Профессор Энсли Грей не вышел в обычное время к завтраку. Куранты, стоящие на каминной доске в столовой между терракотовыми бюстами Клода Бернара и Джона Хантера, пробили половину девятого, затем три четверти. Их золотая стрелка приближалась к девяти, а хозяин дома до сих пор не появлялся.

Такого ещё не бывало. В течение двенадцати лет, что младшая сестра профессора заведовала его хозяйством, она ни разу не видела, чтобы тот опоздал хоть на секунду. Она сидела перед высоким серебряным кофейником, не зная, что делать – велеть ли опять позвонить в гонг или ждать молча. И та и другая мера могла оказаться ошибочной, а её брат был человеком, не допускавшим ошибок.

Мисс Энсли Грей была худая, чуть выше среднего роста, с внимательными глазами и несколько сутулыми плечами – признак, отличающий особу, вечно сидящую над книгами. Лицо продолговатое и худощавое, с пятнами румянца на щеках; лоб мыслителя, упрямое выражение тонких губ и волевого подбородка довершали её портрет. Белые как снег рукавчики и воротничок, а также гладкое тёмное платье, сшитое почти с квакерской простотой, свидетельствовали об изысканности её вкуса. На плоской груди висел чёрный эбеновый крест. Сидела она очень прямо, напряжённо прислушиваясь и приподняв брови, глаза её нервно озирали комнату.

Вдруг с видимым чувством удовлетворения она тряхнула головой и начала наливать кофе. Из соседней комнаты послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и быстрой, нервной походкой вошёл профессор. Кивнув сестре, он сел за стол напротив неё и принялся вскрывать письма, пачка которых лежала рядом с его тарелкой.

Профессору Энсли Грею недавно исполнилось сорок три года. Он был почти двенадцатью годами старше сестры. Он сделал блестящую учёную карьеру. Начало его громкой известности положили работы по физиологии и зоологии в университетах Эдинбурга, Кембриджа и Вены.

Его монография «Об экситомоторных нервных отростках» доставила ему звание члена Королевского общества, а его изыскания «О природе батибия с некоторыми замечаниями о литококках» были переведены по крайней мере на три европейских языка. О нём говорили как об одном из величайших современных авторитетов, как о представителе и воплощении всего, что было лучшего в науке. Поэтому неудивительно, что, когда городское управление Бёрчспуля решило открыть медицинскую школу, ему предложили кафедру физиологии. Его согласие имело для представителей города тем большую ценность, что они прекрасно понимали: эта кафедра была всего лишь одним из этапов в его учёной карьере и первая же освободившаяся вакансия в более престижном учебном заведении откроет новую главу его научной деятельности.

Наружностью профессор Грей походил на сестру. Те же самые глаза, черты лица, такой же лоб мыслителя. Но очертания его губ и длинного тонкого подбородка были куда резче, чем у сестры. Просматривая письма, он время от времени проводил пальцами по подбородку.

– Эти девушки очень беспокойный народ, – заметил он, когда в отдалении послышались чьи-то голоса.

– Это Сара! – сказала сестра. – Я поговорю с ней.

Она передала брату через стол чашку кофе и принялась маленькими глотками пить свой кофе, украдкою поглядывая на его суровое лицо.

– Первым большим успехом человеческой расы, – изрёк профессор, – было обретение способности речи. Второй шаг на этом пути был сделан, когда люди научились управлять этой новой способностью. Но женщины до сих пор ещё не сделали этого второго шага.

Когда он говорил, его глаза обыкновенно были полузакрыты, а подбородок резко выступал вперёд; закончив же свою речь, он имел обыкновение раскрывать глаза и сурово смотреть на собеседника.

– Я, кажется, не отличаюсь болтливостью, Джон, – заметила сестра.

– Да, Ада, во многих отношениях вы приближаетесь к высшему, то есть к мужскому, типу.

Профессор наклонился над своей тарелкой с видом человека, только что разрешившегося самым изысканным комплиментом, но его сестра вовсе не казалась польщённою и нетерпеливо пожала плечами.

– Вы опоздали сегодня к завтраку, Джон, – заметила она после паузы.

– Да, Ада, я плохо спал. Недостаточный прилив крови к мозгу, вероятно как следствие перевозбуждения мозговых центров. Моя голова была немного не в порядке.

Сестра с удивлением взглянула на него. До сих пор мозговые процессы профессора были так же правильны, как и его привычки. Двенадцать лет постоянного общения с ним выработали в ней уверенность, что он живёт размеренно и спокойно, как человек, всецело занятый служением науке, и что поэтому он неизмеримо выше мелких страстей и эмоций, волнующих большинство людей.

– Вы удивлены, Ада, – сказал он, – и я вполне понимаю вас. Я сам удивился бы, если бы мне сказали, что я стану так чувствителен к сосудистым расстройствам. В конце концов, все расстройства, если поглубже взглянуть на этот предмет, носят сосудистый характер. Дело в том, что я собираюсь жениться.

– Не на миссис ли О’Джеймс? – воскликнула Ада, чуть не выронив чайную ложку.

– Моя милая, у вас в высокой степени развита наблюдательность, свойственная женщинам. Именно миссис О’Джеймс я и имел в виду.

