– Я оставлю дом, если мне позволят взять все необходимое!

Такими словами поутру возвестила миссис Герет итог удушливой ночи, с трагическим лицом приступая к завтраку. Фледа в ответ заметила только, что «необходимое» включает в себя попросту каждую вещь в доме. Бедняжка вынуждена будет признать эту горькую правду и смириться с неизбежностью, из нее вытекающей, согласиться с абсурдностью своей позиции, экзальтированностью своего бунта. Что до Фледы, то ужас перед скандалом, толпой зевак и недоброжелателей постепенно утихал по мере того, как она убеждалась, сколь мало в несгибаемости миссис Герет от мелочной, пошлой жадности. То не было примитивной страстью собственника: то была потребность хранить верность долгу и преданность идеалу. Идеалу в высшей степени благородному – той красоте, которую миссис Герет терпеливо и самозабвенно создавала всю жизнь. Бледная, но светящаяся внутренним светом, сидя спиной к стене, она возвышалась словно эпическая героиня, стерегущая клад. Покинуть корабль означало бы уклониться от долга; что-то в ее взгляде говорило, что она скорее умрет на посту. Если их семейные неурядицы будут преданы огласке, позор падет на тех, других. Если Уотербат считает возможным выставлять себя на поругание – вольно ему! В своем фанатизме она обрела какое-то новое достоинство, и Фледа, охваченная почти благоговейным трепетом, отмечала, что никогда еще она не держалась с таким величием. Она ступала по дому, точно правящая королева или гордый узурпатор; и в доме, до краев наполненном шедеврами, главным украшением стала в эти дни сама его непокорная госпожа.

В душе юной леди случился странный разлад: питая к Оуэну нежность, пусть глубоко запрятанную, она не могла не изумляться внутреннему устройству мужчины, который способен плениться такой, как Мона Бригсток, когда уже знает, что бывают такие, как Адела Герет. Когда такая мать задавала тон его вкусу, как можно было опуститься до такой безвкусицы? Фледа сама удивлялась, что ничуть не презирает его за это, но, так или иначе, что-то ее удерживало. Если не искать другой причины, довольно уже и того, что с этого момента она буквально превратилась в связующее звено между ним и его матерью.

«Он еще вернется, чтобы настоять на своем», – говорила миссис Герет, и на следующей неделе Оуэн и точно явился. Он, как Фледа прекрасно понимала, мог бы ограничиться письмом, однако прибыл в Пойнтон самолично, поскольку так было «приличнее» по отношению к матери и лучше для дела. Недавняя ссора ничуть его не радовала – хотя, вероятно, радовала Мону; и если в нем не развито было чувство прекрасного, чувство справедливости в нем все же было; однако ему ничего другого не оставалось, как твердо объявить в Пойнтоне дату, когда он рассчитывает видеть дом свободным для собственного пользования.

– Вы ведь не думаете, что я поступаю жестоко и бесцеремонно, а? – спрашивал он Фледу, и в его глазах отражалось нетерпение – так светятся окна клуба в обеденный час. – Дом в Риксе ждет ее с распростертыми объятиями. И времени я ей даю предостаточно. Она может забрать все, что ей принадлежит, так и передайте.

Фледа сразу поняла, что такое предложение, выражаясь языком газет, заводит ситуацию в тупик: в Пойнтоне не было ничего, что принадлежало бы миссис Герет больше или меньше, чем все остальное. Она забирает либо все, либо ничего, и нашей юной леди пришло на ум, что, быть может, самым вдохновенным решением было бы отважиться на последнее и начать сызнова, с чистого листа. С чего, однако же, бедной женщине в таком случае начинать? Что вообще ей остается, с ее жалким доходом, как не довольствоваться расстановкой имеющихся в Риксе «художественных ценностей», собранных старой девой – тетушкой мистера Герета? Сама миссис Герет за свою жизнь и близко не бывала в тетушкином доме: многие годы Рикс сдавали внаем чужим людям, а после тягостное предвидение собственной печальной участи на склоне дней тем более удерживало ее от унизительного знакомства с местом предстоящей ссылки. Миссис Герет не скрывала от себя, что уже не за горами тот день, когда она его таки увидит, но Фледе (которая ни разу не обмолвилась, что Мона там побывала и осталась весьма довольна увиденным) не нужно было объяснять, откуда у ее приятельницы возникла идея, будто тетушкины принципы во многом весьма схожи с принципами Уотербата. Единственный способ, короче говоря, разумно обойтись с «художественными ценностями» Рикса – вышвырнуть их вон. А то, что принадлежит ей в Пойнтоне, как изволил выразиться Оуэн, удачно заполнит пустоту, образовавшуюся вследствие такой демонстрации.

