Фледа не сразу постигла значение услышанного, но, осознав, почувствовала, что чаша ее горечи переполнена. Горечь была вызвана гнетущей мыслью, от которой ей вдруг стало нехорошо. Чем же она теперь оказалась, как не предательницей? Предательство ее выглядело особенно скверно в свете мотива, которым руководствовалась миссис Герет – ее друг, мотива, которым она отдавала дань ее, Фледы, значению. Миссис Герет хотела быть в ней уверенной и рассудила, что наилучший для этого путь – воззвать к ее чести. Если правда, как заявляют мужчины, что чувство чести у женщин развито слабо, это проливает свет на вопрос. Да, теперь, как бы там ни было, Фледа была поставлена перед фактом, и миссис Герет могла быть в ней уверена: огромность жертвы налагала обязательства столь же огромные. Когда-то Фледа слышала от молодых людей – кавалеров в танцах – выражение «заручка» – единственное слово, подходящее для намерения миссис Герет. Это был расчет, это была необоримая взятка, с которой она смотрела ей прямо в глаза и говорила: «Вот что я для тебя делаю», а что требовалось от Фледы взамен, в разъяснениях не нуждалось. И теперь, сознавая, как мало она сделала, она чуть не вскрикнула от боли; но тут же приложила все усилия, чтобы крик ее не дошел до миссис Герет. Миссис Герет пока еще не знала, как мало она сделала, и, возможно, ей удастся как-нибудь вывернуться, прежде чем это откроется. А пока она со своей стороны тоже сделала одно открытие: она и раньше знала, что в ней нуждаются, однако не представляла себе, насколько сильно. Поступок приятельницы возводил ее в ранг живого приза, но призом ее делала только сила, которую сей поступок приписывал. Она восхищалась благородным риском, на который миссис Герет пошла ради совершенно несчастного существа, каким бедная девушка теперь ощущала себя. Более того, он произвел в ней невероятную перемену: мгновенно изменил ее отношение к спору об уступках. Еще несколько недель назад она считала своим долгом ратовать за них, практически поссорившись с владелицей Рикса, которая отказывалась вернуть то, что забрала. Фледа глубоко переживала зло, причиненное Оуэну, сердце ее кровоточило вместе со всеми ранами Пойнтона; теперь, же, услышав, что пустоты, мысль о которых не давала ей покоя, будут вновь заполнены, она чуть было не бросилась бить тревогу, как если бы увидела, как с борта корабля прыгнул в море любимый человек. В мгновение ока миссис Герет стала жертвой; бедный милый Рикс был опустошен в одну ночь. Если бы чувства, испытываемые Фледой к старинным вещам, приняли крайнюю форму, все вылилось бы в грозный приказ. Ей просто не хватило дыхания крикнуть: «Остановитесь – бесполезно; верните все – слишком поздно!» Главное же, что спирало ей дыхание, было благородство ее покровительницы. Фледа, как никогда прежде, отдавала дань владевшей ею страсти; она возвышала миссис Герет до почти недосягаемой высоты. Ее поступок был совершенно бескорыстен, собственность как таковая нисколько ее не занимала. Она думала исключительно и без малейшей корысти только о том, что будет лучше для самих вещей; она отдавала их попечению того единственного человека среди своих знакомых, кто испытывал к ним те же чувства, что она, и чье долгосрочное пользование ими станет ближайшим путем к передаче их в будущем в какой-нибудь музей. Теперь Фледа знала, что на нее возлагалось; теперь она, словно впервые, оценила во всей глубине убеждение миссис Герет, считавшей, что владение прекрасным предметом непременно влияет на его владельца. Та пришла к решению, отбросив все сомнения относительно выигрыша, который получит ее юная приятельница, осуществить – даже в большей степени, чем обязывалась, – данное на прошлой неделе обещание. Одно дело, когда Фледа слышала о том, что при определенном исходе вещи будут возвращены, совсем другое – когда она убедилась, что условие, при полном к ней доверии, выполнено заранее. Разыгрывая такую карту, миссис Герет практически выигрывала игру. Фледа, разумеется, должна была признать, что теоретически игра была выиграна. О, миссис Герет вполне могла быть в ней уверена!