– Но вы так мало знаете её. Сами Эсдэли мало её знают. Ведь они совсем недавно познакомились с ней, хотя она и живёт в Лиденсе. Не лучше ли вам сперва поговорить с миссис Эсдэль, Джон?

– Я не думаю, Ада, чтобы слова миссис Эсдэль могли серьёзно повлиять на мои поступки. Я обдумал дело с должным вниманием. Ум, привыкший к научным исследованиям, не торопится делать выводы, но, раз сделав их, не склонен от них отказываться. Брак есть естественное состояние человека. Я был, как вы знаете, так завален академической и другой работой, что у меня совсем не оставалось времени для личной жизни. Теперь положение изменилось, и я не вижу достаточно веской причины, чтобы отказываться от столь благоприятного случая приобрести подходящую подругу жизни.

– И вы уже дали слово?

– Почти, Ада. Я попробовал вчера намекнуть леди О’Джеймс, что я готов подчиниться общей участи человеческого рода. Я пойду к ней после своей утренней лекции и узнаю, как она смотрит на моё предложение. Но вы хмуритесь, Ада!

Его сестра вздрогнула и сделала над собой усилие, чтобы скрыть выражение досады, появившееся у неё на лице. Она даже пробормотала несколько слов поздравления, но взгляд брата рассеянно блуждал по комнате, и он, видимо, не слушал её.

– Само собой разумеется, Джон, – сказала она, – что я от души желаю вам того счастья, которого вы заслуживаете. А если я и выразила сомнение, так это потому, что знаю, чем ты рискуешь, к тому же твоё решение совершенно неожиданно, просто внезапно. – Своею тонкою рукою она дотронулась до креста, висевшего у неё на груди. – В такие минуты мы нуждаемся в руководстве, Джон. Если бы мне удалось вернуть вас к религии…

Профессор умоляющим жестом остановил её.

– Я нахожу бесполезным снова возвращаться к этому вопросу, – сказал он. – Мы не можем спорить о религии, так как вы принимаете на веру больше, чем я могу допустить. Мне приходится оспаривать ваши посылки. Мы мыслим в разных плоскостях.

Сестра вздохнула:

– У вас нет веры.

– Я верю в великие эволюционные силы, которые ведут человека к неведомой, но высокой цели.

– Вы не верите ни во что.

– Напротив, моя дорогая Ада, я верю в дифференциацию протоплазмы.

Она печально покачала головой. Это был единственный предмет, относительно которого она позволяла себе усомниться в непогрешимости брата.

– Однако мы несколько уклонились в сторону, – заметил профессор, складывая свою салфетку. – Если я не ошибаюсь, есть некоторая вероятность и другого матримониального события в нашей семье. Что вы скажете на это, Ада?

Его маленькие глаза лукаво смеялись, когда он взглянул на сестру. Она же со смущённым видом чертила по скатерти щипчиками для сахара.

– Доктор Джеймс Мак-Мердо О’Брайен, – громко сказал профессор.

– Перестаньте, Джон, перестаньте! – воскликнула мисс Ада Грей.

– Доктор Джеймс Мак-Мердо О’Брайен, – продолжал её брат неумолимо, – человек, уже имеющий большие заслуги в области современного знания. Он первый и самый выдающийся мой ученик. Уверяю вас, что его «Заметки о пигментах жёлчи», вероятно, сделаются классическим произведением. Можно смело сказать, что благодаря ему в наших взглядах на уробилин произошёл настоящий переворот.

Он замолчал, густой румянец залил щёки сестры, она опустила голову и молчала. Маленький эбеновый крест вздымался и опускался на её груди в такт порывистому дыханию.

– Доктор Джеймс Мак-Мердо О’Брайен, как вы знаете, получил предложение занять кафедру физиологии в Мельбурне. Он прожил в Австралии пять лет, и у него блестящее будущее. Сегодня он покидает нас, уезжает в Эдинбург, а через два месяца едет в Австралию, чтобы приступить к исполнению своих новых обязанностей. Вам известны его чувства по отношению к вам. От вас зависит, поедет ли он в Австралию один. Что касается моего мнения на сей счёт, то я не могу себе представить для образованной женщины более высокой миссии, чем соединить свою судьбу с судьбою незаурядного учёного. А доктор Джеймс Мак-Мердо О’Брайен недавно с успехом закончил глубокое исследование.

– Он ничего не говорил мне, – пробормотала Ада.

– Ах, есть вещи, которые угадываются без слов, – сказал брат, качая головой. – Но вы побледнели. Ваша вазомоторная система возбуждена. Прошу вас, успокойтесь. Кажется, к дому подъехала карета. Вероятно, у нас гости, Ада. А теперь прошу извинить меня, мне пора.

Взглянув на часы, он вышел из комнаты, а несколько минут спустя уже ехал в своём удобном экипаже по улицам Бёрчспуля.

