Если в течение последующих с того утра дней она засела дома, такой линии поведения весьма способствовало – чему она была благодарна – и чудовищное событие, и всеобщий чудовищный ажиотаж, под прикрытием которого происходившее с отдельным лицом утратило всякое значение. Поступить именно так у нее были свои причины; к тому же все эти три дня она была просто не в состоянии, даже если бы захотела, спуститься на Флит-стрит, хотя без конца называла свое поведение подлой трусостью. Она бросила друга на произвол судьбы, но сделала это, потому что поняла: только без него она сможет как-то прийти в себя. В тот вечер, когда до них дошла первая весть, она почувствовала, что совершенно убита, что поддалась своим изначальным представлениям. Представления же ее сводились к тому, что если этот злополучный Бидел, уже порядком взвинченный, каким она упорно его себе рисовала, вынужден будет прибегнуть к трагической мере, Говард Байт не может не быть скомпрометирован, не может не пахнуть кровью несчастной жертвы – пахнуть слишком сильно, чтобы она могла простить и забыть. Во всем этом было, по правде говоря, и немало другого, о чем Байт мог бы сказать в те три минуты передышки на набережной, но тогда речь пошла бы о его адском искусстве, которому она менее всего, даже на время, хотела себя подвергать. Оно принадлежало к вещам того порядка – теперь с безопасной вершины Мейда-Хилл она это разглядела, – которые оказались губительными для заплутавшего ума франкфуртского беглеца, лишенного в обступившем его хаосе иного, честного исхода. Байт, молодой человек редкостных качеств, несомненно, не имел дурных намерений. Но это, пожалуй, было даже хуже и, судя здраво, бесчеловечнее, чем исключительно ради упражнения врожденного дара наблюдательности, критического суждения и ради, скажем прямо, раздувания негасимой страсти к иронии стать орудием преступления, орудием беды. Страсть к иронии в окружавшем их мире могла проявиться и как чувство достоинства, приличия, самой жизни, однако в иных случаях оказывалась роковой (и не для тех, кто ею пылал, – тут не о чем было сокрушаться, а для других, пусть несуразных и ничтожных), и тогда голос разума предостерегал: отойди на время и подумай.

Вот какие мысли, пока Пресса надрывалась и ревела, пережевывая брошенный ей свежий кусок мяса, бродили в голове Мод Блэнди, пытавшейся оценить свои поступки, и в результате занятая ею позиция накрепко приковала ее к дому на первой стадии развития печального события. Событие это, как она и предчувствовала, разрасталось с каждым новым фактом, полученным из Франкфурта, с каждым следующим специальным выпуском, неизбежно набирало все большую силу в свете комментариев и корреспонденции. И те и другие, без сомнения, несколько сникли до катастрофы, зато теперь, при столь ко времени разразившемся потрясении, возродились с невероятным размахом, так что в течение периода, о котором мы ведем речь, бедный джентльмен, по всей видимости, не только не утратил, а, напротив, развил свой прежний дар заполнять собою все ежедневные издания. Они, сиречь газеты, и раньше уделяли ему достаточно внимания, в нынешний же критический момент, не будет преувеличением сказать, сочли нестоящим писать о чем-либо другом; так что нашей юной героине оставалось лишь вздыхать по поводу дурного примера, кружившего головы жаждущим известности. Какое-то случайное мгновение она уделила и Мортимеру Маршалу, который представился ей опьяненным, как она, пожалуй, выразилась бы, от одного прикосновения к вину славы, и она спрашивала себя, какие искусные маневры теперь понадобятся Байту, чтобы обеспечить Маршалу обещанное продвижение. Тайна, окутывавшая ход событий в деле Бидела, все разрасталась и усложнялась, а потому план касательно Маршала требовалось довести до совершенства или же обрести доскональное знание о нем, без единой прорехи или просчета, чтобы, смотря по обстоятельствам, когда восславить, а когда затушевать явления сего героя на публике. Тем не менее она, как ни странно, поймала себя на мысли, что ее прыткий коллега весьма привержен – конечно, во благо своей новой жертве – этой идее; она пошла еще дальше, предположив, что его сейчас – пока иссякает всеобщее любопытство – отчасти поддерживает перспектива позабавиться на Маршалов счет. А отсюда вытекало – в чем она вполне отдавала себе отчет, – какими дьявольскими были его, Байта, забавы, и он, несомненно, позабавился бы в полное свое удовольствие, знай он, как она считала, всю подноготную этого славолюбивого графомана. Байт не преминул бы накачать его ложными понятиями и запустить, вызывая зевоту всего мира. Таким, в свою очередь, рисовался ей тот, из кого Байт собирался извлечь помянутое удовольствие, – нелепый неудачник, заброшенный в поднебесье под вечным страхом, что малейшее соприкосновение с землей, в должное время неизбежное, разрушит в прах его летательный аппарат. Какая комическая карьера! Страшась упасть, но в то же время страдая от холодного воздуха в верхних и все более пустынных слоях атмосферы, он, уменьшаясь и уменьшаясь, постепенно превратится в крохотное, хотя и различимое для человеческих вожделений, пятнышко, которое Байт, как она заключила, держал на примете для будущих своих развлечений.