Однако она не могла надолго откладывать свое признание.

– Почему вы не подождали, дорогая? Ах, почему, почему не подождали?

Если этот неуместный упрек, готовый сорваться с ее языка, прозвучал не сразу, то только потому, что в первый момент изъявления благодарности помогли ей выиграть время, позволили вполне честно предстать слишком потрясенной, чтобы быть способной к внятной речи. Она поцеловала миссис Герет руки, благоговейно опустилась у ее ног, пролепетала обрывки фраз, среди всех этих жестов сознавая, что на самом деле выражает глухое отчаяние, владевшее ею в душе. Она увидела, что миссис Герет, догадывавшуюся о ее состоянии, внезапно словно осенило, услышала ее вдруг ставший холодным голос, прорезавшийся сквозь фальшивую отвагу расточаемых ласк.

– Вы хотите сказать мне – в такой час, – что потеряли его?

Тон вопроса превращал такое предположение в возможность, от одной мысли о которой Фледу с этого момента охватил ужас.

– Не знаю, миссис Герет. Как я могу сказать? – проговорила она. – Я его целую вечность не видела, как только что сказала, и даже не знаю, где он. Но он не виноват, – поспешно продолжала Фледа, – он приходил бы ко мне каждый день, если бы я позволила. Но я дала ему понять в последний раз, что приму его, только когда он сможет показать мне, что освободился полностью и окончательно. А пока он не может – как же вы не понимаете? – не может, и поэтому-то его до сих пор нет. И так куда лучше, чем если бы он пришел, а потом мы оба будем несчастны. Когда теперь он придет, у него будет совсем другое положение. И он будет безгранично тронут тем, что вы сделали. Я знаю, вам угодно, чтобы я считала, что вы сделали это столько же для меня, сколько для Оуэна, и такое ваше отношение ко мне больше всего его обрадует! Когда он услышит, – продолжала Фледа, захлебываясь от отчаянного оптимизма, – когда он услышит… – Тут, спохватившись, что предваряет события, она запнулась. Что же Оуэн сделает, когда он услышит, она так и не нашла в себе силы сказать, удовлетворившись неуклюжим утверждением: – Не знаю, право, до каких небес он вас не превознесет, какими только ласками не осыплет!

Она проводила миссис Герет к дивану и усадила там со смутным чувством, что тем самым успокаивает ее, да к тому же, что ни говори, выигрывает время; но поза, в которой ее обманутая благодетельница, вновь зловеще спокойная, оставалась на протяжении ее жаркой речи, вряд ли приглашала к каким бы то ни было «ласкам». Фледа, сама того не желая, украшала ситуацию искусственными цветами, пытаясь убедить себя, что Оуэн, чье имя она теперь произносила просто и нежно, вполне возможно, вот-вот к ним присоединится. Ей, как никогда, нужно было, чтобы ее поняли и оправдали; она в ужасе отворачивалась от всего – лишь бы ее простили. И, сжав у локтя руку своей приятельницы, словно умоляя помолчать, она затем, минуту спустя, принялась изливать ей самое важное – то, что составляло ее «тайну»:

– Только не думайте, будто я не люблю его: ведь я сказала ему это прямо. Я люблю его так, что умру за него, – люблю без памяти, ужас как люблю. И не смотрите на меня с укором, будто я не была с ним мила, будто не была нежна, тогда как он умирал от любви, и моя нежность – единственное, что спасло бы его. Нет, пусть ваш взгляд говорит, что вы верите мне, что чувствуете, через что я прошла. Милая, дорогая моя миссис Герет, да я готова целовать землю там, где он ступал. Во мне не осталось ни капли гордости; раньше была, а теперь – нет. Раньше у меня была тайна, но теперь каждый ее знает; стоит только взглянуть на меня – на лице все написано. Впрочем, ничего такого здесь нет, и чем меньше об этом говорить, тем лучше. Но я хочу, чтобы вы знали все от меня, потому что раньше я держалась такой букой. Хочу, чтобы вы сами увидели, что я опустилась ниже некуда. И поделом мне, – рассмеялась Фледа, – нечего мне было держаться с вами гордячкой и невежей! Не знаю, чего вы от меня ждали, но не думаю, что намного больше того, что я сделала. И тогда, на днях, у Мэгги я сделала то, что заставило меня потом подумать о вас! Не знаю, что девушки могут и чего не могут, но если он не знает, что я всеми фибрами моего существа принадлежу ему… – Фледа вздохнула, словно не умела выразить то, что хотела, словами, а нагородила невесть что, как сама бы это назвала; уставив на миссис Герет широко открытые глаза, она, казалось, выпытывала у нее, какой эффект произвели ее слова. – Безрассудство, – вздохнула она с усталой улыбкой, – и так странно, это почти злит меня, но самое странное, что и счастья тоже нет. Одна мука, с самого начала – чувство горечи и какого-то страха. Да, все, что вы говорите, чистая правда. Но вы тоже несправедливы к нему: он – прелесть, уверяю вас – прелесть. Я буду верить ему до последнего вздоха. И он намного умнее, чем кажется; он по-своему интересен – на свой застенчивый лад. Вы говорили мне в Риксе: «Дайте себе волю», и я дала себе волю, вполне достаточно, чтобы открыть это для себя, как и еще много приятного в нем и о нем. Вы скажете, что я изображаю себя хуже, чем я на самом деле, – сказала Фледа, все больше и больше чувствуя по виду миссис Герет, что та относится к ее монологу как к чистейшей болтовне или даже, пожалуй, как к наглому бреду. Да, она выставляла себя «гадкой» – это входило в ее оправдание; но тут ей вдруг пришло на ум, что представленная картина ее экстравагантности наводит на мысль об отсутствии благородства в молодом человеке. И тогда она заявила: – Мне все равно, что вы думаете, потому что Оуэн, знаете ли, видит меня такою, какая я на самом деле. Он необыкновенно добрый, и это все окупает!

Попытка сделать веселую мину ничего не дала; минутное молчание, которым противная сторона встретила ее смятенную мольбу, только показало ей, насколько скудна ее оборона.

– И это по необыкновенной своей доброте он чуждается вас? – наконец подала голос миссис Герет. – По доброте оставил вас в полном неведении, где он сейчас. – Она снова встала с дивана, где ее удерживала Фледа, и застыла, казалось возвышаясь в величии всех своих обид. – Это по его необыкновенной доброте, после того как я трудилась эти шесть дней, не щадя своих слабых рук, чтобы ради ваших интересов раздеть себя догола и остаться, можно сказать, только в том, что на мне, – по его необыкновенной доброте вы даже не можете предоставить его мне?

В ее словах звучало высокомерное презрение, которое относилось также и к Оуэну и в свете которого Фледа увидела, что ее усилия по части благовидности выглядели не чем иным, как заискиванием. Она встала с дивана с унизительным сознанием просителя, бесполезно ползавшего на коленях. Неприятное чувство, однако, мучило ее не более мгновения: его развеял прилив верности тому, кто отсутствовал. Сама она могла терпеть пренебрежительные попреки его матери, но, ограждая его прекрасную невинность, бросилась протестовать с такой стремительностью, что порыв ее походил на замах рукой.

– Не вините его… не вините его: он все на свете для меня бы сделал! – горячо заговорила Фледа. – Это я – я послала его к ней, я заставила его поехать, я выпроводила его из дома, я отказалась дать ответ – разве только на другом основании.

Миссис Герет уставилась на нее, словно на последствия каких-то варварских разрушений.

– Другом основании? Каком другом основании?

– На том, какое я, моя дорогая, уже изложила вам: я хочу иметь от нее подтверждение – черным по белому, как вы сказали бы, – что она сама его отпускает.

– Так вы считаете, Оуэн вам лжет, когда говорит, что он снова свободен?