Прочитав лекцию, профессор Энсли Грей заглянул в лабораторию, где выверил несколько инструментов, записал свои наблюдения о развитии трёх различных разводок бактерий, проделал с полдюжины сечений микротомом и разрешил недоумения семи студентов по семи разным вопросам. Выполнив таким образом добросовестно и методически рутинную сторону своих обязанностей, он сел в карету и приказал кучеру ехать в Лиденс. Его лицо было холодно и бесстрастно, но время от времени он резким, судорожным движением проводил пальцами по подбородку.

Лиденс был старинный, обвитый плющом дом, который некогда находился за городом, но теперь был со всех сторон охвачен длинными, из красного кирпича щупальцами растущего города. Он всё ещё стоял в стороне от дороги, в уединении своих собственных владений. Извилистая тропинка, окаймлённая кустами дикого лавра, вела к входу в виде арки с портиком. Направо от входа была видна лужайка, в конце которой в тени боярышника в садовом кресле сидела дама с книгой в руках. Услышав скрип калитки, она вздрогнула, а профессор, увидев женщину, направился к ней.

– Как, разве вы не зайдёте к миссис Эсдэль? – спросила дама, выходя к нему навстречу.

Миссис О’Джеймс была небольшого роста. Всё в ней, начиная от роскошных локонов светлых волос до изящных туфель, выглядывавших из-под светло-кофейного платья, было в высшей степени женственно. Одну свою тонкую, затянутую в перчатку руку она протянула профессору, тогда как другой придерживала толстую книгу в зелёном переплёте. Уверенные и спокойные манеры изобличали в ней зрелую светскую женщину, но её большие смелые серые глаза и чувственный своенравный рот сохранили девичье и даже детское выражение невинности. Миссис О’Джеймс была вдова, ей исполнилось тридцать два года; но ни того ни другого нельзя было предположить, судя по её наружности.

– Вы, конечно, зайдёте к миссис Эсдэль? – повторила она, и в её глазах, устремлённых на него, было смешанное выражение вызова и ласки.

– Я пришёл не к миссис Эсдэль, – ответил он всё с тем же холодным и серьёзным видом. – Я пришёл к вам.

– Конечно, мне очень лестно слышать это, – сказала она. – Но что будут делать студенты без своего профессора?

– Я уже покончил со своими академическими обязанностями. Обопритесь на мою руку, и пройдёмте по солнышку. Неудивительно, что восточные народы боготворили солнце. Эта великая благодатная сила природы – союзник человека в его борьбе с холодом, бесплодием и всем тем, что враждебно ему. Что вы читали?

– Хэля, «Материю и жизнь».

Профессор приподнял широкие брови.

– Хэля! – сказал он и затем повторил ещё раз почти шёпотом: – Хэля!

– Вы не согласны с его взглядами?

– Дело не в том, что я не согласен с его взглядами. Я слишком ничтожная величина. Но всё направление современной научной мысли враждебно его взглядам. Он превосходный наблюдатель, но плохой мыслитель. Я не советовал бы вам в своих выводах основываться на взглядах Хэля.

– Не правда ли, я должна читать «Хронику природы», чтобы уничтожить его пагубное влияние? – сказала миссис О’Джеймс с нежным, воркующим смехом.

Надо сказать, что «Хроника природы» была одной из тех многочисленных книг, в которых профессор Энсли Грей развивал отрицательные доктрины научного агностицизма.

– Это неудачный труд, – ответил он, – и я не могу рекомендовать его вам. Я охотнее отослал бы вас к классическим сочинениям некоторых из моих старших и более красноречивых коллег.

Наступила пауза. Они продолжали ходить по зелёной, словно бархатной, лужайке, залитой ярким солнечным светом.

– Думали ли вы, – спросил он наконец, – о том предмете, о котором я говорил с вами вчера вечером?

Она ничего не сказала и продолжала молча идти рядом с ним, слегка отвернувшись в сторону.

– Я не буду торопить вас, – продолжил он. – Я знаю, что такой серьёзный вопрос нельзя решить сразу. Что касается меня, то мне пришлось-таки поломать голову, прежде чем я решился намекнуть вам о своих намерениях. У меня неэмоциональный темперамент, тем не менее в вашем присутствии я сознаю существование великого эволюционного инстинкта, делающего один пол дополнением другого.

– Следовательно, вы верите в любовь? – спросила она, окинув его сверкающим взглядом.

– Я вынужден верить.

– И, несмотря на это, вы всё-таки отрицаете существование души?

– Насколько эти вопросы относятся к области психологии и насколько к области физиологии – это ещё дело спорное, – сказал профессор снисходительно. – Можно доказать, что протоплазма – физиологический базис как жизни, так и любви.

– Вы неумолимы! – воскликнула она. – Вы низводите любовь до уровня простого физического явления.

– Или возвышаю область физических явлений до уровня любви.

– Ну, это гораздо лучше! – воскликнула она со своим приятным смехом. – Это и в самом деле очень мило, и с этой точки зрения наука является в своём новом освещении.

Её глаза сверкали, и она встряхнула локонами с упрямством красивой женщины, чувствующей себя хозяйкой положения.