Однако не о будущем сейчас стоял для них вопрос, а о ближайшем, сиюминутном настоящем, которое виделось ей в пугающем свете неизбежных и нескончаемых расследований. Расследование, которое вели газеты, при всей его обширности и изобретательности, обладало тем спасительным свойством, что не воспринималось ею всерьез. Оно, скажем прямо, изобиловало гипотезами, по большей части довольно зловещими, но не внушало ей опасений касательно того, куда они могут завести, – преимущество, каковым она была обязана воздуху Флит-стрит, которым постоянно дышала. И хотя она вряд ли могла бы определить почему, но почему-то чувствовалось, что не газеты, двигавшиеся от звена к звену, выйдут, злорадствуя, на связь Байта с его последним клиентом. На этот след в итоге нападут в другом месте, и если Байт сейчас был сам не свой, каким, по ее понятиям, ему и надлежало быть, хотя, она надеялась, он таковым не был, так оттого, что боялся оказаться объектом такого правосудия, которое в его глазах было уделом только черни. Пресса вела расследование, но власти, какими она их себе представляла, вели следствие, а это был процесс – даже в делах международных, сложных и хлопотных, между Франкфуртом и Лондоном, где применялась система, ей неизвестная, – куда более чреватый разоблачениями. И конечно, о чем вряд ли нужно упоминать, не от разоблачения Бидела она старательно отводила взор, а от разоблачения того лица, которое извлекало – как, возможно, подтвердило бы случившееся во Франкфурте – пользу из риска, на который Бидел шел, из страхов, которыми Бидел себя терзал, что бы за всем этим ни стояло. И она полностью сознавала, что, если соображения Байта на этот счет совпадают с ее, он в худшем случае – вернее, в лучшем – будет рад с нею встретиться. Она не сомневалась, что это так; тем не менее затаилась, хотя сама же аттестовала свое поведение как трусость; ею руководил инстинкт, повелевавший наблюдать и выжидать, пока не станет ясно, насколько опасность велика. К тому же у нее была еще одна причина, о которой речь впереди. В последнее время все специальные и экстренные выпуски поступали в Килбурнию не позже, чем на Стрэнд; повозки, крашенные во все цвета радуги и запряженные маленькими лошадками, тащившими их вверх с таким креном, что едва не рассыпали груз, никогда еще, по ее наблюдениям, не грохотали по Эджвер-роуд на столь бешеной скорости. Правда, каждый вечер, когда пламя, исходившее с Флит-стрит, начинало по-настоящему дымить, Мод, в противовес прежнему обыкновению, приходилось себя удерживать; но прошло три дня, и она преодолела этот кризис. На четвертый день вечером она вдруг приняла решение, определилась в ту, а не в другую сторону – частично под воздействием плаката, развевавшегося на дверях лавки, которая помещалась на углу той улицы, где жила Мод. В этом коммерческом заведении торговали пуговицами, булавками, тесьмой и серебряными браслетами. Но услуги, которые особенно ценила Мод, относились к приему телеграмм, продаже марок, писчебумажных принадлежностей и леденцов под названием «Эдинбургские», ублажавших аппетит соседских детей, обитавших через дом. «Тайна Бидел-Маффета. Потрясающие открытия. Казначейство принимает меры» – вот какие слова приковали ее взгляд; и она решилась. Казалось, словно со своего холма, словно с конька крыши, под которым лепилось оконце ее каморки, она увидела на востоке полоску красного света. На этот раз цвет был особый. И Мод двинулась в путь, пока ей не встретился кеб, который она, «несмотря ни на что», наняла, как наняла кеб тогда, распрощавшись с Байтом на набережной Темзы.