На мгновение Фледа замялась, но тут же с холодной гордостью воскликнула:

– Он так влюблен в меня, что готов на все!

– На все, очевидно, кроме того, чтобы действовать как мужчина и, употребив свой ум и волю, заставить вас отказаться от ваших немыслимых глупостей. На все, кроме того, чтобы покончить, как покончил бы любой мужчина, достойный этого имени, с вашим постоянным, вашим идиотским своенравием. Кто вы такая, уж если на то пошло, хотела бы я знать, моя дорогая, чтобы джентльмен, предлагающий вам то, что предлагает Оуэн, был вынужден выполнять подобные требования и принимать чрезвычайные предосторожности из-за ваших надуманных угрызений совести?

Ее негодование разрослось до оскорбительной надменности, которую Фледа, не отводя глаз, принимала как должное и которая – в данный, по крайней мере, момент – с огромной силой мстительно выставляла перед ней подлинную правду. На какое-то мгновение ей открылась возможность других – утраченных – решений.

– Не знаю, что и думать о нем, – продолжала миссис Герет, – не знаю, как его назвать. Мне стыдно за него – так стыдно, что язык едва поворачивается, говоря о нем, даже с вами. Мне так стыдно за вас обоих, что, право, не знаю, куда глаза девать. – Она умолкла, чтобы дать Фледе возможность вникнуть в столь важные утверждения, и затем воскликнула: – Да любой человек, если он не осел безмозглый, взял бы вас под руку и отвел в мэрию!

Фледа пришла в недоумение; при ее свободном воображении она могла прийти в недоумение, даже когда ее щека горела от полученной оплеухи.

– В мэрию?

– Что было бы здравым, разумным поступком, который и следовало немедленно предпринять. Будь у вас обоих хоть капля сообразительности, вы мгновенно бы это смекнули. Уж я нашла бы способ, будь я таким молодцом, каким якобы является Оуэн. Я сначала покончила бы с главным делом; а там все пошло бы в свой черед! Господи боже, Фледа, да вы должны были бы сейчас прийти ко мне замужней женщиной, состоящей в честном браке. С вами кто угодно голову сломит, и не обессудьте, если я скажу, что мне невыносимо – в полном смысле этого слова – видеть вас у себя мисс Фледой Ветч. А будь оно иначе, нам, по крайней мере, всегда было бы о чем говорить, и Оуэн, будь у него хоть крупица юмора, мог бы спокойно чихать на все ваши выкрутасы.

Эта эмоциональная речь подействовала на нашу юную леди, словно взмахи тамбурина, мелькавшего перед ней в цыганском танце; казалось, что кружится голова и внезапно обмякли ноги. Ее состояние, однако, выразилось лишь в безучастности, с какой, она услышала, произнес ее голос:

– Теперь я пойду в мэрию.

– Теперь! – Великолепен был тембр, с которым миссис Герет произнесла эти два слова. – Да с кем, помилуйте, вы туда пойдете? – Фледа улыбнулась бесцветной улыбкой, и ее покровительница продолжала: – Вы в самом деле считаете, что он для вас недосягаем? – Убитый вид Фледы явно вызывал у нее раздражение; она сделала короткий повелительный жест: – Найдите мне его, вы, тетеря, – найдите его мне!

– Зачем он вам? – горестно спросила Фледа. – Что вы хотите от него при том, что вы о нас обоих думаете?

– Мало ли что я думаю и мало ли что плету, когда я в ярости! – И с еще большей категоричностью добавила: – Конечно же, я с вами, бедные вы мои, иначе не страдала бы так. Что я хочу от него? Видеть, что он ведет вас в мэрию. Что я хочу? Пойти туда с вами сама. – Она обвела глазами комнату, словно в лихорадочной спешке искала накидку для выезда; она ринулась к окну – высмотреть кеб. С шляпкой на голове, она подхватила с дивана какую-то уличную хламиду и, возвращаясь, набросила на себя. – Найдите его, найдите его, – повторяла она. – Поедемте сейчас со мной. Попытайтесь, по крайней мере, связаться с ним!