– У меня есть основание думать, – сказал профессор, – что кафедра, которую я занимаю здесь, только этап на пути к гораздо более широкой арене научной деятельности. Однако даже эта кафедра даёт мне около полутора тысяч фунтов в год; к этому нужно прибавить несколько сот фунтов дохода с моих книг. Поэтому я имею возможность обставить вас всем тем комфортом, к которому вы привыкли. Этим, я полагаю, исчерпывается материальная сторона дела. Что же касается состояния моего здоровья, то оно всегда было превосходно. За всю жизнь я ни разу не болел, если не считать приступов головных болей как последствия слишком продолжительного возбуждения мозговых центров. У моих родителей также не имелось никаких признаков предрасположения к каким бы то ни было болезням, но я не скрою от вас, что мой дедушка страдал подагрой.

Миссис О’Джеймс испуганно вздрогнула:

– В чём заключается эта болезнь?

– Просто ломота в членах.

– Только-то! А я подумала бог весть что!

– Это серьёзный прецедент, но я надеюсь, что не сделаюсь жертвой атавизма. Я привёл все эти факты, потому что считаю, что вам не мешает принять их в расчёт, когда вы будете решать вопрос, как отнестись к моему предложению. Могу я теперь спросить вас, находите ли вы возможным принять его?

Он остановился и посмотрел на неё серьёзным вопрошающим взором.

В душе молодой женщины, очевидно, происходила сильная борьба. Она потупила глаза, маленькая туфелька заёрзала по траве, а пальцы нервно теребили цепочку. Вдруг быстрым, резким движением, в котором было что-то беспомощное, она протянула руку своему собеседнику.

– Я согласна, – сказала она.

Они стояли в тени боярышника. Профессор торжественно нагнулся и церемонно поцеловал её затянутую в перчатку руку.

– Надеюсь, вам никогда не придётся жалеть о своём решении, – сказал он.

– А я хотела бы, чтобы вам никогда не пришлось жалеть о вашем! – воскликнула она.

В её глазах стояли слёзы, а губы от сильного волнения подёргивались.

– Давайте вернёмся на солнце, – сказал он. – Оно величайший восстановитель наших душевных сил. Нервы у вас напряжены: лёгкий спазм мозговых сосудов. Весьма поучительное занятие – сводить психологические и эмоциональные состояния к их физическим эквивалентам, вы чувствуете тогда под собой твёрдую почву точно установленного факта.

– Но это страшно неромантично, – сказала миссис О’Джеймс, сверкая глазами.

– Романтизм – порождение фантазии и невежества. Там, куда наука бросает свой спокойный, ясный свет, к счастью, нет места для романтики.

– Но разве любовь – не роман? – спросила она.

– Отнюдь нет. Любовь перестала быть исключительным достоянием фантазии поэтов и стала одним из объектов точного знания. Можно доказать, что любовь – одна из великих первоначальных космических сил. Когда атом водорода притягивает к себе атом хлора, чтобы образовать более совершенную молекулу хлористоводородной кислоты, сила, которая действует при этом, вероятно, вполне аналогична той, которая влечёт меня к вам. По-видимому, притяжение и отталкивание – две первоначальные космические силы. Любовь – притяжение.

– А вот и отталкивание, – сказала миссис О’Джеймс, увидев полную, цветущую даму, направлявшуюся к ним. – Как хорошо, что вы пришли, миссис Эсдэль. Здесь профессор Грей.

– Как поживаете, профессор? – спросила дама с лёгким оттенком напыщенности в голосе. – Вы поступили очень разумно, оставшись на воздухе в такую чудную погоду. Не правда ли, какой божественный день?

– Да, сегодня очень хорошая погода, – ответил профессор.

– Прислушайтесь, как ветер вздыхает в листве деревьев! – воскликнула миссис Эсдэль, приподнимая указательный палец. – Не представляется ли вам, профессор Грей, что это не вздохи ветра, а шёпот ангелов?

– Подобная мысль не приходила мне в голову, сударыня.

– Ах, профессор, у вас один ужасный недостаток, и этот недостаток заключается в вашей неспособности чувствовать природу. Я сказала бы даже, что это недостаток воображения. Скажите, вы не чувствуете волнения, слушая пение дрозда…

– Признаюсь, ничего подобного я не чувствую, миссис Эсдэль.

– …или глядя на нежный колорит этих листьев? Посмотрите, какая богатая зелень!

– Хлорофилл, – пробормотал профессор.

– Наука так безнадёжно прозаична. Она всё рассекает, приклеив к каждому предмету ярлычок, и теряет из виду великое в своём преувеличенном внимании к мелочам. У вас плохое мнение об интеллекте женщины, профессор Грей. Мне кажется, я слышала, как вы говорили это.

– Это вопрос веса, – сказал профессор, закрывая глаза и пожимая плечами. – Мозг женщины в среднем на две унции легче мозга мужчины. Разумеется, есть исключения. Природа эластична.

– Но самая тяжёлая вещь не всегда самая лучшая, – со смехом сказала миссис О’Джеймс. – Разве наука не признаёт закона компенсации? Разве нельзя допустить, что природа вознаградила нас качественно за недостаток в количестве?

– Я так не думаю, – серьёзно заметил профессор. – Но звуки гонга призывают вас к завтраку. Нет, благодарю вас, миссис Эсдэль, я не могу остаться. Меня ждёт экипаж. До свидания! До свидания, миссис О’Джеймс.