– На Флит-стрит, – только и сказала она.

И кеб повез ее – повез, так она это ощущала, обратно в гущу жизни.

Да, она возвращалась в жизнь – горькую, без сомнения, но не утратившую вкуса, и, остановив кеб в Ковент-Гардене, немного не доехав до места, Мод пошла наискосок к расположенной южнее боковой улочке, на углу которой они с Байтом последний раз расстались с Мортимером Маршалом. Свернув за угол, она направилась в их любимую закусочную, послужившую ареной высокого единения Байта с помянутым джентльменом, и остановилась в нерешительности, не зная, где лучше Байта искать. Уверенность в том, что он ищет ее, пока она ехала, только возросла; Говард Байт рыщет вокруг – наверняка. Произошло что-то еще, что-то ужасное (это она усвоила из вечернего выпуска, который пробежала при свете из окошка той маленькой лавки), и ему ли не понять, что она не может в таких обстоятельствах продолжать свою, как он выразился бы, «игру». Они встречались в разных местах, и – хотя все были невдалеке друг от друга – это осложняло его поиски. Он, конечно, рыщет вокруг с надвинутой на лоб шляпой, а она, пока он не предстанет ее взору, и сама не знала, какие романтические семена уже запали ей в душу. Тогда вечером у Темзы романтизм коснулся их своим крылом, будто летучая мышь в своем слепом полете, но тогда удар пришелся по нему, меж тем как мысль, что ему надо прийти на помощь, словно русскому анархисту, жертве общества, бедняге, подлежащему экстрадиции, завладела ею лишь в данный момент. Она видела его в надвинутой на лоб шляпе; она видела его в пальто с поднятым воротником; она видела его как гонимого, как героя, лихо представленного в очередном приключенческом романе, который печатается в воскресном приложении, или выведенного в какой-нибудь популярной пьеске, и в результате ее тотчас охватило сладостное чувство – ах, какая же она «аморальная»! Это было романтическое чувство, а все остальное исчезло, вытесненное чрезмерным волнением. Она толком и не знала, что могла бы для него предпринять, но ее воодушевляла надежда – неистовая, как боль, – что она, во всяком случае, разделит нависшую над ним опасность. Что-что, а надежда эта по стечению обстоятельств тут же сбылась: никогда прежде не чувствовала она себя в такой опасности, как теперь, когда, повернувшись к застекленной двери их закусочной, увидела там внутри, прямо за створкой, человека, неподвижного, словно застывшего, и зловещего, вперившего в нее жесткий взгляд. Свет падал на него сзади, и в сумеречном освещении боковой улочки лицо его оставалось затененным, но было ясно, что Мод представляет для него необычайный интерес. И уже в следующее мгновение она, разумеется, поняла – поняла, что представлять интерес, да еще в такой степени, может только для одного человека, и, следовательно, Байт в ней по-прежнему уверен, и в следующее мгновение она, не мешкая, вошла в закусочную, где Байт – а это был он, – отступив на шаг и пропуская, встретил ее в полном молчании. Он и впрямь стоял перед ней в надвинутой на лоб шляпе и с поднятым воротником – видимо, по забывчивости: внутри было тепло.

Именно это молчание завершало его облик – с надвинутой на лоб шляпой и поднятым воротником, – завершало, как ни странно, даже после того, когда он, придав себе надлежащий вид, уселся вместе с Мод за чашкой чая в их постоянном углу пустой залы, если не считать так заинтересовавшего Маршала маленького человечка в явном парике и синих очках – великого специалиста по внутреннему миру преступных классов. Но самым странным, пожалуй, было то, что, хотя сейчас наши друзья, по ощущению Мод, без сомнения, принадлежали к этой категории, они не сознавали опасность такого соседства. Мод жаждала немедленно услышать, откуда Байт «знал», однако он, вряд ли удивив ее этим, предпочел отделаться двумя словами.