– Как я могу связаться с ним? Он придет, как только будет готов.

Миссис Герет резко повернулась к ней:

– К чему готов? Готов лицезреть мой полный крах, бессмысленный и бесповоротный?

Фледа молчала; хуже всего было то, что между ними все время оставалось что-то недоговоренное. Ни та ни другая не решалась поднять тут голос, и это сказалось на тоне Фледы, когда она наконец мягко произнесла:

– Не будьте жестоки ко мне – мне так тяжко!

Эти слова произвели заметное впечатление на миссис Герет, которая, отвернувшись от Фледы и вперив взгляд в окно, мысленно сопровождала длинный караван своих сокровищ. Фледа знала: сейчас она следит за тем, как этот караван сворачивает в аллею, ведущую в Пойнтон. Фледа полностью разделяла ее чувства, представляя себе ту же картину, а потому, немного спустя, добавила то, что казалось ей самым утешительным:

– Я не понимаю, почему все-таки вы уверены, что он, по вашему выражению, «потерян»?

Миссис Герет продолжала смотреть в окно, и ее спокойствие показывало, что она уже сумела более или менее овладеть собой.

– Почему же вам тяжко, если он для вас не потерян?

– Тяжко, потому что я раздражаю вас и вы не понимаете меня.

– Да, я не понимаю вас, Фледа, – поворачиваясь к ней, сказала миссис Герет. – Решительно вас не понимаю – словно вы и Оуэн из совсем другой породы, из совсем другой плоти. Вы заставляете меня чувствовать себя очень старомодной, наивной и скверной. Только придется вам принимать меня такой, какая я есть, коль скоро принимаете от меня и много чего другого! – Она говорила уже с меньшей обидой, со сдержанным и усталым спокойствием. – Лучше бы мне никогда не знать вас, – продолжала она, – и, уж во всяком случае, не пленяться вами. Но это было неизбежно: все, я полагаю, неизбежно. И вы тут ни при чем – вы за мной не бегали. Я сама бросилась на вас и захватила. А вы – особа своенравная – при всех ваших милых манерах: да-да, совсем не то, чем кажетесь. Надеюсь, вы отдаете должное тому, как благородно с моей стороны признавать независимость вашего характера. Это ваша умная солидарность со мной ввела меня в обман – ваше поразительное чутье по части этой треклятой старины. Вы чувствовали ее так, как никто из всех, кого я когда-либо знала, вот чему я не могла противостоять. Что и говорить, – заключила, после паузы, бедная леди, – сами видите, куда нас это завело!

– Если вы отправитесь за ним сами, я буду ждать вас здесь, – сказала Фледа.

Миссис Герет, застегивая накидку, погрузилась в раздумье.

– В его клуб, вы имеете в виду?

– Разве он не там останавливается, когда бывает в городе? Сейчас другого адреса у него в городе нет, – отвечала Фледа. – Ему пишут туда.

– Откуда мне это знать при наших с ним невозможных отношениях? – спросила миссис Герет.

– У меня они пока еще до этой степени не дошли, – горестно улыбнулась Фледа и добавила: – Его молчание, ее молчание, отсутствие каких-либо слухов – разве это не то самое, на чем в Пойнтоне и Риксе основывалась ваша уверенность, что между ними все кончено?

Миссис Герет глядела темнее тучи.

– Да, но тогда я не слышала от вас, что вы не могли изобрести ничего лучшего – вот так вы выразились! – как послать его к ней назад.

– Ах, но, с другой стороны, вам благодаря визиту миссис Бригсток теперь известно то, что вы знаете: вы знаете, что он увлечен мною.

Фледа сочла себя вправе воспользоваться оптимистическими аргументами, которые прежде отвергала; опровержение доводов ее соратницы она вела теперь с прямо противоположных позиций. Фледу охватила лихорадка изобретательства, хотя она с болью сознавала, говоря о шансах на успех, что ее лихорадочное состояние не ускользнуло от взора миссис Герет.