Он приподнял шляпу и не спеша направился к выходу по аллее, окаймлённой кустами дикого лавра.

– Он совершенно лишён способности понимать и чувствовать красоту, – сказала миссис Эсдэль.

– Напротив, – ответила миссис О’Джеймс. – Он только что предложил мне стать его женой.

Когда профессор Грей поднимался по лестнице, направляясь к себе домой, дверь его квартиры отворилась и оттуда вышел какой-то подвижный джентльмен. У него был несколько бледный цвет лица, тёмные выпуклые глаза и короткая чёрная борода. Мысль и работа оставили на его лице неизгладимые следы, но по стремительности движений было видно, что он ещё не окончательно распростился с юностью.

– Вот удача! – воскликнул он. – Я ведь непременно хотел повидать вас.

– В таком случае пойдёмте в библиотеку, – сказал профессор, – вы останетесь и позавтракаете с нами.

Они вошли в переднюю, и профессор повёл гостя в своё святая святых. Там он усадил его в кресло.

– Надеюсь, что вы имели успех, О’Брайен, – сказал он. – Я ни за что не стал бы оказывать давления на свою сестру; я дал ей только понять, что я никого так не желал бы видеть своим зятем, как своего лучшего ученика, автора «Заметок о пигментах жёлчи с особой ссылкой на уробилин».

– Вы очень добры, профессор Грей, вы всегда были очень добры. Я говорил с мисс Грей по этому поводу, и она не сказала «нет».

– Значит, она сказала «да»?

– Она предложила оставить вопрос открытым до моего возвращения из Эдинбурга. Я еду сегодня, как вы знаете, и надеюсь завтра же начать своё исследование.

– «О сравнительной анатомии червеобразного отростка, монография Джеймса Мак-Мердо О’Брайена», – громко отчеканил профессор. – Это великолепная тема – тема, затрагивающая самые основания эволюционного учения.

– Ах, она чýдная девушка! – воскликнул О’Брайен во внезапном порыве свойственного кельтской расе энтузиазма. – Правдивая и благородная душа!

– Червеобразный отросток… – начал профессор.

– Она настоящий ангел… – прервал О’Брайен. – Боюсь, что её отталкивает от меня моя защита свободного научного исследования в области религиозной мысли.

– Нельзя уступать в этом вопросе. Вы должны сохранить верность своим убеждениям, ни в коем случае не идите на компромисс.

– Мой рассудок верен агностицизму, но я чувствую, что мне чего-то не хватает. Слушая звуки органа в старой деревенской церкви, я испытывал ощущения, каких мне никогда не приходилось испытывать во время занятий в лаборатории.

– Эмоции, не более чем эмоции, – сказал профессор, потирая подбородок. – Смутные наследственные инстинкты, вызванные к жизни возбуждением слуховых и обонятельных нервов.

– Может быть, оно и так, – задумчиво отвечал О’Брайен. – Но я, собственно, хотел поговорить с вами совсем о другом. Так как я собираюсь вступить в вашу семью, то ваша сестра и вы имеете право знать всё, что касается моей карьеры. О своих надеждах на будущее я уже говорил с вами. Только одного я не сказал: я вдовец.

Профессор удивлённо приподнял брови.

– Это действительно новость для меня, – сказал он.

– Я женился вскоре по прибытии в Австралию. Её звали мисс Терстон. Мы познакомились у общих знакомых. У нас был невероятно несчастный брак.

Какое-то тяжёлое, мучительное воспоминание, по-видимому, овладело им. Его выразительные черты исказились, белые пальцы крепко сжали ручку кресла. Профессор отвернулся к окну.

– Вам, конечно, лучше судить об этом, – заметил он, – но, по-моему, нет надобности углубляться в детали.

– Вы имеете право знать всё, вы и мисс Грей. Мне трудно рассказывать мисс Грей о моём злополучном браке. Бедная Дженни была прекрасная женщина, но поддавалась лести и легко подпадала под влияние хитрых людей. Она была неверна мне, Грей. Тяжело так говорить о покойной, но она изменяла мне. Она бежала в Окленд с человеком, которого знала ещё до замужества. Корабль, на котором они плыли, утонул, и все пассажиры погибли.

– Весьма грустная история, О’Брайен, – сказал профессор, – но я всё-таки не понимаю, какая связь между вашим прошлым и намерением жениться на моей сестре.

– Теперь моя совесть спокойна, – сказал О’Брайен, вставая. – Я рассказал вам. Я не хотел, чтобы вы узнали, что я был уже женат, от кого-нибудь другого.

– Вы правы, О’Брайен. Вы поступили в высшей степени благородно и рассудительно. Не ваша вина, что брак закончился трагедией, вас не в чем упрекнуть, разве только в том, что вы поступили слишком опрометчиво, женившись на девушке, которую плохо знали.

О’Брайен схватился руками за голову.

– Бедная Дженни! – воскликнул он. – Помоги мне, Боже! Я всё ещё люблю её. Но мне пора идти.

– Разве вы не позавтракаете с нами?

– Нет, профессор, мне ещё нужно уложить вещи. Я уже простился с мисс Грей. Через два месяца мы увидимся.