– Да, знал, с самого начала, каждый вечер – то есть знал, что ты рвешься сюда, и был здесь каждый вечер, ждал, решив не уходить, пока не увижусь с тобой. Это был лишь вопрос времени. Но сегодня я был уверен… как ни говори, что-то во мне еще осталось. К тому же, к тому же… – Короче, у него был еще один козырь. – Тебе было стыдно… я знал: тебя нет, значит тебе стыдно. И еще, что это пройдет.

По мнению Мод – так бы она выразилась, – он был тут весь.

– Ты имеешь в виду: мне было стыдно своей трусости?

– Стыдно из-за миссис Чёрнер; то есть из-за меня. Ты же была у нее, я знаю.

– Ты сам у нее побывал?

– За кого ты меня принимаешь? – Казалось, она крайне его удивила. – Зачем я к ней пойду – разве только ради тебя. – И, не давая ей возразить: – Что, она не приняла тебя?

– Приняла. Я, как ты сказал, была «нужна».

– И она бросилась к тебе.

– Бросилась. Исповедовалась целый час.

Он даже вспыхнул – так ему стало интересно, даже развеселился, несмотря ни на что.

– Значит, я был прав. Видишь, я знаю человеческую натуру – до самого донышка.

– До самого донышка. Она приняла мои слова за чистую монету.

– Что публика жаждет ее услышать?

– Что не примет отказа. Вот она и выложила мне все.

– Выплеснула?

– Выговорилась.

– Излила душу?

– Скорее, поняла и использовала свой шанс. Продержала меня до полуночи. Рассказала, употребляя ее слова, все и обо всем.

Они обменялись долгим понимающим взглядом, и, словно ободренный им, Байт дал волю языку:

– Ну и ну! Потрясающе!

– Это ты – потрясающий! – парировала Мод. – Так все сообразить. Ты таки знаешь, что такое люди – до мозга костей.

– Подумаешь, что такого я сообразил!.. – Больше в эту минуту он себе ничего не позволил сказать. – Не будь я полностью уверен, не стал бы я тебя подбивать. Только вот что, если позволишь, я не понимаю: когда ты успела так забрать ее в руки?

– Конечно, не понимаешь, – согласилась Мод и добавила: – Я и сама не совсем понимаю. Но раз уж я забрала ее в свои руки, теперь ни за что на свете не выпущу.

– А ведь ты прикарманила ее, не обижайся, обведя вокруг пальца.

– Вокруг. Потому-то мне и стыдно. Когда я вернулась домой со всей этой исповедью, – продолжала она, – я уж дома всю ночь до самого утра перебирала ее в мыслях, а поняв, в чем дело, решила: не могу… и предпочту краснеть от стыда, не сделав для нее обещанного, чем предать ее признания гласности. Потому что, понимаешь, они были… прямо скажем, были чересчур, – пояснила Мод.

Байт слушал, вникая в каждое слово.

– Они были такие замечательные?

– Бесподобные! Страшно любопытные!

– В самом деле, настолько захватывающие?

– Захватывающие, преинтересные, ужасные. Но главное – совершенно правдивые, и в этом все дело. В них она сама… и он, все о нем. Ни одного фальшивого слова, а только слабая женщина, растаявшая и расчувствовавшаяся сверх всякой меры, но и исходящая гневом – как носик чайника паром, когда в нем закипает вода. Я в жизни не видела ничего подобного. Излила мне все до конца – как ты и предсказал. Так вот, прийти сюда с этим багажом, чтобы торговать им – через тебя ли, как ты любезно предложил, или собственными бесстыдными руками, продав тому, кто даст наивысшую ставку, – занятие не по мне. Не хочу. И если это для меня единственный способ заработать деньги, предпочту умирать с голоду.

– Ясно. – Говарду Байту и впрямь все стало ясно. – Так вот чего тебе стыдно.

Она замялась: она чувствовала вину за как бы невыполненное задание, но в то же время оставалась тверда.

– Я знала: раз я не пришла к тебе, ты догадаешься и, конечно, будешь считать пустой балаболкой – так же, как и она. А я не могла объяснить. Не могу… ей не могу. Получается, – продолжала Мод, – что, промолчав, я совершу – говоря о ее отношении ко мне – нечто более бестактное, более непристойное, чем если выставлю ее напоказ всему миру. Раззадорив и вытянув из нее всю подноготную, я затем отказываюсь выйти с этим на рынок, тем самым разочаровав ее и обманув. Ведь газетчики уже должны были кричать о ней, как лавочники о партии свежей селедки!