Обмен мнениями между приятельницами достиг большой откровенности, и Фледа наконец прямо спросила миссис Герет, следует ли буквально понимать ее угрозу запереться в доме и выдерживать осаду, или же ее умысел в том, чтобы довести дело до скандала, когда явятся констебли и силой выставят ее из дому.

– О, по мне, так лучше констебли – пусть выставляют! – отвечала героиня Пойнтона. – Я хочу, чтобы Оуэн с Моной оскандалились в глазах общества.

Она призналась, что ныне ею владела одна лишь мысль: заставить их встать на путь, который скомпрометирует их самих и олицетворяемую ими традицию, хотя Фледа была втайне уверена, что миссис Герет посещают видения совсем иного разрешения конфликта. Как ни странно, она, всю свою жизнь такая гордая и разборчивая, теперь нимало не смущалась мыслью, что о семейном скандале узнают в свете. Дело в том, что давно зародившееся в ней возмущение наконец созрело. Она негодовала по поводу английского обычая обрекать на унизительное бесправие овдовевшую мать; не однажды в присутствии Фледы разражалась гневными обличениями и приводила в пример другие страны, где к женщинам, оказавшимся в таком же положении, относились, напротив, с бережным почтением – к женщинам, заметьте, ничем ее не превосходящим, которых на ее глазах возвеличивали и возводили на пьедестал, которых она знавала лично и которым всегда завидовала; короче говоря, она не делала секрета из своей уязвленности и обиды. Великое зло, причиненное Оуэном, состояло не в том, что он «спутался» с Моной – мерзко, но это частность, игра случая, – а в том, что он так и не научился ценить мать, красоту и святость материнской натуры. Она была для него просто мать, как нос – просто его нос, и у него по отношению к ней никогда не было даже проблеска воображения, нежности или галантности. Помилуй бог, мать для истинноблагородного молодого человека (а до прочих миссис Герет не было дела) – предмет поэзии, восторженного поклонения. Да разве не рассказывала она Фледе о своей приятельнице мадам де Жом, умнейшей женщине, хоть и невзрачной – маленькой, чернявой, скособоченной, – что каждый из троих ее сыновей, находясь в отъезде, пишет ей каждый божий день. У нее дом в Париже, дом в Пуату, у нее сейчас больше, чем было при муже (которому, несмотря на свою наружность, она не раз давала поводы для ревности), а все потому, что до своих преклонных лет она сохраняла за собой решающий голос во всех делах. Было ясно как день, что миссис Герет с радостью отдала бы свое лицо, фигуру и даже, не исключено, добродетельность, которая по сию пору оставалась при ней без изъяна, только бы стать благоговейно почитаемой мадам де Жом. Увы, этого ей было не суждено, и сейчас, как никогда, представился великолепный случай возроптать на судьбу. Она, конечно, прекрасно понимала, что Оуэн согласен на уступки и охотно позволит ей забрать с собой те несколько вещей, которые ей особенно дороги; но покуда она твердо стояла на том, что принять его условия значило бы самой возвестить его триумфатором, смириться с невозможным – с тем, что он поступает по справедливости. «Особенно дороги?» В доме не было ни единой вещи, которая не была бы ей особенно дорога, а всего дороже для нее было бы, чтобы ее оставили на месте. Неужели Оуэн, предлагая ей такое, не понимает лицемерия своих слов? И миссис Герет, со свойственной ей манерой приправлять свое недовольство изрядной долей саркастического юмора, принялась живописать, как заиграла бы эта дюжина отборных вещиц из Пойнтона и как благодаря им очаровательно преобразилось бы все вокруг, когда бы их расставили вперемежку с диковинными принадлежностями Рикса. Не в том ли была вся ее жизнь, чтобы стремиться к цельности и совершенству? Уж лучше сразу Уотербат, с его циничным единством снизу доверху, чем убожество такой постыдной мешанины!

