рубль и удалился, а девушка бережно спрятала монету за корсет и побежала обратно в замок.

Ей повезло, что мадемуазель Дюфур ещё не вернулась. Анелька уселась в свой угол и принялась за постылую работу. Она то и дело доставала рубль, чтобы полюбоваться, и даже потрудилась сшить для него особый маленький кошелёк, который на ленточке надела на шею. Она и в мыслях не держала потратить рубль. В её глазах это были не просто деньги, но свидетельство внимания единственного человека во всём замке, который проявил к ней доброту и ласку.

С этого времени Анеля всё чаще оставалась в покоях молодой госпожи. Её стали лучше одевать, а мадемуазель Дюфур почти перестала донимать её мелочными придирками. Кто знает, кому обязана была бедная девушка такой переменой? Вполне возможно, здесь не обошлось без вмешательства Леона. Констанция велела Анеле сидеть рядом с собой во время уроков музыки, а когда хозяйка уходила в гостиную, девушке дозволялось оставаться в покоях одной. Привыкнув понемногу к хорошему обращению, Анелька перестала дичиться, и, если госпожа, занятая каким-нибудь рукоделием, приказывала спеть, она уже не стеснялась и пела от души и в полный голос. Но и этим благодеяния со стороны Констанции не ограничились. В свободное время она начала учить Анелю читать по-польски, а мадемуазель Дюфур, посчитав политичным последовать её примеру, решила давать девушке уроки французского.

Теперь она стала испытывать новые муки. Легко освоив оба языка, Анелька заразилась всепоглощающей страстью к чтению. Книги влекли её неудержимо, оставаясь в то же время чем-то вроде запретного плода. Читать удавалось либо украдкой, по ночам, либо когда хозяйка отправлялась с визитом в соседние поместья, да и недавнее доброе отношение к Анеле её госпожи постепенно становилось всё более прохладным. Леон отправился путешествовать в сопровождении старого наставника и друга детства – своего сверстника, такого же весёлого и безрассудного, как и он сам.

Молодой хозяин отсутствовал два года. К его возвращению Анеле исполнилось семнадцать лет, она подросла и удивительно похорошела. Вряд ли кто из видевших её прежде узнал бы её теперь. Не стал исключением и Леон. Да и трудно было предположить, что в круговерти развлечений и постоянной смены впечатлений он вспомнит бедную крестьянскую девушку. В памяти Анели, однако, Леон навсегда остался неким высшим существом, единственным благодетелем, чутко отнёсшимся к маленькому, жалкому, забытому и заброшенному подростку. Когда среди персонажей какого-нибудь французского романа ей попадался молодой человек лет двадцати с благородным сердцем и приятной наружностью, мысленно она присваивала ему имя Леон. Воспоминание о том единственном поцелуе до сих пор заставляло девушку глубоко вздыхать и сильно краснеть.

Как-то раз Леон явился в комнату сестры. Анелька также была там, пристроившись в углу с какой-то вышивкой. Леон сильно изменился за прошедшие годы: из юноши он превратился в мужчину.

– Полагаю, дорогая Констанция, тебе уже поведали, каким пай-мальчиком я оказался и как безропотно согласился надеть на свою шею брачный хомут, уготованный мне графом и графиней? – с насмешливой серьёзностью осведомился молодой человек и тут же начал насвистывать мазурку, пританцовывая в такт мелодии.

– Вполне возможно, что ты получишь отказ, – холодно заметила Констанция.

– Отказ?! О нет! Старый князь уже дал согласие, а что касается его дочки, то она по уши в меня влюблена. Да ты только взгляни на мои усы – разве кто-нибудь сможет устоять против такой красы? – И он самодовольно закрутил ус вокруг пальца, остановившись перед зеркалом, а затем продолжил, но уже более серьёзным тоном: – Честно признаться, я не испытываю к ней любви. Моя суженая вовсе не в моём вкусе. Ей под тридцать, и она так худа, что каждый раз при взгляде на неё мне вспоминаются анатомические таблицы моего старого учителя. Хотя, должен признать, её парижский портной так старается, что она ухитряется выглядеть совсем неплохо, особенно в кашемире. Как ты знаешь, я всегда желал иметь жену, рядом с которой было бы не стыдно показаться. А что до любви и прочих сантиментов, то в наше время это уже не модно и существует лишь в экзальтированном воображении поэтов.

– Но ведь нельзя же отрицать, что люди иногда влюбляются друг в друга, – возразила Констанция.

– Иногда… – еле слышно повторила Анеля. Этот диалог болезненно затронул самые потаённые струны её души, и она не могла понять, почему страдает. Сердце её бешено колотилось, щёки зарделись румянцем, делая её ещё прекрасней, чем всегда.

– Возможно. Не зря же мы клянемся в любви каждой встречной красавице, – усмехнулся Леон и тут же сменил тему: – Кстати, сестричка, откуда у тебя такая прелестная камеристочка?

Он приблизился к углу, где сидела Анелька, и одарил её знакомой развязной улыбкой. Хотя девушка была крепостной, ни улыбка, ни тон молодого хозяина ей не понравились, и она встретила взгляд Леона с каменным лицом и полным глубокого достоинства взором. Но едва глаза её остановились на красивом, мужественном лице, давно пустившее росток в неопытном девичьем сердце чувство возобладало над гордостью и обидой. Анеле больше всего на свете захотелось напомнить Леону об их первой встрече. Почти неосознанно она поднесла руку к маленькому кошельку, всегда висевшему у неё на шее, и извлекла оттуда рубль, некогда подаренный ей Леоном.