– Да, несомненно, так! – Байт был задет за живое. – Ты попала в сложное положение. Сыграла, знаешь ли, не по правилам! Наш кодекс позволяет все, кроме этого.

– Вот именно. И я должна отвечать за последствия. Я себя запятнала, мне и быть в ответе. А ответ тут один – кончать. То есть кончать со всем этим делом. Ну их совсем!

– Кого? Газеты? Прессу? – спросил он так, словно ушам своим не верил.

Но изумление это, она видела, было преувеличено – они обменялись даже слишком откровенным взглядом.

– Да пропади она пропадом, эта Пресса! – воскликнула Мод.

По его лицу сквозь горечь и усталость скользнула сладчайшая улыбка, какой еще на нем ни разу не бывало.

– Ну да, мы, между нами говоря – дай нам только развернуться, – им еще покажем! Прихлопнем! А то, что может дать тебе ход, и отлично дать, ты пустишь по ветру? – спросил он. И, поясняя, добавил: – Ты ведь жаловалась, что тебе не пробиться в печать. И вдруг одним махом проскочила. Значит – лишь затем, чтобы с отвращением сказать: «Я… здесь?» Где же, черт подери, ты хочешь быть?

– Ах, это уже другой вопрос. Во всяком случае, – заявила она, – могу и полы мыть. Тогда, может, сумею возместить миссис Чёрнер обман: вымою у нее полы.

Он только коротко взглянул на нее:

– Она написала тебе?

– Да, и с большой обидой. Мне вменяется проследить за этой публикой из «вырезок», и она полагает увидеть свое имя в газетах самое позднее завтра утром (то есть – позавчера). И хочет знать, каковы мои намерения.

– И что ты ответила?

– Что ей, конечно, трудно будет это понять, но, расставшись с ней, я вдруг почувствовала, слишком она хороша для такого рода дел.

– Тем самым подразумевая, естественно, что и ты тоже?

– Да, если тебе так угодно, тоже. Но она исключительное явление.

У него мелькнула мысль:

– А на «кирпич» она не пойдет?

– О боже, нет!

– А в «осколки»?

– Пожалуй, – сказала Мод после длительного раздумья.

Он, очевидно, понял смысл затянувшейся паузы и, поняв, сдержался, помедлил мгновение, чтобы затем повести разговор уже совсем о другом:

– Кажется, ты утверждала, они не кусают!..

– Увы, я ошиблась, – сказала она просто. – Стоит им разок отведать крови…

– И они заглотнут, – рассмеялся Байт, – не только наживку с крючком, но и леску с удочкой, и самого простофилю-рыбака? Разве только, – добавил он, – твоя миссис Чёрнер еще не отведала. Но ей явно хочется.

Мод полностью с ним согласилась:

– И она непременно найдет мне замену.

Он ответил не сразу, вперив взгляд в стеклянную дверь на улицу:

– Тогда ей надо поторопиться… пока это еще злоба дня.

– До тебя что-то дошло? – спросила Мод: ее насторожило выражение его лица.

Он будто прислушивался к чему-то, но ничего не улавливал.

– Да нет, просто это носится в воздухе.

– Что носится?

– Ну, что ей надо спешить. Спешить попасть в газеты. И исчезнуть. – С обоими локтями на столе, сцепив пальцы рук, он чуть наклонился вперед, приблизив свое лицо к ее. – Сегодня меня тянет на откровенности! Так вот: ты – молодец!

Она смотрела на него, не отстраняясь.

– Ты все знаешь – неизмеримо больше, чем то, в чем признаешься и о чем сообщаешь мне. Из-за тебя я окончательно запуталась. И смертельно устала.

Это вызвало у него улыбку.

– Нет, ты молодец, большой молодец, – повторил он. – Все это, право слово, великолепно – все, что ты сделала.

– Все, что я не стала делать, ты хочешь сказать, и никогда не стану, да, – сказала она, отпрянув, – ты, конечно, это видишь. А вот что ты не видишь, так чем это для тебя, с твоими повадками, кончится.