Все это нисколько не помогало Фледе в ее попытках возвыситься до возложенной на нее миссии и отыскать какой-то выход. Когда к концу второй из отпущенных им двух недель в Пойнтон снова прибыл Оуэн, якобы для того, чтобы призвать к порядку фермера, неисправно платящего аренду, Фледа не сомневалась, что на самом деле он прибыл по настоянию Моны – узнать, как продвигаются матушкины сборы. Ему хотелось бы с удовлетворением для себя убедиться, что она занята приготовлениями к отъезду, а также исполнить долг хоть и иного свойства, но не менее настоятельный – прояснить вопрос о движимом имуществе, которое она намерена переместить на новое место жительства. Отношения между ними стали уже до того натянутыми, что он вынужден был вершить свои злодеяния, не сталкиваясь лицом к лицу с противником. Миссис Герет не меньше его самого желала, чтобы он адресовал Фледе Ветч все жестокие требования, какие ему угодно предъявить: она только очень жалела свою несчастную молодую приятельницу, заставляя ее вновь и вновь вступать в разговор с субъектом, который, по вполне ей понятным причинам, девушке неприятен. Фледа с благодарной радостью убедилась, что Оуэн не рассчитывал получать от нее известия по почте; он не меньше ее самой не хотел бы выставить ее в ложном свете – будто она в его интересах шпионит за его матерью. Отчасти сближение с ним облегчалось для Фледы сознанием, что кто-кто, а она прекрасно понимает, как страдает бедная миссис Герет, и способна в полной мере оценить ее жертву, которую противная сторона принимает с непостижимой бесчувственностью. Равно понимала она, как страдает сам Оуэн – теперь, когда Мона раз за разом понуждает его делать то, что ему не по сердцу. Фледа живо представляла себе, как она на ее месте сперва добилась бы, чтобы ему было по сердцу то, к чему она его понуждает, – даже если бы это было такое неприятное дело, как его нынешний приезд в Пойнтон для объявления, в сущности, от лица Моны, что, разумеется, должен быть установлен точный предел числу предметов, подлежащих вывозу. Фледа отправилась с ним на довольно продолжительную прогулку, чтобы хорошенько все обсудить и высказать свое мнение в ответ на его вопрос, не кажется ли ей, что десять-двенадцать вещей, отобранных по собственному усмотрению миссис Герет, были бы очень пристойным отступным; и прежде всего чтобы затронуть очень деликатный вопрос – не лучше ли, наделяя миссис Герет таким правом, целиком довериться ее чести. Сам Оуэн только того и желал бы; но как быть с молодой особой в Уотербате, которой он со своей стороны теперь обязан представить отчет. Он был так же трогателен в своей незлобивой досаде, как его мать трагична в своей непоколебимости; ибо хотя он и верил, что во всей этой ситуации поступает по закону и по совести, он не мог не испытывать к своим поступкам отвращения. Видно, этим, сама себе объясняла Фледа, он ей и понравился, и, когда она раз или два с пылом заверяла его мать, что терпеть его не может, это опасно походило на признание в чувствах прямо противоположных. По правде сказать, бывали минуты, когда такое невысказанное признание весьма ее удручало – ее провозглашаемая неприязнь к Оуэну была чуть ли не главной причиной, почему миссис Герет столь безгранично ей доверяла. Миссис Герет и сама в те дни не испытывала к нему никакой приязни, а Фледа всегда и безусловно держала сторону миссис Герет. В конце концов, пока приготовления к свадьбе шли своим чередом, он повадился регулярно наведываться в Пойнтон, и это уже стало делом привычным; но ни разу мать не соизволила принять его. Он говорил только с Фледой и только с Фледой ходил на прогулки; и когда он спрашивал ее, имея в виду главный интересующий его предмет, неужели миссис Герет по-прежнему бездействует, бедная девушка обычно отвечала: «Да, она напускает на себя такой вид, если позволительно так выразиться; но, полагаю, она все же раздумывает над тем, что ей взять». Когда же старшая приятельница спрашивала ее, какие действия предпринимает Оуэн, ответ всегда был один: «Ждет – ждет, какие действия предпримете вы!»