– Вы повергаете меня в крайнее изумление, – молвила эта достойная леди, – и вместе с тем в ужас. То, что вы говорите об Оуэне, – нечто немыслимое. Он, по всей видимости, увлечен вами, и тут же, однако, вы сообщаете мне, будто более чем возможно, что все эти дни он гостит в Уотербате. Простите за тупость, но я в этом темном лесу не вижу пути. Если он в Уотербате, то вовсе не увлечен вами. Если он увлечен вами, в Уотербате его нет и быть не может.

– Где же он тогда? – беспомощно простонала Фледа. Однако тут же взяла себя в руки: она старалась изо всех сил быть мужественной и трезвой. И прежде чем миссис Герет успела ей возразить, что это как раз тот вопрос, который ей вряд ли следует задавать, – ей следует на него отвечать! – она нашла в себе силы уверенно сказать: – Вы слишком упрощаете. Вы всегда упрощали и всегда будете упрощать. Тенета жизни куда сложнее и запутаннее, чем вы когда-либо, думается мне, их себе представляли. Вы вторгаетесь в них с садовыми ножницами, словно вы – одна из мойр! Если Оуэн сейчас в Уотербате, он там для того, чтобы все уладить.

Миссис Герет покачала головой:

– Вы не верите ни одному своему слову. Я напугала вас, как вы меня, вот вы и храбритесь. Да, я упрощаю, коль скоро упрощать – значит отказываться понимать безрассудство страсти, морочащей голову молодым болванам р-р-роковыми препятствиями и чудовищными жертвами. Могу только повторить: вы для меня непостижимы. От вашего своенравия выть хочется. Однако… – Голос ее пресекся, она долго колебалась, но проявила волю, победила себя и продолжала: – Я не стану возвращаться к этому снова. Никогда. Оуэна я в состоянии понять: Оуэн болван. Оуэн – болван, – повторила она со спокойной, трагической безапелляционностью, глядя Фледе прямо в глаза, – не понимаю, зачем вы маскируете очевидное: он до ужаса глуп.

Фледа замялась; наконец, не выдержав взгляда своей соратницы, она потупила глаза и сказала:

– Потому что я люблю его. И потому, что он нуждается во мне, – добавила она.

– По этой причине и его отец, на которого он как капля на каплю похож, нуждался во мне. И я его ни разу не подвела, – проговорила миссис Герет. И, помолчав, чтобы дать Фледе возможность оценить сказанное, изрекла: – Мона Бригсток отнюдь не слаба, она сильнее вас.

– Я никогда не считала ее слабой, – отвечала Фледа, незаметно оглядывая комнату с новой целью: куда-то делся ее зонтик, она его нигде не видела.

– Говорила же я вам: дайте себе волю, только вы, что вполне ясно, этого так и не сделали, – заявила миссис Герет. – Если Мона им завладела…

Фледа как раз завершила свои поиски; ее собеседница умолкла, прервавшись на полуслове.

– Если Мона им завладела? – спросила Фледа, складывая зонтик.

– Что ж, – многозначительно вздохнула миссис Герет, – тогда будет вполне ясно, что она на это пошла.

– Дала себе волю?

– Дала себе волю, – сказала миссис Герет так, словно видела это во всех подробностях.

Фледа почувствовала, что значит ее тон, и, закончив приготовления, подошла к двери и распахнула ее.

– Мы поедем искать его вместе, – объявила она своей приятельнице, которая, застыв на месте, пронзительным взглядом сверлила ее лицо. – Возможно, о нем знают у полковника.

– Едем туда. – Миссис Герет взяла перчатки и кошелек. – Но первым делом, – добавила она, – нужно телеграфировать в Пойнтон.

– Почему и не в Уотербат?

Ее соратница задумалась:

– От вашего имени?

– От моего. Я видела контору телеграфа здесь на углу.

Фледа держала дверь открытой, а миссис Герет натягивала перчатки.

– Простите меня, – вдруг сказала она и добавила: – Поцелуйте меня.

Фледа, уже на пороге, поцеловала ее. И они вышли.