– Ты молодец, ты молодец, – еще раз повторил он. – Ты очень мне нравишься. А для меня это будет конец.

Итак, они подбили итог и с минуту молчали, а она мысленно вернулась к тому, что вот уже полчаса больше всего ее волновало.

– Что это за «меры» казначейства, о которых сообщили сегодня вечером?

– О, туда послали чиновника – частично, видимо, по просьбе немецких властей, – чтобы наложить арест.

– Арест на его имущество, ты имеешь в виду?

– Да, и для выполнения формальностей – юридических, административных и прочих. Словом, чтобы взять следствие в свои руки.

– Считая, ты полагаешь, что в его деле кроется что-то больше?..

– Больше, чем на виду, – подтвердил Байт, – именно. Впрочем, ничего такого не выплывет, пока дело не передадут – что сейчас и происходит – сюда. Вот тогда и начнется потеха.

– Потеха? – переспросила Мод.

– Да, премиленькая история!

– Премиленькая? Для тебя?

– А почему бы и нет? Чем больше она разрастается, тем милей.

– Странные у тебя понятия, – сказала она, – о том, что мило. Надеешься, следствие на тебя не выйдет? А ты не думаешь, что тебе придется заговорить?

– Заговорить?

– Если следствие на тебя таки выйдет? Как иначе ты толкуешь факты в вечерних выпусках?

– Ты называешь это фактами?

– Ну эти – «Поразительные открытия»?

– Ты что, читаешь только заголовки? «Ожидаются поразительные открытия» – вот так начинается текст. Тебя это взволновало?

Такое вряд ли можно было считать ответом, и она тоже решила быть предельно краткой.

– Взволновало. Прежде всего то, что я лишилась покоя.

– Я тоже, – отозвался он. – Но какая опасность, ты боишься, мне угрожает?

– То, чего ты и сам боишься. Я же не говорю, что тебе угрожает виселица.

Он посмотрел на нее таким взглядом, что она вдруг поняла: ему не до шуток.

– Но общественный позор, так? За то, что я безжалостно понукал его, заманивал в свои игры. Да, – согласился он с прямотой, какой она от него не ожидала, – я уже думал об этом. Только как это можно доказать?

– Если налагают арест на его имущество, значит и на его деловые бумаги, а среди них и на твои письма к нему. Разве не так? Разве письма не могут это показать?

– Что это?

– Ну, до какого безрассудства ты его доводил – а тем самым и твою причастность.

– Да, но не этим тупым долдонам.

– А там все долдоны?

– Все как один – когда дело касается столь красивых и тонких материй.

– Красивых и тонких, – еле слышно повторила Мод.

– Красивых и тонких. Мои письма – ювелирные изделия. Бриллианты чистой воды. Я хорошо прикрыт.

Тут уж она дала себе волю, остановив на нем долгий взгляд:

– Ты неповторим! Но так или иначе, – добавила она, – тебе все это ой как не по душе.

– Вряд ли, – бросил он, что, напротив, явно означало: да, так, и подтверждалось тем, как поспешно он переменил тему: – А ты не хочешь поделиться со мной тем, что рассказала тебе миссис Чёрнер?

О, что касается сего пункта, Мод уже все обдумала и решила.

– Зачем это тебе? Ты знаешь куда больше. То есть куда больше, чем знает даже она.

– Значит, она все-таки знала…

– Приехали! О чем, скажи на милость, ты говоришь?

Ее реплика вновь вызвала у него улыбку, хотя и весьма бледную, и как ни в чем не бывало он продолжал:

– О том, что за этим стояло. За играми, которые я вел. И за всем прочим.

– Ну, я о том же говорю. Нет, не знала и, насколько могу судить, на данный момент не знает. Ее признания не касаются того вопроса. Они касаются совсем другого.

– Чего же, ангел мой?

Однако этого, просто назвав ее ангелом, ему узнать не довелось. Мод не стала жертвовать такой наградой, как интервью с миссис Чёрнер, отдавая лучшую его часть безвозмездно, за так, даже ему.

– Ты знаешь, как мало всегда мне рассказывал, и прекрасно понимаешь, что и сейчас, предлагая ублаготворить тебя, сам ничего не даешь. Ну а я, – она улыбнулась и чуть-чуть порозовела, – за ничего ничего и не даю.