– Нет, вы только взгляните! – воскликнул Леон. – Что за чуднáя девчонка и как она гордится своим сокровищем! Да ты просто богачка, моя милая, – у тебя целый рубль!

– Надеюсь, она нигде его не стянула, – ворчливо заметила старая графиня, входя в комнату.

При таком незаслуженном оскорблении Анелька от стыда и негодования на время лишилась дара речи. Она поспешно убрала монету обратно в кошелёк, с мучительной горечью сознавая при этом, что те счастливые мгновения, память о которых неизгладимо запечатлелась в её душе, не оставили никакого следа в сердце Леона. Чтобы очистить себя от подозрения, девушка, заметив устремлённые на неё взоры, смущённо пролепетала:

– Разве пан Леон не помнит, что сам подарил мне этот рубль два года назад в саду?

– О чём ты, девочка? – со смехом воскликнул Леон. – Неужели ты всерьёз думаешь, что я в состоянии запомнить всех красоток, которым когда-то дарил деньги? Впрочем, я склонен тебе верить: ты не стала бы хранить так долго этот несчастный рубль, не будь он для тебя реликвией. Но не нужно делать этого, детка, – деньги существуют для того, чтобы их тратить…

– Прошу тебя, прекрати паясничать, – нетерпеливо оборвала брата Констанция. – Я люблю эту девушку и не позволю её дразнить. Она знает все мои привычки лучше, чем кто бы то ни было, и способна развеять самое дурное настроение своим очаровательным пением.

– Спой нам что-нибудь, милашка, – немедленно потребовал Леон, – а я подарю тебе ещё рубль, новенький и блестящий.

– Спой сейчас же! – приказала Констанция повелительным тоном.

Анеля больше не в силах была сдержать своё горе и разочарование. Услыхав приказ госпожи, она уткнулась лицом в ладони и отчаянно зарыдала.

– С чего это ты вдруг расплакалась? – удивилась Констанция. – Разве ты не знаешь, что я не переношу слёз? Я требую, чтобы ты немедленно исполнила моё приказание!

Сказалась ли в этот миг с детства приобретённая привычка рабски повиноваться малейшим капризам хозяев, или в девичьем сердце вдруг взыграла оскорблённая гордость, – как бы то ни было, но Анелька тут же прекратила плакать. Наступила короткая пауза, воспользовавшись которой графиня-мать с ворчанием покинула покои дочери. Анелька выбрала для исполнения тот самый псалом в честь Девы Марии, который пела тогда в саду. Начав пение, она одновременно возносила в душе пламенную молитву, прося у Неба успокоения духа и избавления от владеющих ею мятежных страстей. Её искренность и страстность придавали исполнению небывалую выразительность, не оставившую равнодушными обоих слушателей. Когда она умолкла, брат и сестра долгое время не могли проронить ни слова, словно приходя в себя. Леон расхаживал по комнате со скрещенными на груди руками. Что тронуло его сердце? Жалость к бесправной рабыне или другое, более нежное чувство? Из последующих его слов трудно было сделать однозначный вывод.

– Дорогая Констанция, позволь просить тебя об одном одолжении, – внезапно произнёс молодой человек, остановившись подле сестры и почтительно поднеся к губам её ручку.

Констанция вопросительно посмотрела брату в глаза.

– Отдай мне эту девушку.

– Это невозможно!

– Нет, я серьёзно, – продолжил Леон. – Видишь ли, я хочу подарить её моей будущей жене. В придворной капелле князя, её отца, как раз не хватает солирующего сопрано.

– Ты её всё равно не получишь, – упрямо ответила Констанция.

– Но я же не прошу у тебя эту девку в подарок. Давай меняться. Взамен неё я отдам тебе очаровательного негритёнка – совсем чёрного. Если бы ты знала, как дамы в Париже и Санкт-Петербурге выпрашивали его у меня! Но я оставался непреклонен. Я даже княжне, моей невесте, отказал.

– Нет-нет, – продолжала упорствовать Констанция, – мне будет так одиноко без моей Анельки, я к ней привыкла.

– Глупости! Деревенских девок полно, а вот где ты возьмёшь чернокожего слугу с зубами белее слоновой кости и ослепительнее жемчуга? К тому же он большой оригинал. Ручаюсь, ты не сможешь перед ним устоять. Половина провинции сойдёт с ума от зависти. Слуга-негр – это последний крик моды, да ещё ты первой во всём воеводстве заимеешь арапа среди прислуги.

Последний довод оказался неотразимым.

– Ну ладно, – сдалась Констанция, – скажи только, когда ты собираешься её забрать?

– Сегодня в пять часов, – ответил Леон и, весело насвистывая, вышел из комнаты.

Вот к каким последствиям привело Анелькино пение гимна Пречистой. Констанция приказала ей немедленно собираться в дорогу с новым хозяином, проявив при этом не больше эмоций, чем при расставании, скажем, с комнатной собачкой или попугаем.

Девушка повиновалась молча. Чувства переполняли её сердце до такой степени, что при первой возможности она выскользнула в сад, стремясь остаться в одиночестве и выплакаться вдали от посторонних глаз. Держась одной рукой за пылающий лоб, а другую прижимая к сердцу, она брела куда глаза глядят, пока не очутилась вдруг на берегу ручья. Нащупав кошелёк, она достала заветный рубль, намереваясь швырнуть его в воду, но тут же убрала обратно, не в силах расстаться с единственным своим сокровищем. Она чувствовала, что, лишившись его, окончательно осиротеет. Горько рыдая, девушка бессильно прислонилась к стволу дерева, уже бывшего однажды безмолвным свидетелем её слёз.