Месяц спустя после того, как миссис Герет был нанесен страшный удар, она совершила нечто внезапное и непредсказуемое: взяв с собой свою молодую компаньонку, отправилась взглянуть на Рикс. Они поехали в Лондон, а там на Ливерпуль-стрит сели в поезд, и наименьшая из невзгод, на которые они приготовились себя обречь, состояла в необходимости провести ночь в чужом месте. У Фледы имелся при себе прелестный дорожный несессер, подаренный ей на этот случай ее приятельницей. «Однако тут очень мило!» – воскликнула Фледа через несколько часов, снова поворачиваясь лицом к маленькой опрятной гостиной после того, как с живым интересом выглянула в окно – простое, без переплета. Миссис Герет такие окна не выносила – кусок стекла, ездящий вверх-вниз, особенно когда весь вид из окна – четыре чугунных горшка на постаментах, все выкрашены в белый цвет и утыканы жуткими геранями: выстроившись в ряд по краю гравийной дорожки, они тужились создать впечатление отсутствующей здесь террасы. Фледа тотчас отворотила взгляд от сих садовых украшений, но миссис Герет продолжала мрачно смотреть на них, недоумевая, как это дом, затерянный в глуши Эссекса, да еще в трех милях от крохотного полустанка, ухитряется производить такой пошлый «пригородный» вид. Комната, в сущности, представляла собой низкую коробку, стены сочленялись с потолком под прямым углом, без малейших излишеств вроде плавного изгиба или карниза, граница была отмечена лишь красным бумажным бордюром, наклеенным по верхнему краю обоев, неопределенно-серых с серебристыми цветочками. Обои были сравнительно новые, чистенькие, а через середину потолка проходила массивная прямоугольная балка, обклеенная белой бумагой, по поводу которой Фледа хотела было, но не решилась заметить, что она весьма живописна. Девушка вовремя догадалась, что замечание ее не произвело бы впечатления и что ей вообще лучше промолчать – и по поводу камина, и по поводу дверей, при виде которых ее спутница не могла сдержать беззвучного стона. К дверям в особенности миссис Герет предъявляла самые высокие требования: более всего на свете она презирала мелочную экономию, воплощавшуюся в одностворчатых дверях. В Пойнтоне по всему дому вас встречали высокие двойные створки. В Риксе вход в каждую комнату был все равно что лаз в кроличью клетку.

И тем не менее все обстояло не так плохо, как опасалась Фледа; дом был весь блеклый и печальный, тогда как главная опасность виделась в том, что он окажется разнородным, бодро-назойливым, крикливым. Вещи в доме в своей совокупности словно бы объявляли саму идею великолепного изящества мелкой и по большому счету недостойной: вещи, говорившие ей о том, что их собирали так же несуетно и любовно, как золотые цветы Пойнтона. Да она сама, будь у нее свой дом, могла бы жить среди них: они внушали ей теплое чувство к одинокой тетушке; они даже заставили ее усомниться, не лучше ли для счастья было бы никогда не вкушать, как она сама вкусила, отравы знания. Не имея за душой ни кола ни двора, как она о себе говорила, Фледа мало-помалу начала втайне изумляться, каковы же должны быть претензии, если женщина, даже потерпев в жизни страшное крушение, не способна оценить эту тихую гавань. Чем больше она оглядывалась вокруг, тем яснее проступал для нее характер старой девы, пока наконец ощущение от ее туманного присутствия не привело Фледу к умиротворяющему выводу: тетушка была милейшим созданием; она, Фледа, души бы в ней не чаяла. У бедняжки определенно была какая-то своя трогательная история; в ее характере соединялись чувствительность, невежество и благородство; и чем это не летопись жизни, чем не атмосфера для реликвий и раритетов, пусть совсем не таких, какими гордился Пойнтон? Миссис Герет не раз говорила, что одна из самых непостижимых загадок жизни в том, как иным натурам дано искренне любить самые уродливые вещи; но здесь, в этом доме, дело было совсем в другом; дело было в великой практике долготерпения. Вероятно, какая-то подобная мысль ненароком пронеслась в голове миссис Герет, недаром почти после целого часа невеселой задумчивости она, обведя напоследок взглядом весь дом, горестно вздохнула: «Что ж, с этим можно что-то сделать!» Позже Фледа снова и снова делилась с ней своей вольной фантазией относительно старой тетушки – она почему-то нисколько не сомневалась, что та глубоко страдала. «Да уж, надеюсь, что так!» – только и бросила ей в ответ миссис Герет.