– К вашему возвращению я, вероятно, уже стану женатым человеком.

– Женатым?

– Да, я собираюсь жениться.

– Мой дорогой профессор, поздравляю вас от всего сердца! Я совершенно не подозревал об этом. Но кто эта леди?

– Её зовут миссис О’Джеймс; она вдова и из Австралии, как и вы. Но вернёмся к делу. Мне бы очень хотелось получить корректуру вашей статьи о червеобразном отростке. Я мог бы написать к ней примечания.

– Ваша помощь поистине неоценима, – с энтузиазмом сказал О’Брайен, и собеседники направились в переднюю. Оттуда профессор прошёл в столовую, где за столом, сервированным для завтрака, уже сидела его сестра.

– Я вступаю в брак без церковного обряда, – сказал он, – очень советую и вам поступить так же.

Профессор Энсли Грей был верен своему слову. Двухнедельные каникулы в школе явились благоприятным обстоятельством, которым грешно было не воспользоваться. У миссис О’Джеймс не было ни родителей, ни родственников, она мало с кем дружила, поэтому никаких препятствий к немедленному заключению брака не оказалось. Они сыграли свадьбу самым скромным образом и уехали в Кембридж, где профессор и его очаровательная жена присутствовали при разных академических обрядах и совершали нашествия на биологическую лабораторию и медицинскую библиотеку.

Многочисленные учёные друзья рассыпались перед ним в поздравлениях не только по поводу красоты миссис Грей, но ещё более по поводу её необычайной осведомлённости в вопросах физиологии. Профессор сам удивлялся обстоятельности её познаний.

– У вас удивительные для женщины познания, Джанет, – говорил он. Он даже готов был допустить, что её мозг обладал нормальным весом.

Пасмурным дождливым утром они вернулись в Бёрчспуль, так как на другой день начинались занятия, а профессор Энсли Грей гордился тем, что ни разу в жизни не опоздал на свою лекцию. Мисс Грей встретила их с принуждённым радушием и передала ключи новой хозяйке. Миссис Грей горячо упрашивала её остаться, но та объяснила, что уже получила от подруги приглашение приехать. В тот же вечер мисс Грей уехала на юг Англии.

Через два дня, сразу после завтрака, в библиотеку, где сидел профессор, просматривая свою утреннюю лекцию, вошла горничная и подала ему карточку доктора Джеймса Мак-Мердо О’Брайена. О’Брайен при встрече с профессором проявил шумную радость, однако его прежний учитель оставался холоден и сдержан.

– Как видите, у нас произошли некоторые перемены, – сказал профессор.

– Да, я слышал. Мне написала мисс Грей; кроме того, я прочёл сообщение об этом в одной газете. Итак, вы действительно женились. Как тихо и незаметно прошла ваша свадьба!

– У меня органическое отвращение ко всему, носящему характер церемоний. Моя жена умная женщина; я готов даже сказать, что для женщины она необыкновенно умна. Она вполне одобрила мой образ действий.

– А ваши исследования о валиснерии?

– Этот матримониальный инцидент прервал их, но я возобновил свои лекции и скоро снова начну работать вовсю.

– Я должен увидеться с мисс Грей до отъезда из Англии. Мы переписывались, я надеюсь, мои мечты сбудутся. Она должна ехать со мной. Да я просто не в состоянии уехать без неё.

Профессор покачал головой.

– У вас не такой слабый характер, как вы думаете, – сказал он. – В конце концов, личные дела должны отступать перед великими обязанностями, которые возлагает на нас жизнь.

О’Брайен улыбнулся.

– Вы хотели бы, чтобы я вынул из своего тела душу кельта и заменил её душой саксонца, – сказал он. – На самом деле что-нибудь одно: или мой мозг слишком мал, или моё сердце слишком велико. Но когда я могу засвидетельствовать своё почтение миссис Грей? Будет она дома после обеда?

– Она и сейчас дома. Пойдёмте в гостиную. Она будет рада познакомиться с вами.

Они прошли по устланному линолеумом полу передней; профессор отворил дверь в гостиную и вошёл в сопровождении своего друга. У окна в плетёном кресле сидела миссис Грей, похожая в своём просторном розовом утреннем платье на сказочную фею. Увидев гостя, она встала и пошла навстречу вошедшим. Профессор услышал позади себя глухой стон и, оглянувшись, увидел, что О’Брайен, схватившись рукою за сердце, упал в кресло.

– Дженни! – прерывистым шёпотом произнёс он. – Дженни!

Миссис Грей остановилась и смотрела на него с выражением крайнего изумления и страха. Затем, очевидно почувствовав себя дурно, сама пошатнулась и упала бы, не поддержи её профессор.

– Лягте, – сказал он, подводя её к софе.

Она лежала среди подушек с тем же мертвенно-бледным, неподвижным лицом, что и О’Брайен. Профессор стоял спиною к холодному камину и переводил взгляд с одного на другую.

– Итак, О’Брайен, – сказал он наконец, – вы уже знакомы с моей женой!

– С вашей женой! – хрипло прокричал тот. – Она вовсе не ваша жена! Она – моя жена!