Мало-помалу ураган страстей, бушевавший в груди Анели, уступил место трезвому рассудку. Итак, сегодня ей предстоит покинуть этот дом и в дальнейшем жить под другой крышей и служить другой госпоже. О, унижение! Вечное унижение! Ну что ж, по крайней мере, жизнь её хоть как-то изменится. Мысль о грядущих переменах заставила девушку поскорее вернуться в замок – не стоило в последний день пребывания в его стенах навлекать на себя гнев молодой хозяйки – мадемуазель Констанции.

Анелька едва успела облачиться в своё самое нарядное платье, как явилась Констанция с маленькой шкатулкой в руках. Из неё она извлекла несколько красивых разноцветных лент и собственноручно вплела их в волосы девушки, чтобы на новом месте крепостная своим внешним видом не посрамила прежней хозяйки. А когда Анелька, склонясь к ногам молодой госпожи, благодарила её за подарок, произошло неслыханное: Констанция снизошла до того, что поцеловала на прощание свою уже бывшую служанку в лоб. Даже Леон окинул Анелю откровенно восхищённым взглядом. Подоспевший слуга отвёл её к карете, показал, куда сесть, и вскоре она уже мчалась по тракту в сторону Радополя.

Впервые в жизни Анеля ехала в настоящей карете. Голова у неё быстро закружилась – так стремительно мелькали за окошком деревья и поля, но постепенно она привыкла, свежий воздух охладил её жар, и остаток путешествия Анеля проделала в сравнительно приятном расположении духа. И вот наконец экипаж вкатился в просторный двор Радопольского замка, резиденции некогда богатого и могущественного рода польских магнатов, ныне порядком обнищавшего. Даже Анельке было ясно, что в будущем браке сочетаются деньги, с одной стороны, и знатность – с другой.

Князь Пеляжский, владелец замка, готовясь к свадьбе дочери, помимо других новшеств, устроил певческую капеллу, для управления которой выписал из Италии опытного капельмейстера, синьора Джустиниани. Сразу по прибытии Леон представил Анельку музыканту. Тот попросил её пропеть несколько гамм и без околичностей объявил голос девушки превосходным.

В Радополе к Анеле относились с несколько бо́льшим почтением, чем в Ольгогроде, хотя и на новом месте приходилось часто подчиняться капризам новой госпожи, так что порой времени для чтения оставалось ещё меньше. Чтобы утешиться, она отдавала всё своё внимание вокальным упражнениям, занимаясь по нескольку часов кряду каждый день. Под руководством итальянца её природные способности быстро развивались. Помимо религиозной музыки, он научил её начаткам оперной. Как-то раз Анелька спела оперную арию в таком безупречном стиле, что синьор Джустиниани, очарованный до глубины души, разразился бурными аплодисментами, в волнении забегал по комнате и, не находя других слов для похвалы певице, несколько раз воскликнул:

– Примадонна! Примадонна!

Уроки пришлось прекратить. День свадьбы княжны был уже назначен, после чего она и Леон должны были отправиться во Флоренцию и взять Анелю с собой. Увы! В груди девушки по-прежнему горело чувство, причинявшее ей невыносимые страдания. Она презирала себя за слабость, но всё равно продолжала любить Леона. Любовь её была так сильна, что сопротивляться ей у бедной Анели не находилось сил. То была первая любовь юного и невинного существа – любовь невысказанная и безнадёжная.

Анельку очень беспокоила судьба её приёмных родителей. Однажды старый князь, растроганный её пением, ласково спросил девушку о доме и родных. Она ответила, что осталась сиротой и была взята на воспитание доброй супружеской четой, из объятий которой её исторгли насильно. Очевидная привязанность Анельки к старому пасечнику и его жене так тронула князя, что он сказал:

– Ты славное дитя, Анеля. Завтра я разрешаю тебе навестить их и отвезти подарки от меня.

В порыве благодарности ошеломлённая добротой князя девушка бросилась к его ногам. Всю ночь она грезила о предстоящем счастливом свидании и о той радости, какую доставит её приезд бедным, всеми забытым старикам. Пускаясь наутро в путь, она едва могла сдержать нетерпение. И вот наконец впереди показалась убогая хижина пасечника посреди покрытой цветами лужайки, окружённой лесными великанами. Анеля выпрыгнула из кареты, чтобы быть как можно ближе к этим цветам и деревьям, каждое из которых казалось ей знакомым и родным. Погода в тот день выдалась великолепная. Девушка с наслаждением вдыхала чистейший лесной воздух, отождествлявшийся в её сознании с поцелуями и ласками её покойного родителя. Она не рассчитывала увидеть приёмного отца – в это время дня тот, скорее всего, находился на пасеке, а вот его жена должна быть дома…

Анелька отворила дверь хижины и поразилась тишине и запустению внутри. Перевёрнутое кресло, на котором так любила отдыхать её приёмная мать, валялось в углу. Страшное предчувствие коснулось души девушки ледяным крылом. С трудом передвигая ставшие непослушными ноги, она отправилась на пасеку. Незнакомый мальчуган хлопотал возле ульев, а старый пасечник лежал на земле рядом. Даже под яркими лучами солнца его лицо оставалось болезненно бледным, – без сомнения, пасечника одолевал тяжкий недуг. Склонившись над ним, девушка горячо заговорила:

– Это я, твоя Анелька, твоя девочка, которая всегда тебя любила!