Он сделал вид, что крайне удивлен и что она непоследовательна:

– Ты хочешь от меня то, о чем первоначально сама не желала слышать, – о всяких мерзостях, которые и должны были загнать Бидела в угол. По-твоему, если уж он пожелал уйти в тень, значит ему есть за что стыдиться, и об этом ты решительно, щадя себя, отказывалась слушать. С тех пор, – улыбнулся Байт, – у тебя прорезался к нему интерес.

– Как у меня, так и у тебя, – возразила Мод. – Теперь, во всяком случае, я не боюсь.

Он помолчал.

– Ты уверена?

– Вполне. Необходимость ясности одержала во мне верх над щепетильностью. Я должна знать, а я не знаю, – она подбирала слова, затрудняясь изложить свою мысль, – не знаю, о чем, собственно, все это время был весь сыр-бор и о чем, следственно, мы с тобой все это время разговаривали.

– А к чему тебе знать? – осведомился молодой человек. – Я понимаю, тебе это нужно, или кому-то нужно, будь мы героями «кирпича» или даже, хотя и в меньшей степени, «осколков». Но поскольку, дорогая моя крошка, мы, увы, толчемся лишь среди веселой кутерьмы, называемой жизнью…

– Тебе пироги и пышки, а мне синяки и шишки? – Мод отодвинула стул, взяла свои старенькие перчатки, но, натягивая их, не забывала ни о своем приятеле, ни о своей обиде. – Я не верю, – проговорила она наконец, – будто там вообще что-то есть или когда-либо было.

– Ой-ой-ой! – рассмеялся Байт.

– Ничего там нет, – добавила она, – «за этим», никаких ужасов.

– Предположим. Значит, ты продолжаешь считать, – сказал Байт, – что учиненное этим беднягой целиком на мне? Да, коли так, плохи мои дела.

Она поднялась и, стоя перед ним, разгладила последние складочки на перчатках.

– И коли так, мы – если взять круг пошире – тоже среди героев пресловутого «кирпича».

– Мы – нет, во всяком случае, в том, в чем это касается нас самих. Мы – зрители. – И он тоже поднялся. – Зрителям надо позаботиться о себе самим.

– Что и говорить. Бедняжки! – вздохнула Мод. И так как он стоял с таким видом, будто ждет от нее еще чего-то, она прояснила свою позицию – а позиция ее теперь заключалась в том, чтобы помучить его чуть-чуть: – Если ты знаешь о нем то, чего она не знает, и я тоже, так она знает – и я тоже – много такого, чего не знаешь ты.

– Конечно, если речь как раз о том, что я пытаюсь извлечь из тебя. Ты что, боишься – я это продам?

Но даже эта шпилька, которую она в полной мере оценила, не произвела на нее впечатления.

– Значит, ты решительно ничего мне не скажешь?

– То есть, если я скажу тебе, ты скажешь мне?

Мод ответила не сразу, соображая:

– Пожалуй… да, но только на этом условии.

– О, тогда тебе не о чем беспокоиться, – заявил Говард Байт. – Я просто не могу, голубчик мой, не могу. И вообще, если это выйдет наружу…

– Вот я и подожду, когда выйдет. Но должна тебя предупредить, – добавила она, – мои факты наружу не выйдут. Ни за что.

Он ответил не сразу, взвешивая:

– Почему же ни за что, если натиск на нее продолжается? Возможно, даже сейчас. Почему, если она принимает и других?

Ах так! Мод тоже успела все хорошенько обдумать.

– Она-то их принимает, да они не способны принять ее. Другие! Они вроде этих твоих – долдонов. Другие не поймут, другие не в счет, они не существуют. – И она направилась к выходу. – Нет никаких других.

И с этими словами Мод открыла дверь, чтобы выйти на улицу, не поведя и бровью, когда Говард, догнавший ее, объявил в ответ, что второй такой, как она, конечно же, во всем свете не сыщешь; но не успели они ступить и шагу, как последнее ее утверждение оказалось полностью опровергнутым. Тот другой, которого они выкинули из памяти, так-таки никуда не делся, и теперь ими напрочь забытый, явно повсюду их разыскивавший и каким-то верхним чутьем разыскавший, в лице Мортимера Маршала, преградил им путь.