Профессор застыл на коврике перед камином, судорожно стиснув пальцы и опустив голову на грудь. Те двое, по-видимому, не замечали его присутствия.

– Дженни! – сказал О’Брайен.

– Джеймс!

– Как могли вы бросить меня, Дженни? Откуда в вас столько жестокости? Я думал, что вы погибли. Я оплакивал вашу смерть, а сейчас жалею, что вы остались в живых. Вы разбили мою жизнь.

Она ничего не отвечала и неподвижно лежала на софе, не спуская с него глаз.

– Почему вы молчите?

– Потому что вы правы, Джеймс. Я поступила с вами жестоко, бессовестно. Но мой поступок не так ужасен, как вы думаете.

– Вы бежали с де Орта.

– Нет. В последнюю минуту я опомнилась. Он уехал один. Но у меня не хватило духу вернуться к вам после того, что я вам написала. Я уехала в Англию под другим именем и с тех пор живу здесь. Мне казалось, что я начинаю новую жизнь. Я знала, что вы считаете меня мёртвой. Кто мог предположить, что судьба опять сведёт нас! Когда профессор просил меня…

Она опять стала задыхаться.

– Вам дурно, – сказал профессор. – Держите голову ниже, это помогает правильной циркуляции крови в мозгу. – Он поправил подушку. – Мне очень жаль, но я вынужден покинуть вас, О’Брайен: у меня сейчас лекция. Может, я ещё застану вас здесь.

С этими словами профессор вышел из комнаты. Лицо его словно окаменело, на нём застыло мрачное выражение. Ни один из трёхсот студентов, слушавших лекцию, не заметил никакой перемены ни в его голосе, ни в его наружности, и никому и в голову не пришло, что строгий профессор понял наконец, как трудно подавлять свою человеческую природу. Когда лекция кончилась, профессор прошёл в лабораторию, а оттуда поехал домой. Выйдя из экипажа, он направился в сад, намереваясь войти в дом через створчатую стеклянную дверь, выходившую в сад из гостиной. Подойдя к дому, он услышал голоса своей жены и О’Брайена, которые вели громкий и оживлённый разговор. На мгновение он остановился в нерешительности, не зная, что ему делать – войти или не мешать и уйти.

Профессору претила роль шпиона, ни за что на свете он не стал бы подслушивать чужие разговоры или подсматривать за собственной женой; но пока он колебался, до его слуха долетели слова, заставившие его превратиться в статую.

– Всё-таки вы моя жена, Дженни, – сказал О’Брайен, – и я прощаю вас от всего сердца. Я люблю вас и никогда не переставал любить, хотя вы и забыли меня.

– Нет, Джеймс, сердцем я всегда была в Мельбурне. Я всегда была вашей. Я только думала, для вас будет лучше считать, что я умерла.

– Теперь выбирайте между нами, Дженни. Если вы решите остаться здесь, я буду нем как могила. Если же вы решите ехать со мной, то мне безразлично, что будут говорить обо мне. Вероятно, я виноват не меньше вашего. Я слишком много времени посвящал работе и слишком мало своей жене.

Профессор услышал воркующий, нежный смех, который был так хорошо знаком ему.

– Я поеду с вами, Джеймс, – сказала она.

– А профессор?

– Бедный профессор! Но он не особенно будет тужить, Джеймс, – у него нет сердца.

– Мы должны сообщить ему наше решение.

– В этом нет надобности, – сказал профессор Грей, входя через открытую дверь в комнату. – Я слышал последнюю часть вашего разговора. Я не решился помешать вам в тот момент, когда вы принимали окончательное решение.

О’Брайен взял жену за руку, они стояли рядом, освещённые солнечным светом. Профессор же, заложив руки за спину, остался у порога, и его длинная чёрная тень упала между ними.

– Ваше решение вполне разумно, – сказал он. – Отправляйтесь вместе в Австралию и навсегда забудьте то, что произошло между нами.

– Но вы… вы… – пробормотал О’Брайен.

– Не беспокойтесь обо мне, – сказал профессор.

Женщина разразилась рыданиями.

– Что я могу сказать в своё оправдание? – говорила она. – Как я могла предвидеть это? Я думала, что моя прежняя жизнь кончилась. Но она вернулась со всеми надеждами и желаниями. Что мне сказать вам, Энсли? Я навлекла позор и несчастье на голову достойного человека. Я испортила вашу жизнь. Как вы должны ненавидеть и презирать меня! Зачем только я родилась на свет!

– Я не питаю к вам ни ненависти, ни презрения, – спокойно сказал профессор. – Вы не правы, жалея о том, что родились на свет, так как вам предстоит стать подругой человека, необычайно одарённого в одной из высших отраслей науки. По справедливости, я не могу корить вас в том, что произошло, потому что наука не сказала своего последнего слова относительно того, насколько отдельный индивидуум должен считаться ответственным за наследственные, глубоко заложенные в нём инстинкты.

Он жестикулировал, слегка подавшись вперёд, как человек, разбирающий трудный и не имеющий к нему лично никакого отношения вопрос. О’Брайен шагнул было к нему, намереваясь сказать что-то, но слова замерли у него на устах, когда он встретился с бесстрастным взглядом Грея. Всякое выражение сочувствия или симпатии было бы дерзостно по отношению к этому человеку, личные страдания которого легко растворялись в глубинах отвлечённой философии.