Старик приподнял голову, пристально поглядел на неё с жуткой усмешкой на устах и снял шапку.

– А мама? Скажи скорее, где моя милая старая мама? – продолжила Анелька.

– Умерла! – ответил пасечник, откинувшись назад и разразившись бессмысленным смехом.

Анеля зарыдала. Сквозь слёзы она с горечью вглядывалась в измождённую фигуру и бледное, изборождённое морщинами лицо, на котором уже нельзя было уловить признаков жизни, но девушке показалось, будто старик просто заснул. Не желая тревожить его внезапный сон, она отправилась к карете за привезёнными гостинцами, но когда вернулась и взяла приёмного отца за руку, та была холодна как лёд. Старый пасечник испустил свой последний вздох!

Лишившуюся чувств Анельку на руках отнесли в экипаж и со всей поспешностью доставили обратно в замок. Там она пришла в себя, но сознание того, что теперь на всём белом свете у неё больше никого нет, повергло девушку в глубокое отчаяние.

Свадьба госпожи и последующее путешествие во Флоренцию прошли для Анели словно во сне. Новые впечатления в незнакомом городе помогли вернуть прежнюю остроту чувств, но не могли вернуть прежней жизнерадостности. Она больше не в силах была выносить тяготы жизни и молилась о ниспослании ей забвения в смерти.

– Что за печаль тебя гнетёт? – как-то раз участливо спросил девушку Леон, но что могла ответить ему несчастная Анеля, для которой признание было бы равносильно смертному приговору?

– У меня есть для тебя поручение, – продолжил Леон, не дождавшись ответа. – Сегодня в здешнем театре должна петь заезжая знаменитость. Я пошлю тебя послушать её пение, а после ты споёшь мне всё, что запомнишь из её выступления.

И Анелька пошла. В её существовании открылась новая эра. Сама к этому времени превратившись в артистку, она смогла позабыть былые печали и всей душой окунуться в прекрасный мир искусства. Впервые слышала она столь совершенное исполнение, заставляющее созвучно трепетать в груди незнакомые прежде струны. Во время концерта она так чутко реагировала на происходящее, что то сидела, едва дыша, бледная, дрожащая, и слёзы струились по её щекам, то готова была в экстатическом восторге броситься к стопам солистки. «Примадонна» – так вызывали певицу благодарные зрители, чтобы вновь и вновь наградить аплодисментами, и Анеле вдруг вспомнилось, что синьор Джустиниани называл её тем же словом. Неужели она тоже способна стать примадонной? О, какая великолепная, божественная судьба! Быть в состоянии передавать свои чувства и эмоции толпам очарованных слушателей, магией собственного голоса будить в них попеременно печаль, любовь, радость, страх…

Странные мысли продолжали тревожить её и по дороге домой. В ту ночь она так и не смогла заснуть. Отчаянные планы роились у неё в голове. И наконец настала минута, когда Анеля твёрдо решилась сбросить ярмо рабства, а вместе с ним – куда более тяжкое ярмо духовной закрепощённости, ранящее достоинство и чувства много глубже, чем физические страдания. Узнав адрес примадонны, она в одно прекрасное утро направилась к ней домой.

Представ перед певицей, девушка едва смогла пролепетать по-французски – так велико было владевшее ею возбуждение:

– Мадам, я несчастная крепостная, принадлежащая одной знатной польской семье, недавно прибывшей во Флоренцию. Я убежала от них и теперь молю вас оказать мне помощь и покровительство. Говорят, я умею петь.

Синьору Терезину, итальянскую певицу, обладавшую добрым сердцем и чувствительной душой, не оставила равнодушной безыскусная искренность просительницы.

– Бедное дитя! – воскликнула она, беря Анельку за руку. – Боже! Как ты, должно быть, много выстрадала! Ты говоришь, что умеешь петь? Позволь мне послушать тебя.

Девушка присела на оттоманку, сплела пальцы, положила руки на колени и запела, не успев до конца осушить слёзы. Высокий пафос и совершенная манера исполнения слились воедино в проникновенном гимне, обращённом к Деве. Потрясённой Терезине казалось, будто на поющую снизошло вдохновение свыше.

– Где ты училась петь? – в изумлении спросила итальянка.

Анелька поведала ей свою историю. Выслушав девушку, синьора Терезина отнеслась к ней с такой теплотой, что бедной Анельке показалось, будто она всю жизнь знакома с этой женщиной. Ни в тот день, ни на следующий Анеля не покидала дома певицы. А на третий день, выступив в концерте, Терезина усадила Анельку рядом с собой и сказала:

– Ты замечательная девушка, моя милая, и я думаю, что нам с тобой никогда не следует расставаться.

Надо ли говорить, что бедняжка была вне себя от радости, услышав эти слова.

– Ты всегда будешь рядом со мной, – продолжила примадонна. – Ты согласна, Анелька?

– Только не называйте меня больше Анелькой! Дайте мне взамен какое-нибудь итальянское имя.

– Ну что ж, будь тогда Джованной. Так звали мою лучшую подругу, которую я, увы, потеряла, – пояснила итальянка свой выбор.

– Очень хорошо. Отныне я стану для вас второй Джованной!

– И вот ещё что, девочка моя, – добавила Терезина. – Сначала я опасалась принять тебя к себе, беспокоясь о твоей безопасности, но сегодня тебе нечего больше бояться. Я узнала, что твои хозяева, отчаявшись отыскать тебя, отправились обратно в Польшу.

С тех пор для Анельки началась совершенно другая жизнь. Сама синьора Терезина каждый день давала ей уроки вокала, а в театре предложили выступать на вторых ролях. Теперь у неё появился независимый источник доходов и даже собственная служанка, тогда как раньше ей приходилось обслуживать себя самой. Итальянский язык она выучила в кратчайший срок и вскоре вполне могла сойти за уроженку этой солнечной страны.

Так пролетело три года, однако ни новые города, ни новые впечатления не смогли заслонить былых переживаний. В искусстве пения Анеля достигла высокой степени совершенства и даже начала превосходить в мастерстве свою наставницу, понемногу терявшую прежний голос вследствие болезни груди. Это печальное обстоятельство совершенно изменило жизнерадостную натуру Терезины. Она прекратила петь на публике, будучи не в силах выносить презрительную жалость поклонявшихся ей прежде зрителей.

Она твёрдо решила уйти на покой.

– Теперь ты должна занять место среди лучших современных певиц, – сказала она Анельке. – Оно принадлежит тебе по праву. Ты уже поёшь лучше меня. Стыдно признаться, но порой, слушая твоё пение, я с трудом удерживаюсь от зависти.

Анелька обняла Терезину за плечи и нежно поцеловала.

– Да! Мы с тобой поедем в Вену, – продолжила рисовать блестящее будущее, уготованное её юной подруге, стареющая певица, – в Вену, где тебя оценят и примут должным образом. Ты будешь петь в Итальянской опере, а я – я буду всегда рядом, никому больше не известная, никому не нужная, никем не превозносимая, но зато разделяющая твой будущий триумф. Твои успехи станут повторением моих – разве не я научила тебя всему? Разве не будет твоя слава результатом и моих трудов?

Слова наставницы разожгли в груди Анельки жажду славы и успеха, но сердце её осталось добрым и мягким, поэтому она бурно расплакалась в объятиях синьоры Терезины.

Не прошло и пяти месяцев со времени описываемых событий, как появление на сцене Венской итальянской оперы новой певицы по имени синьора Джованна произвело самый настоящий фурор. Фантастическое жалованье позволяло ей совершать самые невообразимые и экстравагантные траты. Высокомерное третирование ею многочисленных поклонников-мужчин только привлекало к ней легионы новых. Но, даже находясь на гребне волны успеха и популярности, певица часто обращалась мыслью к тем временам, когда никому не было дела до несчастной маленькой сиротки из Побереже. Эти воспоминания позволяли ей с ироничной усмешкой на устах встречать лесть толпы и обращённые к ней восторги; изысканные комплименты почитателей она научилась пропускать мимо ушей; даже самые красивые поклонники не оставляли ни малейшего следа в её сердце, и никакие перемены, никакое искушение не могли ни на йоту изменить её отношения к мужчинам.

В самый разгар феерической, головокружительной карьеры на Анелю обрушилось новое, сокрушительное несчастье. После приезда в Вену здоровье Терезины начало быстро ухудшаться. Не прошло и полугода с момента воцарения новой оперной звезды на музыкальном троне, как Терезина тихо отошла в мир иной, оставив всё немалое состояние своей подруге и ученице.

Опять Анелька осталась одна на свете. Несмотря на громкую славу и преимущества её положения, прежнее чувство тоскливой заброшенности овладело девушкой с новой силой. Тяжкая потеря подорвала её здоровье и заставила отказаться от публичных выступлений. Пение причиняло ей физические страдания. Постепенно она сделалась равнодушной ко всему, что её окружало. Единственным утешением стала для неё помощь бедным и обездоленным, причём особую щедрость Анеля проявляла в отношении молодых девушек, главным образом сироток-бесприданниц. Она по-прежнему сохраняла в душе страстную любовь к родимой стороне и если выбиралась в свет, то только для того, чтобы встретиться с земляками, а когда случалось запеть, пела она исключительно по-польски.

Прошёл год со дня смерти синьоры Терезины. Граф Силко, богатый польский вельможа, приехавший в Вену, пригласил Анелю на приём. Отказать графу и его супруге, всегда относившимся к ней с большим участием, не было никакой возможности. Анеля отправилась в гости. Роскошные залы салона заполняла самая модная и аристократическая публика австрийской столицы, но когда было объявлено о прибытии синьоры Джованны, это вызвало всеобщее волнение. С отсутствующим видом проследовала она по проходу, образованному двумя рядами собравшихся ценителей её таланта, к самому почётному месту рядом с хозяйкой дома. Примадонна была невероятно бледна.

Спустя некоторое время граф Силко пригласил Анелю за фортепиано. Она уселась за инструмент и, не решив ещё, что будет петь, окинула взглядом аудиторию. На окружающих её лицах читалось открытое восхищение, вдвойне приятное тем, что оно было следствием долгого и упорного труда певицы, ибо никто не стал бы восторгаться самым ценным природным даром Анели – её голосом, не приложи она столько усилий для его развития и шлифовки. Щёки её разрумянились, в глазах засияла законная гордость за своё мастерство, пальцы уверенно взяли первые аккорды, и из груди певицы, кажущейся такой слабой и хрупкой, полилась трогательная польская мелодия. Жалобно и напевно, но вместе с тем чисто и мощно звучала она, заставляя быстрее биться сердца слушателей и вызывая у многих на глазах слёзы.

Песня кончилась, но никто не решался первым нарушить зачарованное молчание. Джованна в изнеможении откинулась на спинку кресла и опустила очи долу. Когда она вновь подняла их, то заметила устремлённый на неё взгляд какого-то господина. Он смотрел на неё не отрывая глаз и так пристально, будто всё ещё прислушивался к отголоскам звучащей где-то внутри его мелодии. Хозяин дома, чтобы сгладить бестактное поведение гостя, взял его под руку и подвёл к Джованне.