– Полагаю, что можно считать вопрос исчерпанным, – продолжил профессор тем же бесстрастным тоном. – Мой экипаж стоит у дверей. Прошу воспользоваться им, как своим собственным. Лучше всего, если вы покинете город немедленно. Ваши вещи, Джанет, я пошлю вслед.

О’Брайен не решался протянуть профессору руку.

– Я почти не смею предложить вам свою руку, – сказал он.

– Напротив. Я думаю, что из нас троих вы в самом выгодном положении: вам нечего стыдиться.

– Ваша сестра…

– Я позабочусь о том, чтобы у неё было правильное представление о происшедшем. До свидания! Пришлите мне оттиск вашей последней работы. До свидания, Джанет!

– До свидания!

Они пожали друг другу руки, и на одно мгновение их взгляды встретились. Во время этого короткого обмена взглядами ей в первый и последний раз удалось заглянуть в тайники души этого сильного человека. Она вздохнула, и её тонкая белая рука задержалась на его плече.

– Джеймс, Джеймс! – вскричала она. – Разве вы не видите, что он поражён в самое сердце?

Профессор спокойно отстранил её от себя.

– Я не обладаю эмоциональным темпераментом, – сказал он. – У меня есть дело, которое приносит мне удовлетворение, – мои исследования о валиснерии. Экипаж ждёт вас. Ваше манто в передней. Скажите Джону, куда вас отвезти. Ступайте.

Эти последние слова оказались так неожиданны и в тоне, которым он произнёс их, было что-то вулканическое, стоявшее в таком резком контрасте с его бесстрастным тоном и неподвижным лицом, что О’Брайен и его жена тотчас же удалились. Он запер за ними дверь и некоторое время медленно ходил взад и вперёд по комнате. Затем он прошёл в библиотеку и выглянул из окна. Коляска удалялась. Профессор бросил последний взгляд на женщину, которая была его женой. Он увидел её изящную, склонённую набок голову и прекрасные очертания шеи.

Под влиянием нелепого, бессознательного импульса профессор сделал несколько шагов к двери, но тотчас повернул назад и, усевшись за письменный стол, погрузился в работу.

Необычайное происшествие в семье профессора почти не произвело впечатления скандала. У профессора было мало близких друзей, и он редко показывался в обществе. Его бракосочетание с миссис О’Джеймс было весьма скромным, поэтому большинство коллег продолжали считать его холостяком. Миссис Эсдэль и ещё несколько человек, правда, занимались обсуждением инцидента, но поле для сплетен у них было весьма узкое, они могли лишь смутно догадываться о причине внезапного отъезда жены профессора.

А профессор по-прежнему аккуратно являлся на лекции и так же ревностно руководил лабораторными занятиями студентов. Его собственная работа подвигалась вперёд с лихорадочной быстротой. Нередко случалось, что слуги, возвращаясь утром домой, слышали скрип его неутомимого пера или встречались с ним на лестнице, когда он, бледный и угрюмый, поднимался в свою комнату. Напрасно друзья говорили ему, что подобный образ жизни убьёт его. Он не слушал их предостережений и почти не давал себе отдыха.

Мало-помалу и в его наружности произошла перемена. Черты лица его обострились, около висков и поперёк бровей обозначились глубокие морщины; щёки впали, лицо стало бескровным. Во время ходьбы колени начали подгибаться, а раз, выходя из аудитории, он упал и не мог без посторонней помощи дойти до экипажа.

Это случилось как раз перед окончанием занятий, а вскоре после того, как начались праздники, профессора́, ещё не уехавшие из Бёрчспуля, были поражены известием, что их товарищ по кафедре физиологии совсем плох и нет никаких надежд на выздоровление. Два известных врача, тщательно исследовавшие его состояние, не могли определить его болезнь. Постепенный, всё прогрессирующий упадок сил был единственным её симптомом, причём его умственные способности сохранили свою свежесть. Он очень интересовался своей болезнью и делал заметки о своих субъективных ощущениях, чтобы помочь врачам в её распознании. О приближающемся конце он говорил в своём обычном спокойном и несколько педантичном тоне.

– Это утверждение, – заявлял он, – свободы индивидуальной клетки, противопоставленное закону ассоциации клеток. Это распадение кооперативного товарищества, процесс, представляющий большой интерес.

И вот в один хмурый, ненастный день его «кооперативное товарищество» распалось. Спокойно и без страданий он заснул вечным сном. Оба доктора, лечивших его, чувствовали себя несколько смущёнными, когда им пришлось приступить к составлению свидетельства о смерти.

– Трудно подыскать название его болезни, – сказал один из них.

– Да, весьма, – поддержал его другой.

– Не будь он на редкость уравновешенным человеком, я сказал бы, что он умер от внезапного нервного потрясения, что его, как говорит простонародье, свело в могилу разбитое сердце.

– Не думаю, чтобы бедняга Грей был на такое способен.

– Не важно, давайте напишем: умер от болезни сердца, – заключил старший врач.

На том они и порешили.