– Позвольте представить вам, синьора, – сказал он, – моего земляка графа Леона Рожинского.

Девушка задрожала и едва нашла в себе силы молча ответить на поклон, но так и не решилась поднять глаза и посмотреть ему в лицо. Вскоре она покинула салон, сославшись на недомогание, что никого не удивило: настолько певица была бледна.

На следующее утро слуга Джованны доложил о визите господ Силко и Рожинского. На губах девушки появилась странная улыбка, и когда гости вошли в гостиную, она приняла их с холодной учтивостью, ничем не выказав своё прежнее знакомство с Леоном. Обуздав душевное волнение, она смогла изобразить полное безразличие, чего нельзя было сказать о графе Рожинском. Хотя тот и не узнал Анельку, но вёл себя так, словно всё время мучительно пытался вспомнить что-то очень важное, связанное с ней. Визит обоих графов объяснялся простой данью вежливости и был связан с её вчерашним недомоганием, но в конце его, перед тем как откланяться, Леон испросил у хозяйки разрешение навестить её снова.

Где его жена? Почему он ни словом не упомянул о ней? Эти два вопроса Джованна ежеминутно задавала себе всё время после ухода гостей.

Несколько дней спустя граф Леон вновь посетил Джованну. Он выглядел печальным и задумчивым. Молодому человеку удалось уговорить Анелю исполнить одну из любимых ею польских песенок, которым, по её словам, она научилась в детстве от старой нянюшки. Когда отзвучала песня, Рожинский, не в состоянии больше сдерживать овладевшее им ещё при первой встрече чувство, пылко схватил Анелю за руку и воскликнул:

– Я люблю вас!

Девушка спокойно высвободила руку, помолчала с минуту, а затем, чеканя слова и с иронией в голосе, произнесла:

– Ну и что с того, если я не люблю вас, граф Рожинский?

Леон вскочил с места, прижал руку ко лбу и замер в безмолвном отчаянии. Но Джованна оставалась холодной и неприступной.

– Несомненно, это кара Господня, – заговорил наконец Леон, словно обращаясь к самому себе. – Бог покарал меня за пренебрежение супружеским долгом по отношению к той, кого я по недомыслию, хотя и добровольно, выбрал себе в жёны. Я был несправедлив к ней и теперь несу заслуженное наказание.

Джованна впервые посмотрела ему в глаза, а Леон продолжил, ничего не замечая:

– Я был молод тогда, и сердце моё оставалось незанятым. Я женился на дочери князя, бывшей десятью годами старше меня. Жена моя обладала эксцентричными привычками и скверным характером. Ко мне она относилась как к полному ничтожеству. Она пустила на ветер почти всё моё состояние, с таким трудом накопленное моими родителями, стыдясь в то же время называться моей фамилией, по её мнению недостаточно знатной. К счастью для меня, она была целиком поглощена визитами и развлечениями. Веди она себя по-иному, я мог бы пристраститься к игре или к чему-нибудь худшему, но вышло так, что я постоянно оставался дома. Это было единственное место, где я с успехом мог избегать общества жены, так как дома она бывала реже всего. И тогда, сперва от безделья, а позже – получая настоящее наслаждение, я посвятил себя учёным занятиям. Книги помогли сформироваться мышлению и укрепили сердце. Я сделался совершенно другим человеком. Несколько месяцев назад отец мой умер, сестра уехала в Литву, а мать слишком стара и прямолинейна, чтобы понять и развеять мою печаль. Вот так и получилось, что жена моя отправилась на воды поправить расстроенное здоровье, а я приехал сюда, надеясь встретить кое-кого из старых друзей. А встретил вас…

Джованна покраснела, словно уличённая в чём-то постыдном, но сумела быстро овладеть собой и спросила с ледяной вежливостью:

– Надеюсь, вы не относите мою скромную персону к числу ваших «старых друзей»?

– Сам не знаю. У меня просто ум за разум заходит. Вам это может показаться странным, но, как только я увидел вас в салоне графа Силко, мною овладела необоримая любовь к вам. Но самое удивительное в другом. У меня такое чувство, что любовь к вам жила в моей душе уже давно, но до сих пор она лишь тлела под спудом, не имея выхода наружу, а сегодня вырвалась на свободу, вспыхнув неугасимым пламенем. Я люблю, я обожаю вас! Я…

Примадонна прервала пылкие излияния графа, но сделала это не словами, а взглядом, столь убийственно холодным, что слова застыли у того на губах. Высокомерная, пренебрежительная усмешка играла на устах певицы, глаза смотрели с открытой издёвкой. Выдержав паузу, она произнесла со значением в голосе:

– Так вы любите меня, граф Рожинский?

– Так, видно, мне на роду написано, – печально отвечал Леон. – Вы можете презирать меня, но я не в силах сопротивляться этой страсти. Я чувствую, что судьба моя – любить вас вечно, поэтому вдвойне ужасно сознавать, что вряд ли суждено мне быть любимым вами.

С горечью внимала Джованна взволнованным признаниям гостя. Скорбная тоска звучала в её голосе, когда она вновь заговорила:

– А разве не ужасно, когда первое, самое чистое, самое пылкое и сильное чувство остаётся безответным или, хуже того, осмеянным и оскорблённым? Не кажется ли вам, что сама смерть не может быть горше такой участи?

Сделав над собой огромное усилие, она добилась того, чтобы речь её зазвучала ровно и спокойно:

– Вы были, по крайней мере, искренни со мной, граф Рожинский. Постараюсь отплатить вам тем же. Выслушайте небольшой рассказ об одной девушке, жившей когда-то в вашей стране. Она была рождена и воспитана в крепостном рабстве и предназначена для служения своему знатному и богатому господину. Ей не было и пятнадцати, когда безжалостные руки вырвали несчастную из привычной деревенской жизни, в которой она обладала относительной свободой, была по-своему счастлива, и сделали одной из придворных рабынь в господском замке, где над ней либо издевались и смеялись, либо бранили. Лишь однажды довелось бедной девушке услышать доброе слово из уст хозяйского сына. Она лелеяла и берегла это воспоминание, скрывая от всех свои чувства, пока благодарность и уважение не переросли в нечто более сильное. Но какое дело светскому молодому человеку до чувств какой-то крепостной? Такая безделица не способна потешить его мужское самолюбие. Конечно, молодой аристократ не мог понять причину слёз, печали и тоски бедняжки, поэтому, ничтоже сумняшеся, подарил её будущей невесте, как подарил бы какую-нибудь собачку или зверюшку.

Леон, начавший, похоже, что-то вспоминать, пришёл от рассказа в большое волнение и хотел было прервать певицу, но синьора Джованна непререкаемым тоном попросила его дать ей закончить.

– Провидение не покинуло бедную сиротку, – продолжила она, – позволив обрести высокое положение в обществе благодаря таланту, которым щедро наградила её природа. Презренная крепостная из Побереже стала знаменитой певицей. И тогда её бывший владелец и господин, случайно встретив девушку и видя её известной и почитаемой всем светом, но не догадываясь о её настоящем происхождении, вдруг загорелся к ней страстью, словно ниспосланной с Небес, – страстью греховной, происходящей от нечистой совести…

Произнеся последние слова, Джованна порывисто встала и хотела покинуть гостиную.

– Нет! – воскликнул Леон. – Это неправда! Любовь моя чиста и свята, клянусь!

– Не может того быть, – возразила Джованна. – Разве вы не женаты?

Вместо ответа, граф выхватил из кармана какое-то письмо и протянул его Джованне. Конверт был с траурной каймой, а письмо извещало о смерти жены графа, последовавшей во время лечения на водах. Письмо пришло только этим утром.

– Вы не теряли времени даром! – язвительно заметила примадонна, стараясь скрыть свою растерянность под железной маской иронии.

Наступила пауза. Никто не решался заговорить первым. Граф, хотя разум его и отказывался верить, что перед ним его бывшая раба, знал теперь – и у него не осталось и тени сомнения, – что Анеля и Джованна – одно и то же лицо. Это невозможное открытие лишило его дара речи. Анелька также выбилась из сил, борясь с бушевавшими в груди чувствами, и не могла дольше играть взятую на себя роль. Давно таившиеся в душе любовь и величайшая нежность – единственная подлинная страсть всей её жизни – рвались наружу и больше не поддавались контролю. До сих пор беседа шла на итальянском, но теперь Анеля обратилась к польской речи:

– Вы имеете полное право, господин мой граф Рожинский, снова заставить служить вам бедную Анельку, сбежавшую от вашей жены и вас во Флоренции. Отправьте её обратно в свой замок, заставьте исполнять самую грязную работу, но…

– О, пощадите меня! – вскричал Леон.

– …но, – продолжила твёрдо бывшая крепостная из Побереже, – вы не сможете заставить меня полюбить вас.

– Прошу вас, не нужно больше мучить меня – вы уже достаточно отмщены. Я не стану более докучать вам своей назойливостью. Должно быть, вы и в самом деле ненавидите меня. Вспомните только, что мы, поляки, давно мечтали дать свободу крепостным и именно по этой причине страна наша была завоёвана и расчленена деспотами-захватчиками. Мы вынуждены сохранять крепостное право, пока оно существует в России, но душой и телом мы против него. Если Польша когда-нибудь скинет иноземное иго, можете быть уверены, на всей её территории от рабства не останется даже воспоминания. Не нас надо клясть, но врагов наших, тогда как мы, польские аристократы, более всего достойны жалости, ибо находимся как бы меж двух огней: с одной стороны грозят нам русские штыки и Сибирь, с другой – сжигает ненависть наших крепостных.

Не дожидаясь ответа, Леон выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь. Джованна прислушивалась к звукам его быстрых шагов, пока они не утонули в уличном шуме за окном. Она с радостью бросилась бы следом за любимым, но не смогла решиться и только подбежала к окну. Экипаж Рожинского уже отъехал от её дома и теперь быстро удалялся прочь.

– Я люблю тебя, Леон! Я всегда любила тебя! – крикнула она вслед карете, но порыв её пропал втуне – некому было услышать эти слова.

Невозможно описать страдания бедной Анели. Не в состоянии долее переносить их, она устремилась к письменному столу, чтобы написать следующие строки:

Она отправила письмо, терзаясь мучительными сомнениями: поможет ли оно вернуть возлюбленного, или уже слишком поздно? Молясь в душе о первом, она поспешила в свои покои, чтобы сделать кое-какие приготовления.

Леон пребывал в безнадёжном отчаянии. Ясно было, что он совершил ошибку, поторопившись открыть свои чувства сразу по получении известия о смерти жены. Он поклялся себе, что не станет докучать Анельке своим присутствием в ближайшие несколько месяцев. Чтобы немного остыть и успокоиться, он поехал за город кататься на лошади. Вернувшись через несколько часов домой, граф нашёл послание певицы. Надежда вспыхнула в его душе ярким пламенем; словно на крыльях полетел он назад к своей желанной.

Новое ужасное разочарование ждало Леона в апартаментах примадонны: как ни искал он, её нигде не было. Неужели синьора Джованна вновь сбежала от него? Надежда снова сменилась отчаянием, лишившим графа способности трезво мыслить. В полной растерянности он остановился посреди зала, не зная, что предпринять, как вдруг слуха его коснулись летящие откуда-то издалека звуки «Ave Maria», исполняемой хорошо знакомым ему голосом; они принесли с собой отголосок давнего воспоминания: рыдающая девушка, забравшаяся в самый дальний уголок сада при его собственном замке. Охваченный незнакомым волнующим предчувствием, он последовал на голос. Источник его отыскался в одном из внутренних покоев дома. Войдя, Леон обнаружил коленопреклонённую певицу, одетую в скромный наряд крепостной крестьянки. Она поднялась с колен, одарила вошедшего трогательной улыбкой и смущённо, но решительно шагнула ему навстречу. Леон простёр к ней руки, она прильнула к его груди, и в этом нежном объятии все прошлые обиды и горести были навечно преданы забвению. Из маленького кошелька у себя на груди Анелька достала серебряную монетку. Это был тот самый рубль, только сегодня Леон уже не смеялся при виде его. Наконец-то ему открылся сокровенный смысл священного трепета, с которым она относилась к его случайному дару. Несколько слёз, пролитых графом на ладонь Анели, стали убедительным свидетельством его полного раскаяния.

Спустя несколько месяцев управляющий Ольгогродским замком получил от хозяина письмо, в котором тот приказывал подготовить достойную встречу ему и его новой супруге. Письмо заканчивалось следующим распоряжением: «Насколько мне известно, в подвалах замка всё ещё содержатся несчастные, посаженные в темницу при жизни отца моего. Приказываю немедленно освободить всех до единого. Пусть это будет моим первым деянием во славу Господа, благословившего меня бесконечным счастьем!»

Анеля страстно желала вновь увидеть родные края, и они покинули Вену сразу же после венчания, хотя на дворе была только середина января.

Уже совсем стемнело, когда запряжённая четвёркой коней карета остановилась перед парадным крыльцом Ольгогродского замка. Пока слуга открывал дверцу, с другой стороны кареты, где сидела Анеля, появился какой-то бродяга, выпрашивающий милостыню. Радуясь, что может совершить богоугодное дело на пороге своего нового дома, Анеля подала нищему немного денег. К её удивлению, тот вместо благодарности швырнул подачку к ногам молодой женщины и разразился диким хохотом, одновременно корча свирепые рожи и бросая на неё угрожающие взгляды из-под густых, косматых бровей. Это странное событие вывело Анельку из равновесия и на некоторое время омрачило её безоблачно-счастливое настроение. К счастью, рядом был Леон, который утешил и ободрил её, а уж в объятиях любимого мужа она быстро позабыла обо всём, кроме счастья быть единственным предметом его пылкого обожания.

Усталые и возбуждённые с дороги, супруги были рады как следует отдохнуть в первую ночь под сводами замка. Вскоре всё вокруг и внутри погрузилось во мрак и безмолвие. Прошло несколько ночных часов, как вдруг сразу из нескольких окон взметнулись языки пламени. Пожар мгновенно распространился и минутой позже бушевал уже с невиданной свирепостью, охватив здание сплошным кольцом. Пламя вздымалось всё выше и выше, оконные стёкла лопались одно за другим, клубы едкого дыма проникали в самые отдалённые уголки замка.

Одинокая мужская фигура пробиралась крадучись по снежным сугробам, подобно савану окутавшим пустынные поля. Как ни осторожна была его поступь, скрип мёрзлого снега под ногами разносился далеко вокруг. Этим человеком был тот самый бродяга, что так напугал Анелю. Поднявшись на небольшую возвышенность, он остановился и обернулся, чтобы насладиться страшным зрелищем пожара.

– Не томиться больше безвинно несчастным всю свою жизнь в твоих подвалах! – воскликнул он. – В чём было моё преступление? Всего лишь в том, что я напомнил хозяину о его низком происхождении! И за это меня разлучили с моим единственным ребёнком – моей любимой малышкой Анелькой! В их сердцах не нашлось жалости для бедной сиротки – так пускай теперь все они сгинут в огне!

Внезапно в одном из больших окон замка показалась прекрасная фигура молодой женщины. Она старается найти путь к спасению, но тщетны её усилия. Всего на мгновение возникла облачённая в белое красавица на фоне пылающих гардин и охваченных пламенем стен и тут же сгинула, поглощённая огненной стихией. За спиной несчастной мелькнула другая фигура – мужская. Он пытается помочь женщине, но его попытка терпит фиаско. Никому больше не видать их живыми.

Эта ужасная сцена устрашила даже самого поджигателя. Опрометью бросился он прочь, зажимая уши ладонями, чтобы не слышать грохота рушащихся стен, и всё ускоряя и ускоряя свой бег.

Наутро крестьяне нашли в снегу тело замёрзшего человека. Милосердное Провидение сжалилось над страдальцем, долгие годы томившимся в заключении, не дав тому испытать перед кончиной новые муки от сознания того, что он собственными руками предал жестокой смерти в языках пламени ту, что была когда-то его возлюбленной дочуркой, – бывшую крепостную сиротку из Побереже.